Тем, кто держит Меркурий

– Ты далеко собралась? Мы приехали.

Оборачиваюсь на порыв ветра: Марк стоит среди плохо освещенной улицы. Фонарь продолжает моргать. Волосы бьют по лицу, и я ничего не могу с этим сделать. Но моргает теперь совсем другой фонарь. Трудно дышать от странного запаха прелого сена повсюду. За его спиной, шагах в двадцати, спит бездомный на тротуаре. А день и вправду выдался не очень. Интересно, скорая доехала до пункта назначения?

– Ну, так что, будешь жалеть себя или выпьем? – кричит он через всю улицу.

Вот бы рассказать Марку, как сильно я ненавижу Дерека Томпсона. Ты ради него переступаешь через себя, а он выбирает безмозглую дуру Лили Пирс. Я к мужчинам предосудительна.

Дома меня ждут три мусорных пакета с бутылками из-под вина и окровавленными салфетками – мама все-таки успела порезаться. Прислуга отозвана, гостиная – как вывернутый наизнанку труп. А отец – белый в трех метрах под землей. Планета круглая, а черепах со слоном придумали только для того, чтобы хоть что-то захватывало дух.

Подхожу к Марку и смягчаюсь:

– Ладно.

Дверь разъедает коррозия – мы в нее заходим. Здесь воздух влажный, будто уплотнившийся. Считаю ступеньки вниз. Ладонь одергиваю от перил, только прикоснувшись. Что-то липкое и наверняка вонючее отпечаталось на пальцах. Вздрагиваю, когда Марк берет меня под локоть и помогает спуститься.

– Шпилек пониже не нашлось?

– Я шла в приличное заведение.

Еще одна дверь, над ней вывеска: «Зеленый шмель».

– Какая разница, если оказалась здесь, – говорит Марк.

Дешевая неоновая лента, нелепые завитки. Надпись цвета горчицы или мочи. Захожу и чувствую, как погружаюсь в затхлость. Редко вижу жизнь с такой стороны. Оно для меня как миф или рассказ о чем-то далеком. Запах спирта вперемешку с потом. Чувство дежавю. Не знаю, это ли чувствует женщина, в потугах производя на свет ребенка. Где угодно, но не здесь. Стены болезненны и тоже плачут: кто-то затопил подвальное помещение сверху. Трубы прорвало или осадки подвели. Имею в виду, совершили осаду.

– Как жизнь, Дарвин? – Марк как дома, ничего здесь ему не претит.

Мужчина за барной стойкой считает купюры, кивает ему.

– Час назад подрались двое, только недавно на скорой забрали, – отвечает бармен.

– Сегодня как-то тихо.

Голос у незнакомца как из старых видеокассет, а руки принадлежат человеку, который занимается тяжелым трудом. Мозоли на больших и указательных пальцах, грубые и побелевшие. Хочется постучать по ним ногтем. Раздастся тихий глухой звук. Над ним бутылки с алкоголем, все без этикеток. Меню написано от руки в единственном экземпляре. На этом ватмане капли жира и разноцветные кляксы. Не знаю, как еще сжаться, чтобы уменьшить площадь соприкосновения себя с этим местом. Шепчу Марку:

– Куда ты меня привез?

– Как ты и просила – место, где только алкоголь и отбросы общества, – отвечает он, уже, видимо, присоединяя меня к одной из них. – Дарвин, будь добр, один «Гастарбайтер» и… Джанин, что тебе взять? Воду с лимоном? Антисептик? Ватку с нашатырем?

Мама говорила: суть не в том, где ты находишься, а в том, кем ты являешься. Подхожу к стойке, владею ситуацией. Рукав касается чего-то вязкого, и я резко одергиваю руку. Бармен разглядывает меня, как экзотическое животное.

– Пожалуйста, мерло. Желательно Франция или Испания, не меньше пяти лет выдержки.

– Мисс, у нас нет вина, – тут из него вырывается нечто между тяжелым выдохом и тихим ужасом. – Не ходовой товар. С одной бутылки не нализаться.

– Нализаться?

– Напиться. Или как это у вас называется.

Что-то меняется. Не знаю, внутри или снаружи. Как будто температура воздуха резко повышается.

– И еще один «Гастарбайтер», пожалуйста, – добавляет Марк.

Джанин, скажи, это ты сделала? Или они тебя подставили? Прижимаю руки к себе и отступаю на два шага назад. Что я делаю? Зачем? Мне нужно знать правду, чтобы защитить тебя. Надела кофту пятилетней давности, потому что мама заляпала мою одежду кровью. Горловина водолазки – рукав для шеи.

