Тем, кто держит Меркурий

Вы должны слышать. Это майор Том для наземного управления! Я прохожу через дверь.

Прислушайтесь.

Она увела меня с веранды – схватила за руку и потащила. Водитель будто испарился. Мама села за руль. В ней три бокала просекко, как и полагается женщине ее ранга к концу вечера. Я возмущалась, просила пустить за руль меня. Она не отвечала. Лицо как монолитная плита, на нем ни эмоции. Через пару минут в пути начало казаться, что ее выключили. Проводки и кнопки, ведущие к нервным окончаниям, перегорели. Тишина. И только гул колес об асфальт. Радио – на нуле, децибелы отсутствовали. Огни города скакали по ее силуэту теплыми желтыми полосами. Я никогда так крепко не держалась за сиденье, как в тот вечер. Сбавь скорость. Сбавь скорость! Дороги пустые, как назло. Мы добрались до дома за считанные минуты.

Она выбежала на полусогнутых и рванула внутрь.

– Что ты делаешь? Зачем ты привезла меня сюда? Где водитель? – кричала я, пытаясь угнаться за ней.

Влетела внутрь, и тот запах – тот предательски въедливый запах этого дома – окутал меня. Мама полезла в аптечку. Баночки гремели гроздьями в ее пальцах. Судя по всему, ни одна не подходила.

– Что ты ищешь? – я все еще надеялась получить от нее хоть слово.

– Успокоительное.

Успокоительного не нашлось. Она встала посреди гостиной и уставилась на меня, совсем на себя непохожая. Застыла и смотрела зверем, будто мое присутствие здесь ограничивало ее в чем-то. Не помню, сколько мы так стояли, прежде чем она психанула и стянула с себя платье, швырнула его на диван. Осталась в одном утягивающем белье. Села на пол и накрыла голову руками. Шпильки торчали антеннами из ее прически.

– Что ты делаешь?

Я не знала, как поступить. Я знала, что ответить мужчине вдвое старше меня, если он решит отвесить комплимент. Но что делать – нет. Позвала Гретту, горничную, но никто не откликнулся. Я осталась один на один с женщиной, которую знала только по чужим рассказам. Она сидела на полу и лезла из кожи вон, чтобы я не увидела, как она плачет.

Все, что мы видим, имеет разный срок катализации. Абрикосовое дерево, выращенное из косточки, приносит плоды не раньше, чем через пять-шесть лет. Я плаваю в ванной брассом и вижу его ветви. Они утягивают на глубину, приближают к сути – к моменту рождения.

Печальнее всего следующее – ты никогда не узнаешь, сколько времени займет катализация, если находишься в точке отсчета. Потребуются годы и дюжины экспериментов, чтобы вычислить этот срок. Как только мы узнаем его, сможем готовиться заранее. Напишут перечень. Вернее, список. Там цифрами отмечено: закрыть двери на все замки, замкнуть окна, скотчем обмотать стеклянные вазы, спрятать острые предметы. И рядом квадратики, чтобы ставить галочки.

Период катализации Мэри Палмер равен двадцати четырем годам. Это в среднем. Когда это случится снова – я буду готова. Теперь знаю, как человек способен навредить себе в совершенно пустой комнате. Но кого я обманываю? Снова этого не случится. И есть веская причина, почему. Мы придем к ней позже.

Тот вечер подарил откровение. Срываешь абрикос с ветки, разламываешь, а там – гниль. Мама была интердевочкой в России девяностых. Занималась этим два года в Москве. Пятнадцать минут на кушетке, пахнущей хлоркой и «Красной Москвой». Сейчас рисую картинки: сальные пальцы мужчин, с которыми ей приходилось быть, тугой узел их галстуков. Как ее ими душат, оставляют узоры – схема метро: Сокольническая ветка, переход на Таганскую. Ноготь ломается о кафель с хрустом льдины в подтаявшем коктейле. В него еще врезался «Титаник» около века назад.

Она мне сказала, рыдая, что все началось незаметно… Всякая трагедия начинается незаметно. У ее матери случился инсульт: стала лежачей. Отец работал на заводе, но денег на лечение не хватало. Он запил. Варил самогон – минимальные вложения. Только запах спирта повсюду и легкий пар. Почти как в больнице. По пьяни он зверел и ругался, мог ударить маму. Мою маму. Не бабушку. Бабушку не трогал и просто надеялся, что та не умрет быстро: за инвалидность пособия выплачивали.