– Что это? Какой-то коктейль? – наверное, папа хотел бы, чтобы я о себе заботилась.

– Тебе лучше не знать.

Маму забрали куда-то, где она никогда не должна была оказаться, и человеком, которого я никогда не должна была увидеть в ней. Я никогда бы по собственной воле не тронула ни одну лягушку, папа. Хочешь, поклянусь? Все двери закрыты, но здесь ветрено. Штормовое предупреждение.

– Как я могу не знать, что буду пить?

– Просто доверься мне, – Марк несет стаканы за дальний столик.

Кто это сделал? Скажи мне кто, и я тебя защищу. Интересно, если клясться, что говоришь правду, но при этом лгать – что будет? Это Лили Пирс. Я уже сказала ей, что это Лили Пирс. Она меня ненавидит. Она заставила Эмму прийти туда. Она заставляла меня сидеть в чулане, а Эмма подкидывала заплесневевшие бисквиты в одежду.

– Довериться человеку, который отказался выпускать меня из машины?

А Дерек Томпсон к этому причастен?

– Да, человеку, которому ты позвонила.

Садимся. Дерек Томпсон причастен к разделыванию животных за главным зданием частного пансиона не больше, чем причастна я. И, я уверена, что, если клясться правдой, а говорить ложь – однажды поплатишься. Джанин, ты говоришь правду? Я говорю правду. Судьба – не карма. Плохие вещи случаются, и ты ничего не можешь с этим сделать. Хочу вернуться и не защитить Дерека Томпсона. Кажется, это за ту лягушку. Хочу не быть причастной ни к карме, ни к судьбе. Или к человеку, который никогда не просил его спасать. Вы слышите меня? Я ненавижу Дерека Томпсона, который таскал камни за главное здание пансионата. Ненавижу, как теплилась к нему. Ненавижу, что он единственный молчал, когда они обзывали меня. Как вместе со мной руками стирал эти дурно пахнущие вещи. Как признавался: если хочешь быть с ними, должен разделять их увлечения. Как потом раскаивался, что ему до жути стыдно.

Дерека Томпсона забрали из пансиона на следующий день после того, как все стало известно. Следом за ним – Лили Пирс. В комнате я осталась одна. Больше туда никого не подселяли до самого выпуска. Чулан пустовал, шкаф – полупустой. А я никогда не выключала ночник после отбоя и невольно замечала, как начинала считать от ста до единицы. И обратно.

Почему они тебя ненавидят, Джанин? Не знаю. Может, потому что я – это я.

Пьем в давящей тишине, Марк курит. Спрашиваю:

– Откуда ты знаешь это место?

– Дарвин – мой давний знакомый.

– Необычное имя.

– Это не имя. Бар основали трое – Эмиль, Кэвин и Мэйсон. Эмиль загнулся от рака кишечника, Кэвина посадили за крупную взятку. Остался Мэйсон. Он всем, кому не лень, рассказывал эту историю, и его прозвали Дарвином. Естественный отбор и все такое.

Я не нахожу это забавным, но сейчас – только сейчас – возможно, это самую малость так. Потому усмехаюсь и прикрываю рот рукой.

Над головой Марка вьется дым, огибает пробковую доску. На ней ножом вырезано название бара «Зеленый шмель», а ниже все исписано ручками, карандашами, маркерами. «Пусть Анджелика Ванн идет ***». «Подумай о карме». «Все умрем». «Это не моя вина». «Беги, пока можешь».

– Что это? – киваю на доску.

Марк смеется, стряхивает пепел точным движением указательного пальца. В нем почти весь «Гастарбайтер».

– Это достояние Дарвина, – говорит он. – На доске можно написать, что хочешь. Люди напиваются и изливают душу.

– Психотерапия для бедных?

Запоминаю этот взгляд Марка. Молчаливая отстраненность – каждый раз, когда провожу черту между ними и собой. Они – это те, кто ходит в рестораны без теплых полотенец в уборных и консультирующих сомелье. Мама часто шутила так. На нее не смотрели осуждающе, а смеялись за компанию. Люди, которые выпивали за смерть моего отца. Люди, которые приносят соболезнования лишь потому, что того требует этикет. Люди, с ног до головы завернутые в идеальные блестящие обложки. И да, я назвала их – они. В третьем лице. Используешь, когда хочешь отгородиться, перестать быть причастным.