Однажды мать вернулась из продовольственного магазина. Работала там сортировщицей за маленькие деньги. Ревизия, перерасчет, расставить пачки чая лицевой стороной к покупателю. Зимой мыть пол раз в три часа, летом развесить ленточки от мух. Но вернулась она зимой, и подвыпивший отец обвинил ее в том, что… Во многом. Вы знаете, в чем обычно винят. Сахар рассыпался и лип к ногам. Фикус сдох, будь он неладен. Окна продувало – малярный скотч отклеился от стыков, а в больнице опять очередь прямиком до здания суда. Он сказал не так, но кому какое дело, как именно люди отсеивают друг друга?

Он избил ее. Две тяжелые пощечины, удар в голень. После чего вышвырнул за дверь. Был февраль. Она пыталась согреться на вокзале. Два поезда – Москва-Казань и Краснодар-Екатеринбург. Скорые составы, стоянка полчаса. На перроне курили двое. Ларьки уже закрыты. Свет брыкался. Нет, мигал. Как нервный тик пьяного бога. Словом, ее там изнасиловали. Спустя неделю она нашла приют у женщины, которая предложила ей работу. Караулила у «Интуриста», пока ее не подобрали, как собаку. Все равно было некуда идти. И терять тоже было нечего. Так она и стала интердевочкой.

Я знаю это, потому что час назад у мамы случился нервный срыв.

Наземное управление для майора Тома! Я это слышу. Ваши схемы обесточены, какие-то неполадки. Себя – нет.

Зеркало в испарине плачет. То самое, которое видело меня эстрадной певицей в перьях. У мамы был тот же взгляд, когда отчитывала меня тогда. С ним она била вазу о стену и грозилась вспороть себе руки. От боли, наверное. Час назад, имею в виду. Не о перьях, а о том, что все вертится, рассыпается. Зеленый, желтый и фиолетовый смешиваются и превращаются в цвет дерьма. Это в моей голове в большом количестве. Вот-вот полезет наружу через глазницы.

Впервые за вечность я вернулась в этот дом и увидела, что она спивалась. Рислинг и бутылка виски за вечер, когда не стало папы. Еще двадцать пустых спрятаны под кухонным гарнитуром. Сказала, отозвала прислугу два месяца назад. Сказала, у нее гены паршивые. У меня в голове дерьмо.

Вы слышите меня, майор Том? У меня тоже гены паршивые?

В моей ДНК спиралью закручены: 43% алкогольдегидрогеназа, 27% стыда, 15% перронной грязи, 10% инородной слюны, 5% ошибки перевода.

Возможно, я узнала о том, что Мэри Палмер была валютной проституткой, потому что он умер невовремя. Или потому, что я погано воспитана и мне ничего не стоит нарушить правило матери на его похоронах. Свалила бог знает куда с миной хуже некуда. Оставила меня одну в этой чертовой яме расхлебывать. Думаешь, я не терпела? Правила. Думаешь, мне не больно? Были правила. Я всю жизнь просила от тебя только одного. Простые правила. Я просила не делать ничего, что не было разрешено. Я всегда об этом просила. Идиотские правила, которыми собак дрессируют. Разве это так сложно? Разве так сложно не оставлять меня с этим один на один? Рот на замке. Я хотела лучшего. Чтобы ты никогда этой грязи не видела. Не лезть. Я тебе сказала. Я тебе прямо сказала, как себя вести, чтобы не оказаться там. Рот на замок. Четкие правила. Простейшие, для собак. Не лезть на рожон. Что я сделала не так? Скажи мне – что? А замок сломан – языком прогнил.

Это она сказала мне час назад на чистом русском без акцента и впала в истерику. Рыдала, потом начала биться головой о стену. Я ее оттащила и пыталась поясом от платья привязать к дивану – не вышло. Мама вырвалась, стала бить вещи. Пока пыталась защитить ее от нее же, позвонила частному врачу. И тут она мне все рассказала. Про инсульт, самогон, перрон и «Интурист». Теперь я знаю, почему переводчик на русский. А столько вопросов было.

Чувствую себя чайной ложкой, выскользнувшей на пол. Детонатором. Щелчком перед взрывом. Она была взрывом. Планета Земля синяя, и я ничего не могу поделать. Майор Том? Вы правда не слышите? Оно же везде. Интересно, сколько боли можно скопить внутри, прежде чем взорвешься? Период капитализации равен двадцати четырем годам.

Дарси Палмер лежит в могиле. Я уже рядом. Там, где кончаются абрикосовые ветви, начинается он. Познакомился с мамой, когда делегация из Англии посетила Москву с целью решения нескольких вопросов, касавшихся международных отношений. Его переводчик выбрал Марию на одну ночь.

Они делали это с помощью карточек. Написано: «Если согласны – оставьте себе. Если против – прошу вернуть карточку». Мария оставила себе. Ночью что-то случилось. Так и не поняла что. Но папа пришел на ее крик. Взял в жены. Увез. Год – чтобы переписать ее прошлое и начать с чистого листа. Два коренных англичанина ведут светскую жизнь в высшем обществе. Мама – красивая, никто и думать бы не стал. Фотографии как настоящие – с пикников, выездов, деловых встреч. Нарисованные поверх московских лет. Только бы никто не узнал, кем она была до встречи с ним. Как будто если все забудут, она забудет тоже.

И звезды сегодня выглядят иначе. Вот я здесь – сижу в жестяной банке над миром. Ничего, однажды вы это услышите. В день, когда все перечеркнется.

Вода остывает, испаряется, вздымается к потолку. Почти кучевые облака, но для них еще слишком рано. Я никогда не знала ни своего отца, ни своей матери. Только костюмы, в которые они нарядились, чтобы притвориться. Веду пальцами по телу и слышу хруст: оно трескается. Чего я еще не знаю? Зеркало большое, рыдающее, криво отражает черты лица, и оно течет вниз хвойной смолой, капает на пол. Достаточно ли велика эта тайна, чтобы разбить меня?

Почему плачет зеркало, а не я?

Ваза с трещиной так похожа на улыбку матери. Вопросы распадаются на составные части и перестают существовать. Все – бред и глупость. Не стоит внимания. Ничего больше нет, кроме туго сжимающихся стен. И я гляжу на них пристально, не моргаю. Эффект наблюдателя – частицы вещества движутся медленнее, если смотреть на него.

Для эксперимента кипятили воду в кастрюле. Сперва она закипела в совершенно пустой комнате, в другой раз – когда за процессом наблюдал человек. Разница – миллисекунды. Но какой смысл, если время – условность? Так и здесь: пока гляжу на стену, ничего не сомкнется. Оно – вещество – боится меня, не поддается. Оно еще не знает, что ничего больше нет. И догадывается ли оно, как сильно я хочу раскопать ту могилу, только чтобы снова обнять его тело?

Из сумки на меня смотрит визитка. Преодолеваю какой-то этап, когда моргаю. Вылезаю из ванны, беру телефон. Пять долгих гудков по ту сторону.

– Алло.

– Алло, мистер Реймондс? Это Джанин. Джанин Палмер с балкона. Извините, что так поздно звоню. Вы еще не спите?

Пару секунд тихо.

– Зависит от того, что вы хотите мне предложить.

– Я… День выдался не очень, а в нескольких кварталах от меня хороший бар.

– Удивительно.

– О чем вы?

– Удивительно, что такая девушка, как вы, ходит по барам.

– Я же сказала, что день выдался не очень.

Начала раздражаться, а потом услышала его глухой смех по ту сторону. Отлично. Именно то, что нужно – кто-то, кто ни во что не ставит мои проблемы. Иначе стены сомкнутся.

– Так вы придете?

– Как же я приду, если не знаю адрес?

– Я вам сообщением отправлю.

– Часа на сборы вам будет достаточно?

– Через тридцать минут уже буду там. Не отставайте.

– Удивительно, что такая девушка, как…

– И Марк.

– Да?

– Обращайтесь ко мне на «ты».

Проще всего винить человека, зная, к чему все придет. Сидеть на высоте птичьего полета и наблюдать. Откуда мне было знать, кем окажется Марк Реймондс?

#3 ЛЯГУШКА

Приехала раньше, чтобы занять место. Но здесь каждый считал долгом выразить глубокие соболезнования касательно смерти моего отца.

«Добрый вечер, мисс Палмер. Сегодня в новостях показывали, как прошли похороны. Мисс Палмер, как вы себя чувствуете? Может, вам нужна помощь? Нам так жаль, что это случилось. Очень жаль, что кто-то застрелил вашего отца рядом с закусочной прямо в затылок, как последняя сволочь. Только полная тварь могла так поступить. Мы надеемся, его найдут и посадят на электрический стул, а вам выделят комнату с окошком, где будете сидеть и наблюдать за процессом. Или, если будете очень хорошей девочкой, вам даже позволят самой спустить рычаг».