– Хочешь что-то написать? – спрашивает Марк.

– О, нет, спасибо.

– Конечно, – картинно протягивает он. – Чтобы Джанин Палмер увековечила свое присутствие в таком месте?

– Не в этом дело. Мне просто нечего сказать, вот и все.

– Неужели?

Мне в самом деле нечего сказать людям, которые ищут решение своих проблем на дне бутылки.

– А ты писал? – спрашиваю, чтобы отвязаться.

– Да. Призвал всех бежать. Пока могут.

– И от чего же им бежать?

– Каждый сам знает. А если нет – то куда глаза глядят. И как можно дальше.

– Меня больше привлекает мысль человека, который знал Анджелику Ванн.

– Тебе так нравится, потому что ты его понимаешь. У каждого была своя Анджелика Ванн. Человек как заноза в заднице. Человек, которого маркером посылают на пробковых досках.

Знаете дорожки в парках, такие, асфальтированные и перпендикулярные друг другу? Чтобы свернуть влево, сперва нужно дойти до конца одной дорожки. Между двумя катетами всегда есть гипотенуза – тропинка вдоль травы, где люди ходят, чтобы сэкономить время. Так вот. Видимо, есть в голове такие же «вандальные» нейронные связи, которые не позволяют дойти до конца и по гипотенузе ведут к одному и тому же человеку.

Это не предусмотрено. Так вышло: слишком часто там ходила.

Марк заметил, как изменилось мое лицо.

– Давай, Джанин, меня распирает от интереса. Ты не можешь быть чопорной до мозга костей. Кто твоя Анджелика Ванн?

Взвешивая все за и против, можно прийти к выводу, что лед давно растаял на дне коктейля, а самолеты, как и корабли, терпят крушения по причине, известной лишь Богу. Миллиард причин пойти на могилу к отцу и раскаяться. Еще столько же – оказаться на полях, которые мы проезжали на пути из пансиона в Лондон. Где только пшеница и овцы отражают кучевые облака. Потом еще птицы стаями летят очень низко, и минут через сорок начинается дождь. Несильный – под ним можно разбежаться и очень высоко прыгнуть, чтобы в момент прыжка стать чуть ближе к недосягаемому. Папа остановит машину специально для этого. Мы станем лучше на короткий отрезок времени, продолжим путь, а позже найдутся все причины мечтать о том дне.

Но ни единой причины, чтобы проигнорировать вопрос. Говорю Марку:

– Только с условием, что ты тоже ответишь после меня.

– Идет.

Выпаливаю:

– Дерек Томпсон, – вслух звучит, как будто я его выдумала. – Ты?

– А я бегу, – колко улыбается Марк.

– Нет, так не пойдет. Ты должен назвать имя.

Он молчит. Он смотрит на меня. Он только что раздел меня догола и дико рад этому.

– Марк! Это нечестно.

Где-то в потоке синонимов к слову «бесстыдник» Марк вручает мне черный маркер и просит писать. Что писать? Ты только что поступил со мной очень подло! Он велит встать – но не резко: побочный эффект «Гастарбайтера» в том, что нельзя быстро менять положение в пространстве. И вот я сетую на него. Перед носом пробковая доска, а кончик маркера пахнет спиртом.

– Я не буду писать, – теперь это дело принципа.

– Укажи Дереку Томпсону направление движения.

– Сейчас мне хочется указать его тебе, а не Дереку Томпсону.

– Великолепно – пиши.

– Не могу, когда ты стоишь над душой.

Марк показательно отходит и отворачивается. Еще раз вдыхаю спиртовой запах маркера и подношу его к доске. Пишу на русском слово «Быть». Потом добавляю «Нельзя». В голову приходит мысль, наверное, подпитанная алкоголем, и я дописываю «Уйти». Получается «Быть нельзя уйти». Запятую не ставлю.

– И что это? – спрашивает Марк.

Говорю как есть, и он удивляется, когда слышит русское произношение. Хмурится, в шутку спрашивая, не обругала ли я его.

– Нет. Это амфиболия в русском языке. Через них объясняют постановку знаков препинания в предложении. Запятая, поставленная после того или иного слова, полностью меняет смысл предложения. С ними еще дети развлекаются.

– Что оно значит?

– Ну, в первом значении: «Быть нельзя, уйти».

– А во втором?

– Быть, нельзя уйти.

– Всего три слова, и только знак препинания решает судьбу?

– Именно.

– Тебе не кажется это странным?