Представляете? А вы знаете, как скот забивают? Обезличенно. К примеру, свиней закалывают штыком и подвешивают на крюки, чтобы стекала кровь. После этого аккуратно сдирают кожу, чтобы мясо не потеряло товарный вид. Но сперва, до штыка и кожи, их бьют в морду тупым предметом, чтобы оглушить. Представляете? Вот так.

Не все из этого они мне говорили. Половину я придумала, чтобы не слушать их. Покладисто киваю, отвечаю вежливо и думаю, как бы исчезнуть – собачка Павлова в ее лучшем проявлении. Единственный бар, который я знаю, оказался профнепригоден. Здесь виски по двадцать фунтов за стакан, а в уборных парфюмированное мыло и влажные полотенца для рук. Здесь все – собачки Павлова.

«Мисс Палмер?» – Сворачиваю вправо.

«Мисс Палмер?» – Сворачиваю влево.

«Приносим свои соболезнования».

Мы же не знаем, от чего вы так бежите. Нам ведь так жаль. Нам так жаль, что вам даже пойти некуда, чтобы сбежать от нас. А вы знаете, как забивают коров? Я принимаю ваши соболезнования. Перед убоем их привязывают головой к столбу, а потом наносят оглушающий удар кувалдой по лбу. Джанин? В принципе, сойдет и топор.

Марк опоздал на пять минут. Врезалась в него, когда вылетела из бара. Там каждый третий знал моего отца. Здесь, напротив, припаркована «Бентли». Мы на Ноттинг-Хилл. Какая же я дура.

– Впредь буду знать, как остро ты реагируешь на опоздания.

Отвечаю резко:

– Мы сюда не пойдем.

– Что, дали бокал со сколом?

Как я об этом мечтала. Чтобы мою боль обесценили и усмехнулись. Чтобы настал момент, лишь короткий момент, когда обо всем забуду. Говорю:

– Нет. Мне нужен другой бар. Какой-нибудь на отшибе города. Без горячих полотенец в уборной и консультирующих сомелье. С ужасным контингентом.

– Насколько ужасным?

– Чтобы никто меня не узнал.

Он смотрит на меня как на полоумную и вдруг вспоминает:

– Точно, соболезнования.

А ветра почти нет. Только пустая улица сквозит. Туда-сюда, туда-сюда. Фонарями, огнями, отсутствующими лицами, и мне кажется: оно меня прогнет. Оно меня уже сгибает – цветочек из оригами. Согните лист формата А4 пополам, затем отогните уголки, как если бы вы делали самолетик. Но вы не делаете самолетик. Ваши руки выросли не из того места – ну, что уж поделать?

– Есть одно место, но тебе не понравится, – говорит Марк.

– Отлично, я заказываю такси.

– Садись в машину.

Он идет в сторону «Бентли», которую я приписала одному из выразивших соболезнования.

– Ты же ехал в бар.

– У меня водитель.

– У тебя водитель?

– Да, но только в экстренных случаях, – говорит он как нечто само собой разумеющееся.

– А у тебя нет водителя?

Я – экстренный случай? Может ли убийство моего отца быть связано с тем, чем занималась мама? Хотя какая разница, если хорошие девочки отвечают на вопросы, а не задают их.

– Деньги меня испортили, но другим образом.

Если очень долго смотреть на яркий свет, его можно увидеть, даже закрыв глаза. Минуту или две. Зависит не от желания, а от того, насколько он слепит. Два фонаря якорем тянут на четырнадцать лет назад.

Сижу в чулане в полной темноте. Перед глазами пляшут блики – остаточный след двух ночников в нашей комнате. «Джанин, тебе нужно досчитать от ста до единицы и потом обратно, только после этого ты сможешь выйти. Вот такое тебе задание». Но почему у Эммы было задание съесть всю плитку шоколада, а меня запирают в чулане? «Потому что ты особенная, Джанин. Сиди и считай». Я не хочу сидеть в чулане, Лили, я темноты боюсь. «Те, кто с нами дружат, темноты не боятся». И дверь захлопывается.

Девяносто девять. Девяносто восемь. Чем дольше я здесь, тем ярче воображение рисует то, что скрывается за спиной. Лили Пирс дружит со мной, потому что я помогаю ей писать эссе по литературе, но иногда она забывает об этом и велит мне сидеть в чулане. Восемьдесят шесть. Восемьдесят пять. Это часть игры. Нас трое, и мы еще дети. Завтрак в пансионе в половину седьмого утра, первым уроком математика. Такая игра, где выбираешь вопрос или задание. Лили всегда ждет, когда я выберу задание.

«Тебе нужно языком слизать крошки от печенья под кроватью».

«Тебе нужно взять вот такой клок волос и отрезать пять сантиметров».

«Тебе нужно переписать весь конспект заново от руки».

Пятьдесят шесть. Пятьдесят пять. Дружить с Лили Пирс весело, пока мы не играем. Но есть еще другая. Ее сестра Эмма таскает мои бисквиты за завтраком, прячет, а потом я нахожу их заплесневелыми в разных местах: под простыней, в маленьком кармашке сумки, в одежде. Страшнее, когда в одежде. До стирки много времени, а от меня пахнет. Тридцать девять. Тридцать восемь. Кроме Лили и Эммы общаться не с кем. Остальные ребята меня сторонятся. Наверное, потому, что я не умею веселиться и смешно шутить. Зато я умею выполнять просьбы, следовать указаниям и покладисто улыбаться, потому что всякое проявление выдающихся черт своей личности – это вульгарно. Двадцать два. Двадцать один. Мальчики за пансионом нашли кота без ноги и забили его камнями. Лили рассказала мне об этом и еще о том, что Дерек Томпсон целовал ее с языком две с половиной минуты. Шестнадцать. Пятнадцать. Мне нравится Дерек Томпсон и еще нравится, когда Эмма вдруг находит заплесневелый бисквит в своей одежде. Потом от нее воняет на весь кампус, и мальчики называют ее сюрстреммингом. Девять. Восемь. Об этом узнала Лили Пирс. Теперь меня называют сюрстреммингом, а Лили сама пишет эссе по литературе. Дружить не с кем: я – какая-то не такая. Это еще до того, как мы подружились обратно. Одиночная прямая поверх одномерной системы координат. В двухмерном пространстве прямая является квадратом. Значит я – остроконечна, и ничто не способно добровольно ко мне приблизиться. Три. Два. Один. Мне двадцать четыре. Я больше не позволяю отправлять себя в чулан.

Теперь я захожу туда сама. Добровольно.

Тебе нужно досчитать от ста до единицы и обратно. Только после этого ты сможешь выйти. Вздыхаю. В голове – мозжечок, эпифиз, гипоталамус, гиппокамп и секундомер. Он считает: один, два, три и все, что идет дальше. Но он никогда не доходит до ста.

Свет перед глазами гаснет. Прошла минута или две. Хочу поймать последний проблеск, но краем глаза замечаю, что Марк смотрит на меня. Невольно гляжу на него в ответ и застываю. Так разглядывать девушку – моветон. Почти оскорбление. Все обостряется. Нет – заостряется. Становится плотным и четким. Нас трое. Четверо, если считать отражение ненастоящей меня в зеркале заднего вида. Пятеро – с учетом блика в его зрачке. Мигающий фонарь твердит что-то азбукой Морзе. Вкупе шесть, и я считаю каждую деталь. За несколько часов щетина на его подбородке. Пальцы без заусенцев тарабанят по стеклу, локоть в кашемире упирается в окно. По ту сторону автомобиля сирена скорой помощи: кто-то погибает или рождается.

Смотрю на Марка Реймондса. Чайник кипит под чьим-то взором на миллисекунду медленнее. Всякая частица движется быстрее, когда ее оставляют наедине. Наверное, что-то со мной не так. Волосы лежат глупо или стерлась помада. Даже если нет – это кажется реальным, когда он наблюдает.

– Что, у меня что-то…? – Пытаюсь понять, в чем несовершенство.

Руки туда-сюда. Исправить или прикрыться.

– Нет, ничего.

– Правда?

– Да.

Марк продолжает смотреть. Не верю ни единому его слову.

– Мне нужно зеркало. Что за машина? Стоит таких денег, а зеркала нет.

И чем сильнее я беспокоюсь, тем больше интереса в его глазах.

– Не веришь мне?

– Просто скажи, что со мной не так.

– Вон там, – Марк указывает на мои волосы.

– Я не понимаю, что не так.

Шарю рукой в волосах, ничего не нахожу – и закипаю от стыда. Чтобы едва знакомый мужчина открыто указывал на мой изъян? Разворачиваюсь, пытаюсь разглядеть себя в отражении окна. Марк смеется. Глухо и отрывисто, как тогда, когда звонила ему. Спрашиваю:

– Тебя это развлекает?

– Отчасти.