– Мне кажется странным, что ты до сих пор не спросил, откуда я знаю русский.

Я рассказала, что работаю переводчиком. Мы взяли еще по «Гастарбайтеру». Марк узнавал у меня, как произносится то или иное слово на русском, и пытался спародировать мое произношение. Потом, когда решил, что знает достаточно, принялся составлять амфиболии на английском и просить меня переводить. На все замечания касательно того, что он говорит буквально бессмыслицу, Марк лишь отнекивался. Получилось: «Заблокировать нельзя звонить» и «спать нельзя вызвать такси».

Слышу, вижу – и не понимаю, какой рычаг во мне задело. Где он спрятан? Впервые при ком-то сказала слово «задница». Когда ты используешь глагол с глаголом – получается полная задница. Так и сказала. Еще не знаю, что внутри отвечает за радость, но сегодня оно взбудоражено. Прямо сейчас. Ощущение кучевых овец вернулось, только в ином обличии.

Телефон разрывается от сообщений. Наконец зарядился. Прямоугольник, который снова делает меня несчастной. Кажется, я сама себе чужая: со стороны вижу, как хватаю его. Все сообщения от мамы. И все на русском.

00:13 – «Зачем ты это сдеалла?»

00:13 – «Джанин, подумай чем это может кончиться ечли ты оставишь меня здесь».

00:14 – «Куда они меня взут и что ты им скзаал?»

00:15 – «Джанин ответь мне забери меня».

00:20 – «Я не знаюпчму но тут все вкрови».

00:21 – «Пождацста забери меня джанин не оставляй меня пожалств»

00:21 – «Думаешь, так ты отменя избвишься ты не избавишся просто помни что никогла».

00:22 – «Ты от меня не избвишься никогда».

00:22 – «Так что лчше пирдь и я скжу в лцо».

00:30 – «Ты не сможешь отэтоого уйти».

00:30 – «Все повтриться джанин».

00:41 – «ДЖАНИН».

00:41 – «Ответь мне прмо сейчс не хочу здесь».

Я ненавижу свое имя. И пять пропущенных звонков от доктора Дэвидсона – на последний из которых я не ответила пять минут назад. Вижу, как говорю Марку, что выйду на улицу позвонить. Меню, стены, неон – все горчит. Все внутри и снаружи одновременно. Есть тело, а есть дух, и периодически этот дух воспаряет над материальным, чтобы меньше чувствовать.

Алло, доктор Дэвидсон? Это Джанин Палмер. Бездомный куда-то исчез с тротуара. Голубое стекло все еще на асфальте. Быть нельзя уйти. У вашей матери случился нервный срыв. Вы говорили, она пила? Да, я нашла несколько пустых бутылок в ящиках на кухне. А у меня тоже гены паршивые? Сейчас она спит. Мы обработали ее руки, поставили капельницу. Пожалуйста, не беспокойтесь. Она здесь задержится. Вам нужно приехать в течение недели, чтобы подписать документы. Я приеду. Или можем выслать по электронной почте. Вышлите по почте. И… Джанин? Я. Ненавижу свое имя. Вы в порядке? Я в порядке.

Гудки в трубке, когда собеседник заканчивает звонок – дельный способ экранизировать троеточие. Как три шага на каблуках, передышка у стены и заново.

Кто-нибудь когда-нибудь проверял, говорит ли с нами мир азбукой Морзе? Фонарь мигает, и черт его знает – просит он о помощи или глумится. Легкий звук, что он издает, отстает на пару миллисекунд. Все потому, что вселенная разлетелась миллиарды лет назад, и звездная пыль сотворила галактики, планеты, шимпанзе – и три маргариты по цене двух в том ресторане, где мама всегда встречалась с подругой.

Об этом нельзя думать, если твоя конечная цель – понять, как именно. Оно – болезнь, хронически прогрессирующая. Стремиться знать и ненавидеть, когда открывается истина. Почему ты так со мной? Из-за чего ты так со мной? Теперь знаю. Кажется, нам оттого не дается тайна сотворения вселенной, что всепоглощающее знание рождает отчаяния. Там кто-то сверху мешает карты, искренне желает нам счастья. У него все под контролем. Он дает нам шанс не знать, о чем шепчет фонарь азбукой Морзе. И как так вышло, что Меркурий именно на том расстоянии от Солнца, чтобы его не притянуло и не оттолкнуло гравитацией? Выбираю не знать и называть это случайностью.

Мама подарила мне знание. У нее ничего не было под контролем. Она бы рассказала мне, о чем шепчет фонарь, если бы знала. Но она не знала. Она понятия не имела, что боль не уменьшается, когда делишься ею, а копируется в том же объеме.

Чувствую, как все рассыпается. Земля круглая, и я ничего не могу с этим сделать. Вселенная взорвалась, ради того, чтобы сейчас я стояла здесь, а в переулке кто-то блевал. Хочу, чтобы вы слышали, как шумит фонарь. Видели, что его свет доходит до меня быстрее звука. Хочу, чтобы вы знали, о чем он пытается сказать, и идентифицировали себя тем, кто держит Меркурий на идеальном расстоянии от Солнца. Потому что, читая это, вы – сверху. Мне можно сказать о вас «надо мной». Говорю: вы надо мной. Я страшно благодарна, что вы держите в тайне момент сотворения вселенной и искренне желаете счастья. Пожалуйста, молчите дальше. Умоляю, не копируйте боль и не позволяйте ей множиться в сердцах других. Если знаете, что завтра мир схлопнется – молчите и дарите еще один счастливый день неведения. Я прошу вас, потому что ее никто не успел попросить.

Сникаю. Стена холодная и твердая, когда прижимаюсь к ней лопатками. Хочу отпечататься. Читать – в значении «увековечиться». Ступенек двадцать пять, но только двадцать из них протоптаны. Странно. За мной увязываются двое и преграждают дверь. Все в желтом цвете гепатита Б.

– И что такая прекрасная дама забыла в этом ужасном месте?

Им под тридцать. Сохранились плохо. Дверь перекрыта.

– Пожалуйста, отойдите. Меня ждут.

– Эрик, тебе не кажется, что она в полном напряге? – спрашивает один.

– Да, она в полном напряге, – отвечает второй и делает шаг вперед.

Отступаю по инерции, снова упираюсь в холодную стену.

– Лучик, кто тебе продает?

– Я не понимаю, о чем вы.

– Дуру из себя не строй, здесь просто так не ходят.

Вот бы закричать. Вот бы меня не парализовало от ужаса. Вот бы второй не прижимал мою спину к холодной стене. И еще двадцать шесть желаний, которые я никогда не загадывала, задувая свечи на день рождения.

Они говорят о наркотиках.

– Нет, правда никто не продает, – язык заплетается. – Я хотела купить впервые. День паршивый. Продадите? Только сумка не с собой. Внутри. В сумке деньги. Скажите цену – я схожу за сумкой и заплачу.

Эрик смотрит на второго, безымянного, и они смеются. Если описывать более достоверно – ржут, как кони.

– Дорогая, тебе не нужна сумочка, когда ты такая красивая.

– Тогда я не буду покупать.

Его рука с маленьким целлофановым пакетиком лезет в карман моих брюк и оставляет его там. Пальцы нарочито давят на бедро.

– Как же так? Ты ведь уже купила.

От напряжения ломит шею, слова застревают. Его рука больше не касается кармана. Я молюсь, чтобы этого больше никогда не повторилось. Я уверена, если клясться правдой, а говорить ложь – однажды поплатишься.

Знаете моменты, в которых хочется остаться? Этот – один из них. Чтобы не открылось, что грядет. Просто остановиться и повторять бесконечно. Обычно такие моменты приятные. Их рождает покой, заполняющий изнутри. И если суждено остановиться здесь, то не буду думать о грязи, которая породила его. У меня коллекция таких мгновений. У меня всегда есть куда вернуться.

Поле. Все еще поле, но начинаются деревья. Мы возвращаемся домой из пансиона. Эта дорога всегда пуста. По левую руку Ла-Манш. Щуришься, глядя на него при свете солнца. Даже закатного. Повсюду красный цвет тепла. Папа ярко-розовый, когда смотрю на него. Его лицо – четкий отпечаток внутри меня. Мы едем молча: все, что можно было обсудить, уже обсудили. На весь салон музыка. Он поет. Он ужасно поет, но очень честно. Про наземное управление, белковые таблетки и начало обратного отсчета. Спрашиваю в шутку, правда ли он был космонавтом до моего рождения. Всегда так делаю, когда сказать нечего. Он отвечает: конечно. Потом добавляет, что не ушел в отставку, а просто взял перерыв, чтобы помогать стране. Вот пройдет время, и он снова полетит в космос. У него там много дел, его ждут с нетерпением. Ни с кем не успел попрощаться. Говорит, что к его возвращению испекут огромный чизкейк. Я возражаю: в космосе невозможно испечь чизкейк, там печки нет. Он улыбается: я не могу знать, ведь ни разу там не была. Наземное управление продолжает вызывать майора Тома. Нас двое, и мы счастливы. Не знаю, могу ли говорить за него, но предполагаю.

А еще я теперь точно знаю, где он. Бесстыдник поедает чизкейк на межкосмической станции и даже не думает делиться. Еще там есть печь и много-много людей, которые ждали его с нетерпением. Там всегда красный цвет тепла, а Ла-Манш искрится. Пусть будет так.

Вы, которые надо мной – молчите, если я не права.

– Чем будем расплачиваться?

По щеке катится слеза. Там, где она только что была, холодно. Начинаю мотать головой.

—Что такое? Что? – глумится Эрик. – Ты уже забрала товар, так не годится.

Может, это за лягушку. Или за то, что по моей вине Дерека Томпсона увезли из пансиона. Причин может быть много. Или без причин – просто так. Потому что звездная пыль разлетелась по вселенной.

Дверь открывается, из нее выходит Марк. В каком-то тихом ужасе он смотрит на меня, потом на них. Сейчас кайял действительно потек. Рука второго перестает прижимать меня к стене, которая больше не холодная. Эрик говорит Марку пройти мимо, на что он молча достает из-за пояса пистолет и снимает с предохранителя. Дуло овальное, когда направлено не на тебя.

– Вон отсюда, – говорит Марк.

Двое поднимают руки, якобы не при делах. Их губы выпячиваются вперед.

– Как скажешь, – говорит Эрик. – Только свое заберем и свалим.

Безымянный сует руку в мой карман, и я слышу то, что слышал папа – выстрел.

#4 МЕРКУРИЙ

Просыпаюсь. Вокруг динь-дон: мне звонят.

– Алло, мисс Палмер? Предупреждаю, что через час встреча по оглашению завещания вашего отца.

Соглашаюсь.

– Спасибо, что позвонил, Джерри.

Надо мной балдахин, и картина сообщает о рождении Венеры. Тело не со мной, а где-то. Встаю и запинаюсь о пустую бутылку виски, литровую. Рядом с ней пробковая доска из бара. Беги, пока можешь. Уйти нельзя остаться.

Происходящее описывает формула: извлечь корень из нуля. В принципе, ноль. Но можно расширить множество действительных чисел, добавив еще одно число, квадрат которого равен нулю, но само оно не ноль. Это приведет к дуальным числам – таким расширенным полям действительных чисел, всякое размышление о которых приводит к мыслям об основных положениях экзистенциализма. Это я к тому, что между чересчур пьяным человеком и расширенными полями действительных чисел намного больше общего, чем кажется. Лучше не притрагиваться, если не знаешь, как правильно. Что-то вчера произошло. Непохожее на меня.

Одеваюсь и вспоминаю, как однажды в университете проводили конкурс на лучший стартап. Для всех факультетов. Потом выбирали лучшую идею и предоставляли инвестора, который финансировал проект. Хорошее дело. Приз забрал парень с факультета медицины, придумал что-то вроде устройства для экстренной самопомощи. От чего – не помню. Помню, что гуманитарии в том конкурсе не участвовали. Предложить было нечего, но я в шутку придумала и никому не рассказывала следующее.

Сервис, где на один день можно обменяться с кем-то телами. Не полностью теряя свое сознание, нет, а как бы поместить в себя идеи и мысли другого человека. Не исключая тела, конечно. Как сервис по прокату машин, где выбираешь человека, и вы оба друг друга испытываете. Ты делаешь то, что никогда не смог бы сделать он, и наоборот. Ты носишь вещи, которые тебе не шли. Говоришь слова, которые запрещались к произношению. Ешь еду, которая казалась тебе противной. И делаешь, что вздумается: лицо ведь не твое. Под чужим лицом ничего не страшно.

Это было бы прописано в договоре. Можно от лица другого творить невероятные вещи. Все под законом и разрешено. Программа для тех, кто теряет смысл жизни. Без последующих претензий в духе: «я же просил тебя не совершать ограбление со взятием заложников», «я же просил тебя не рушить нашу семью», «почему все рейсы из Лондона в Австрию вдруг улетели в Австралию?» Программа, которая разрушила бы мир за сутки. Судная ночь при дневном свете. Потому что лицо не твое, а чужое. Какое нам дело до другого человека, когда душа внутри одна и рвется?