За территорией школы мальчишки препарировали девять лягушек. Кота закидали камнями в качестве исключения. Так они развлекались после пяти полуторачасовых уроков. Лили рассказывала мне об этом в деталях. Говорила, что они чувствовали превосходство, когда нарушали чей-то покой. Ее формулировка. Говорила, там был и Дерек Томпсон.

– Ты был тем, кто глумился над девчонками в школе? – не могу не спросить, но вопрос скорее риторический: возможность ткнуть его носом в бестактность.

Марк молчит с полминуты, все еще смотрит на меня.

– И что ты им отвечала, когда они глумились над тобой?

Ничего я им не отвечала. Молчала, когда они запирали меня в чулане. Молчала, когда учителя нашли трупики животных за пансионом, а они втянули меня в игру, когда нужно удивленно хлопать глазами и повторять: «я ничего не знаю». И даже когда оправдывалась – молчала. О том, как на самом деле. Что мне чудовищно больно не иметь рядом никого, кто понял бы меня. Бисквиты, камни и обратный отсчет. Один из тринадцати годов, что я провела там. Так много времени. Но недостаточно, чтобы оставить след.

– И как, унаследовала землю?

– Что?

– Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. А отпора ты им явно не давала.

Марк пользуется тем, что я не могу выйти из машины на ходу. Ошибочное предубеждение.

– Прекрати. Я здесь не для того, чтобы обсуждать прошлое.

– Точно, – он картинно кивает, пытается меня ужалить. – Совсем забыл, что мы страдаем.

– Прекрати. Не прошло и десяти минут, а я уже жалею, что набрала тебе.

– Так отвлекись от самобичевания и ответь мне хоть что-нибудь.

В перечне правил матери нет ни единого пункта на такой случай. Потому что я не должна в них попадать. Попадать, барахтаться и теряться от раздражения. За окном пять фонарей, один моргает. Будто сам Бог играет с выключателем. Люди, с которыми пересекаюсь, обычно хорошо воспитаны и не выводят из себя. Но этому человеку я позвонила сама.

– Я передумала. Остановите машину.

Голос как нож. Хочу звучать уверенно. Водитель делает вид, что не слышит. Игра в невидимку.

– Договор он заключал со мной, – спокойно подмечает Марк.

У меня нет никакого внутреннего равновесия.

– Скажи ему остановить машину.

– Нет.

– Я повторяю: скажи ему остановить эту чертову машину.

– Нет.

Считаю от ста до единицы. Бросаю это дело на восьмидесяти семи. Они переводили стрелки на меня, а я молчала, потому что сама вскрывала одну из лягушек столовым ножом. От такого на мягком масле остаются линии. Масло в отдельной пиале. На хлеб не больше, чем поглотит твой рот. Хотя, лучше оторвать от хлеба небольшой кусочек. Мне нравился Дерек Томпсон, а Дереку Томпсону нравились девчонки, которые ничего не боялись. К примеру, безмозглая дура Лили Пирс.

Я мало знаю о дружбе, но много о ненависти. Ему нравились бесстрашные, а я до сих пор боюсь темноты. Смотрю на свет и впитываю его. Перед глазами пляшут двоеточия и кавычки. Я бы хотела вернуться назад и порезать Дереку Томпсону лицо столовым ножом, который на мягком масле оставляет линии. Того камня оказалось мало, но мы еще в самом начале и не знаем, как вода обтачивает гальку.

Я хочу ударить Марка Реймондса ладонью по щеке.

Я этого не сделаю. Отворачиваюсь, чтобы он меня не видел.

– Никто не заставлял тебя отвечать на звонок, и я тебе ничем не обязана. То, что мы едем в этой машине – случайность. Твой человек дал мне визитку, я набрала. Это ничего не значит. Как позвонить и заказать пиццу. Только сейчас я заказываю человека, чтобы развеяться. И это точно не дает тебе права насмехаться надо мной.

Марк не говорит ни слова, автомобиль тормозит.

– Выходи.

– Отлично. Всего хорошего.

Аффект в уголовном праве – это особое эмоциональное состояние человека, характеризующееся чрезвычайно сильным кратковременным возбуждением и вспышкой таких эмоций, как страх, гнев, ярость и отчаяние. Состояние аффекта смягчает обстоятельства. Только меня никто не судит.

Выхожу из машины, под ногами хрустит голубое стекло. Теряю равновесие от неожиданности и случайно громко захлопываю дверь. Отлично, теперь Марк точно думает, что я психичка. Отхожу от машины и слышу: