Тем, кто держит Меркурий

Настасья Карн

Тем, кто держит Меркурий

Я не прошу понять. Я прошу – не вмешиваться.

Выражаю благодарность Любови – без тебя эта история никогда бы не родилась на свет. Ты всегда будешь ее неотделимой частью.

#0 ДО НАЧАЛА

Лампочка над головой в кладовке три на три появится потом. Как и теория восьми, пророчащая девятого. Случайный звонок на номер покойника, который еще не успели продать. Оттуда ответит голос и скажет, что скучает, как никогда в жизни не скучал. Потом – мольбы, извинения и разъяснения о том, что человек человеку – не homo sapiens, а нечто другое, совершенно простое и…

Главное – не спешить. Те двое еще слишком далеки от бара, а Мэри Палмер даже не сняла с кровати простыню. Мы в самом начале и представляем, будто я не знаю, что дуло пистолета смотрит глазами Мона Лизы прямо в душу – где бы ты ни находился. Здесь та песня значит слишком многое, а ее продолжение слишком многое объясняет. Никто еще не сгорел и не отчаялся. Мы в световых годах от решения теории всего. Впрочем, не так и уж и далеко.

Совсем скоро вы перестанете воспринимать меня всерьез. Здесь описано очень многое из того, что нельзя потрогать руками. Совет: грызите ручку. Если при входе в здание вам дали буклет с рекламой – проявите баннерную слепоту. Забудьте про вечернюю групповую тренировку в том фитнес-клубе за углом, где с промо-постеров улыбается модель с диагнозом “булимия”. Если основная потребность в пирамиде Маслоу начинает брать над вами верх – пообедайте генно-модифицированными овощами. По желанию. День обещает быть долгим и безрадостным, а деревянная скамья предрасположена к срочному ерзанию. Мы на скорости света несемся к великому суду. Примите свои белковые таблетки и наденьте шлем. Пошел обратный отсчет до лампочки.

Интересное наблюдение: если похороны проходят в дождливый день, никто не заметит, что ты не плачешь. Главное – тушь нанести обычную, не водостойкую. Так она очень сценично поплывет к подбородку, и каждый взгляд, который ненароком встретится с моим, отразит глубокое сочувствие. Теперь я понимаю, что он уже там – за их спинами. А она еще с зонтиком. У нее переплетение черного на щеках – макраме из пепла. Как то, что остается на дне турки, когда подгорает кофе. Читать как: «слишком долгая выдержка».

Мне снова пять. Я выключаю телевизор, если не хочу видеть, как заканчивается мультфильм. Так возникает ощущение, что он будет длиться вечно. Потом включаю обратно – ток-шоу. То ли меня обдурили, то ли я сама себя надула. Все сводится к тому, что тысячи лет эволюции не подарили нам возможность существовать в рапиде. Продлевать и растягивать. Останавливать и включать заново. Смерть – это пауза, конец программы передач. Только кто-то другой решает, когда нажать на «стоп».

Помню и ощущаю. Оттого сжимаю руки, чтобы не обжечься. Вчера утром, за семь часов до того, как поступил звонок, молоко убежало из сотейника. Оно никогда не предупреждает, что вот-вот катализирует. Потом шипит на плите и пахнет гарью настолько, что окна нараспашку. Тру плиту и подмечаю, что начинаю вонять происшествием. Ухожу, моюсь, обливаюсь духами. Здесь, под дождем, пахнет тем же – происшествием. Неожиданной катализацией. Я почти различаю формалиновый шлейф трупа в гробу – плотный и чистый. Или это от меня.

Жара переплетается с влажностью: душно. Четыре часа до катализации №1. Спрашиваю таксиста, можно ли приоткрыть окно. Он выполняет. Курил, наверное, недавно, раз в салоне его машины меня так мутит. Это было позавчера, около полудня, когда я на работу опаздывала. Сиденья просиженные, обшарпанные, с надрывами ткани. Надрыв. Еще одно занимательное наблюдение: судмедэксперты делают разрез вдоль брюшной полости, чтобы провести вскрытие, а затем зашивают труп обратно. Когда убеждаются, что причиной смерти в самом деле стало отверстие от пули во лбу.

Таксист оборачивается, на другом языке начинает мне объяснять, что водитель «Форда» напротив, вроде бы, полный урод. Я отвечаю на английском, что опаздываю и что это мне неинтересно. Спустя три минуты его ругани чуть не выхожу из машины. Там оставалось всего два квартала. Но он, выругавшись, все-таки меня довозит, потому что считает неприличным высаживать женщину где попало. Не согласна. Неприлично – приходить в гости, снимать туфли и видеть, что колготки порвались на большом пальце.

Гроб опускают в могилу. Тени бегут вдоль его ровных линий и углублений. Скольжу по ним взглядом и почти ощущаю на пальцах ту взмокшую гладкость. Имею в виду, конкретность. Нечто, что нельзя оспорить. От меня не воняет гарью: я в шлейфе ванили с нижними нотами амбры. Провожу пальцем по острому воротнику и каждый раз жалею, что не могу порезаться о него. Со стрелками на брюках та же чепуха. И с волосами.

Знаете эти детские книжки, где нужно вырезать наряды для девочки, а потом и саму девочку? Ей еще прически можно выбирать. С десяток двухмерных платьев и костюмов, которые за края цепляются к фигурке. Чувствую себя ей. Когда повсюду гарь с душком формалина, а по ту сторону окна – знойное марево над асфальтом, и все двоится. Смотришь в зеркало заднего вида – две идеальные меня. Моргаешь – и остается одна. Потом снова – ни одной. Неувязка.

Слышу, как сейчас. Оно во мне молоточком, верхней нотой треугольника. – Здравствуйте, мисс Палмер. Я звоню вам, чтобы сообщить неприятное известие. Сегодня был убит ваш отец. Вот как. Заливаю остатками кофе пять страниц перевода. – Ваша мать, Миссис Палмер, не отвечает. Не могли бы вы связаться с ней? Я жалею, что люди изобрели сотовую связь. —Мисс Палмер, вы слышите? Джанин? Джанин, я вас не слышу. Командный центр опять ошибся номером. Моргаю, когда горсть грязи с моей руки бьется о тяжелую крышку гроба.

#1 МАЙОР ТОМ

Сто двадцать шесть высокопоставленных лиц напиваются по случаю смерти моего отца. Такова традиция: они отдают ему дань уважения. Помню их лица с детства. Все как одно, но разные. Розоватые, сальные и чуть шире, чем хотелось бы. Сливаются в калейдоскопе, вертятся, видоизменяются.

Само присутствие здесь выворачивает желудок. Хочу схватить канделябр со стола и бросить его в стену. Вместо этого – отстукиваю каблуками к своему месту и сажусь, выпрямив спину по всем стандартам. Избыток пудры щекочет нос – хочется чихнуть. Перед началом банкета я перекрасилась в уборной, только волосы уложить не удалось. Мама учила в детстве, что лицо держать куда проще, когда оболочка доведена до идеала. Но во мне есть погрешность. Уже сейчас, до груды концов света и новых начал. Я как ваза с трещиной. Одно неловкое движение – и все выльется наружу. Задерживаю дыхание, чтобы не расколоться.

Если очень долго смотреть в точку посередине лба, можно заметить, как черты лица искажаются, и человек превращается в монстра. Так я развлекалась, пока красилась в уборной. Линзы ношу, могу долго не моргать. Минуту смотрю на себя в отражении, зацикливаюсь и замечаю, как внешне становлюсь бесчеловечна. Моргаю – все снова на месте. Но все-таки я среди них.

Значит ли это, что я одна из них?

– Джанин, ты пробовала перепелку?

– Что?

– Ты пробовала перепелку?

Голос матери снова звучит рядом со мной. Можно представить, будто тех лет разлуки и не существовало вовсе. Я опять вернулась в роль идеальной половины, дополняющей ее. Те четыре года были нужны только для того, чтобы встретиться вновь и убедиться: ничего не изменилось.

Все вокруг полыхает, но не сгорает. Канделябры были созданы, чтобы держать нас на волоске. Говорю ей, что не ела, потому что тошно, и мама советует не оставлять тарелку нетронутой из соображений этикета. Как салфетка ложится на колени, когда присаживаешься за стол. Как запрет поднимать темы политики, религии и здоровья за общим разговором. Я помню. Я все помню.

– Мне станет плохо, если я поем.

Пытаюсь объяснить, она не понимает. Лишь однажды мы сможем поговорить на одном языке. Пока же – слова расходятся в значениях.

– Поешь и пойди в уборную, – говорит она.

Мама кладет кусочек перепелки в рот. Ее губы обхватывают его, погружают внутрь. Потом она добавляет:

– У тебя волосы растрепались. Было очень плохой идеей отрезать их так коротко. Теперь даже хвост не собрать. Разберись с этим.

Не знаю, что это за моменты, когда одно ее слово отправляет меня глубоко в прошлое. Зову их погрешностями восприятия. Все расплывается, теряет важность, меркнет. Не подумайте, я ни на чем не сижу. Кроме стула. Мягкость его обивки, бархатная окантовка и палец, скользящий вдоль подлокотника, когда мама бьет меня палкой под лопатками, чтобы спину не сутулила. Скулю от боли, как собака, и рыдаю – маленькая была, еще терпеть не научилась.

Иду к администратору отеля, где проходит прощальный вечер, и думаю: все это бессмысленно. Никогда я до конца не понимала маму, а сегодня – особенно. Какая разница, как лежат мои волосы, если он уже в могиле? Еще одно бесполезное правило: если хочешь выйти в уборную, никогда не смей этого озвучивать. Говоришь «извините» и молча уходишь. Вилка и нож в тарелке «крестом», чтобы официанты не уносили блюдо. Так я и сделала – извинилась и исчезла.

Дилетанта выдает мизинец, выставленный наружу во время чаепития. Свою первую пощечину от мамы я получила за эту ошибку: оттопыренный мизинец на приеме у посла Испании. А еще я хлюпала. Мне было шесть.

У шатенки за ресепшеном нашелся гель для укладки, которым она охотно поделилась.

В уборной я одна. Вернее, две, если считать отражение. Гель на ладони – как сливочное масло. Его нужно резать и класть в свою тарелку из общей пиалы. И упаси бог намазать им весь кусок хлеба, а не только ту часть, которую откусишь. Мама скривит губы, заглянет тебе в рот. Одним взглядом даст понять: ничего более мерзкого она еще не видела. Конечно, так, чтобы никто не заметил.

У меня волосы теперь будто из душа окатили. Ненавижу хлеб.

Следующая вспышка – жду похвалы. Мне одиннадцать. Я сделала все идеально. Говорила только тогда, когда меня спрашивали. Обтирала губы обратной стороной салфетки, чтобы не выглядела нечистоплотной. Учтиво благодарила коллег отца за комплименты. Успешно делала вид, что компания каждого из них мне очень приятна. Я ждала, когда мама придет и похвалит меня за проделанные старания. Жаждала этого, как послеполуденного мороженого или возвращения на каникулы домой из пансиона. Мне тогда казалось, к этому всю жизнь я и шла – ее ладонь, нежно поглаживающая мои волосы в одобряющем жесте. И губы, в сатиновой помаде, смыкающиеся в гордой улыбке.

Этого не случилось. Спустя час из своей комнаты я спустилась вниз: не понимала, чем они так заняты под полночь и почему никто не сообщает мне расписание на завтра. Из кабинета отца доносилась ругань. Они с матерью обсуждали мое предстоящее обучение в Оксфорде, и тогда я впервые узнала, кем стану в этой жизни. Сидела у двери в кабинет, глядела в щелку, а оттуда бил яркий желтый свет. Мама настояла, чтобы я стала переводчиком с английского на русский.

Я быстро вернулась к себе и притворилась, что ничего не слышала. Думала, родители заметили, что я их подслушивала, и начали играть этот спектакль, чтобы проучить меня. Или попросту не простили мне той детской ошибки.

Перед сном мама часто прикрывала дверь моей комнаты и говорила, что любит меня. Папа сделал так лишь однажды, но этого хватило, чтобы я поверила. Мама знала, как я хотела стать певицей. Пришлось рассказать ей, когда она застала меня перед зеркалом в ванной в очень странном положении: в волосах перья, на шее бусы из фантиков, которые я каждый вечер незаметно таскала из столовой. Было страшно стыдно, что она увидела меня такой, знаете, настоящей. В ее в глазах тогда что-то мелькнуло. Теперь я знаю что. Понимание, что я была лишь ребенком, который с пристрастием изображал эстрадную певицу в половину шестого утра. Она знала, как сильно это делало меня счастливой, и говорила, что любит меня. Если любишь, хочешь, чтобы человек был счастлив.

А сделала меня переводчиком. Она лгала, что любила?

Стою на балконе одна, жадно вбираю в себя воздух и понимаю: с того момента я на все смотрю сквозь ту щелку, откуда бьет яркий желтый свет. И там, в той комнате, без меня решается моя судьба. Даже сейчас. Эхо голосов на веранде бьется о воздух. Звук – это распространение упругих волн в газообразной, жидкой или твердой среде. Если я закрою уши, он не сможет до меня добраться.

Интересно, чем я буду, если закрою еще и глаза, а потом задержу дыхание, проигнорировав биение сердца? Газообразным, жидким или твердым? А может – всем вместе? И в этой темноте останется только мысль моя, ты и бог. Ты в него не верил, а он уберег тебя от бремени – честно отвечать на вопросы, что мучают меня. Он сейчас со мной, пока я пародирую тебя в могиле. Жалкая пародия – просто закрыть глаза. Стоял бы за спиной, сказала бы – пожинай.

– Добрый вечер, Мисс Палмер. Соболезную вашей утрате.

Оборачиваюсь и вижу мужчину. Его появление здесь резко отравляет мой покой. Стильный костюм, кажется, «Армани», запонки тянут на несколько тысяч фунтов. Легкие морщинки в уголках глаз и удачный выбор фасона: ему чуть больше тридцати. Волос к волосу, ногти ухожены, никакой щетины – брился сегодня и, судя по отсутствию раздражений, либо руку набил, либо не сам. Значит, гость на похоронах отца. Но раньше я его не встречался ни на одном из приемов матери.Чем-то похож на Мэтью, но Мэтью появится позже.

– Посольство? Директорат? Департамент? – спрашиваю я, чтобы не желать доброго вечера в ответ. – Откуда вы? Не помню вашего лица.

– Вы помните всех, с кем работает ваш отец?

Я знаю их, потому что все они, приветствуя, целовали меня в щеку. Хмурюсь то ли от мысли об этом, то ли от бестактности мужчины напротив. Поправляю:

– Работал.

Правила общения с собеседником запрещают держать руки в карманах, раскачиваться или отворачиваться. Но я не хочу, чтобы он здесь находился, и позволяю себе вопиющую дерзость – сую руки в карманы брюк и отворачиваюсь. Недоразумение. Перепутал балкон, наверное, и вот-вот уйдет, когда поймет, что ошибся. И ему стоило бы сделать это немедленно. Меня заждалась игра в пародию на труп. Но за спиной звучит голос:

– Марк Реймондс.

Здравствуйте, Марк. Давайте обсудим, в самом ли деле скорость пули выше скорости мысли? Он говорит моему затылку, что владеет сетью отелей, с которыми сотрудничает департамент, и что они предоставляют люксы иностранным послам. Нет, глупость. Мне куда интереснее знать, успел ли мой отец осознать, что в его голове отверстие.

– Спасибо, что посвятили, – и все же я не грубая. – Не хотите подышать воздухом на другом балконе вашего отеля?

– Как учтиво вы меня прогоняете.

Он смотрит на мою щеку. Или сквозь нее. Мы делим перила. Молчит. Потом говорит, что предпочтет остаться. Отвечаю:

– Ваше право.

– Не могу позволить девушке печалиться в одиночестве.

– Пожалуйста, если стоите здесь – стойте молча. Я не просила вашей компании.

– Ирландские корни?

– Чистокровная англичанка.

Уйти не могу – это вопиющая грубость. Как и ложь в глаза собеседнику. Руки в карманах – мой максимум. Стою и представляю, как выглядит тело отца в гробу, в трех метрах под землей.

От Марка пахнет виски и чем-то древесным: порыв ветра ударил мне в лицо. Притворяюсь, что его здесь нет, и глупо надеюсь, что кайял на глазах не смазался. Я успела заметить его белые зубы, когда мы еще перекидывались словами лицом к лицу. Судя по его финансовому положению, мы могли даже ходить в одну и ту же клинику, где оголенные кости твоего организма смазывают специальным гелем и погружают в ультрафиолет, чтобы отбелить. Мы могли даже видеть друг друга однажды, но пройти мимо. Или он – первый, а я – за ним, с отставанием в секунду. А может, наоборот.

Так бывает: объект А и объект В следуют заранее предписанному вектору, чтобы в нужный момент пересечься в точке С и разойтись по новым траекториям. Может, если я закрою глаза, мне удастся на миг поверить, что ты еще жив? Может, Марк ходит в другую клинику?

– И откуда такая строптивость? – Марк считает, что ведет со мной диалог. – Дайте угадаю. Частная школа? Эдем для будущего нашей страны. Чопорных детей учат быть еще чопорнее в перерывах между классами для одаренных или, вернее сказать, позолоченных. Внешне все прекрасно, но вдруг взятка не срабатывает, и наружу выползает грязь. Двенадцатилетки угрожают друг другу ножами-бабочками и шантажируют учителей. Вы не были среди них. Но вы определенно были той, кого они не оставляли без внимания.

– Чего вы от меня хотите?

– Вашей компании. Не более.

– Так стойте молча и не препарируйте меня.

– Выходит, я ошибся.

– Когда пришли сюда.

– Джанин, я вам солгал.

– Если отель не ваш, я не буду так учтива.

– Так случилось, что с этого балкона открывается лучший вид на Темзу. А внизу мужчина в сером галстуке умял целый поднос телятины за один присест и теперь ходит, хвалится. Я решил взять передышку, поднялся сюда. А вы меня опередили.

– Если хотели подышать в одиночестве – идите туда, где не придется приносить свои соболезнования.

– Это все же мой балкон. И если вам претят мои соболезнования…

– Будьте так любезны.

– Мне казалось, ваш отец был хорошим человеком.

– Это так.

– Тогда в чем проблема?

– Марк, вы же просто лицемер. Вас от того мужчины в сером галстуке отличает только то, что вы не притронулись к телятине. Сегодня здесь все говорят только о моем отце, но я не слышу его ни в одном слове. Здесь нет его. Здесь нет ничего, кроме чревоугодия и лицемерия.

И вмиг меня отпускает. Щелчок – только я его слышу. Как у разряженного пистолета. Звук отложенной беды. Вон там, над ухом, с весточкой о том, что всякое действие или слово влечет за собой последствие. И я сама – звено в огромной ветви. Или же лучше сказать цепи. Когда одно колечко начинает пожирать коррозия, остальные отваливаются. Ты выстроил блестящую цепь. А я – твой плод, наследующий звенья.

– Прошу меня простить, я сказала лишнего и на самом деле так не считаю. Наверное, перебрала немного: пила просекко на голодный желудок – и вышла неувязка.

И все же я – ваза с трещиной. Нужно идти. Меня ждут в местах, о существовании которых я даже не подозреваю.

Пауза. Мне кажется, я дышу слишком громко. Марк не пристыдил меня – уже хорошо. Говорит:

– Расскажите о нем мне.

– Вам?

– Если проблема в том, что никто здесь не знает, каким человеком он был, пусть хоть я почту его память должным образом. Конечно, всякий пересказ искажает истину, но если вам от этого станет легче… Джанин?

Ухожу, не попрощавшись. Мысль гвоздем вонзается в затылок. Жгучая и неотступная. Теперь я понимаю, где именно во мне нуждаются прямо сейчас. Только они этого еще не знают. Не из грубости так быстро бегу, а чтобы успеть. Вернее, не успеть испугаться собственной решимости.

«Вам» – множественное число второго лица. В третьем лице – «они». Используешь, когда хочешь отгородиться, перестать быть причастным. «Мы» – в первом лице: ты себя к ним как бы присоединяешь. Это когда я среди них. И из этого следует, что я все-таки одна из них.

Закрываю глаза – и твои черты расплываются. Я боюсь начать забывать. Боюсь проснуться от кошмара, в котором ты приходишь ко мне со смазанным лицом. Придется держать дома десятки фотографий, чтобы напоминать себе, что ты был. На одной – улыбаешься. Помечаю важным всегда обращать внимание на ямочку у щеки. Только от улыбки она появлялась. На другой – зол. Мне важна мимика. Как ты кривишься, дрессируя меня. Как капля дождя падает на твой крылатый нос, когда умоляю не оставлять меня в пансионе. Глубокие морщины на лбу. Но гнев забудется – ни одна фотография его не хранит. И печаль я тоже забуду – мрак рассеивается первым. Ты останешься блестящей картонкой лежать в ящике моего стола. А потом, когда пройдет достаточно времени, я соберу тебя по крупицам. Но уже другого – идеального.

Не могу перестать ненавидеть себя за то, что солгу, если скажу: ни с кем и никогда не чувствовала себя так спокойно, как в том поле, где выгуливают скот. Не могу увидеть тебя иными глазами, кроме как собственными: ты во мне запечатлен без прикрас. Но могу сделать так, чтобы они навсегда запомнили лишь лучшее в тебе. Ты так делал – переставлял фрагменты, перевирал суть. Я переиначу тебя в их глазах и назову это добродетелью. Рай мне ни к чему, туда я не стремлюсь. Только почему-то важно, чтобы хоть кто-то видел тебя лучше, чем ты был.

Подбегаю к живому оркестру и прошу пианиста сыграть «Космическую одиссею». Отвечает, что не знает. Что это за пианист такой, который за сто фунтов в час не может сыграть Дэвида Боуи? Гоню его с места, сажусь сама. Веду ладонью вдоль клавиш – грохот. Лица, как картонки, поворачиваются на меня. Мы все слышим то, что ты слышишь в могиле. Ты приобщен. Первое лицо, множественное число – мы. Дышим.

– Я Джанин Палмер. Многие из вас видели, как я училась ходить.

В толпе раздается одинокий смешок. Если не продолжу прямо сейчас – меня вырвет от волнения у всех на глазах. Все-таки зря я пила просекко на голодный желудок.

– Хочу кое-что сказать. Вернее, говорить не умею. Лучше спеть. В память об отце открою вам одну тайну, – в толпе людей вижу, как напряглось лицо матери, и все равно выпаливаю, – у него любимая песня была «Космическая одиссея» Дэвида Боуи. Слышали, наверное. Тогда диски продавались на каждом углу. Вот, он ее любил. И когда в детстве мне включал, всегда говорил, что до моего рождения тоже был космонавтом.

Отлично, люди посмеялись. Нарываюсь на овации.

– Теперь мне проще думать, что он где-то… Просто не здесь. Может, среди звезд. Главное —там, где все возможно. Его больше не вызывает земля, а планета синяя-синяя. Мне легче… Извините, проще будет спеть. Вы только, пожалуйста, запомните, что это любимая песня Дарси Палмера. Да, именно. Да…

Пальцы не слушаются. Током в них дало, что ли. С горем пополам вспоминаю аккорды и тихонько прислушиваюсь к звучанию – красиво. Первый куплет забыла. Окончательно отчаиваюсь и пою со второго о том, что планета Земля синяя, и что он ничего не может с этим поделать. О спокойствии на высоте сотни тысяч миль. О том, как мой корабль, думаю, знает маршрут. Собиралась дальше петь про жену, которую очень люблю, но мама разбивает бокал о пол и переманивает на себя внимание. Ее худые ноги трясутся, когда она встает на стул и объявляет об окончании вечера. Допеть не успеваю. Ничего страшного. Главное, что теперь они знают.

В отражении рояля вижу: кайял потек, глаза как две черные впадины. Мэри Палмер не терпит самодеятельность на своих торжествах. Мэри Палмер – моя мать. И я солгу, если заявлю о чистой и бескорыстной любви к ней. Кажется, она зла. Легко считать: краешек натянутой улыбки подрагивает. Интересно, я заслужила пощечину? Вот бы получить. Сочную, горячую, отрезвляющую. И не плакать от горя, а только от обиды. Только не плакать и не рыдать.

Все расходятся. Сижу за роялем и жду, когда подойдет мама, чтобы прищемить мне пальцы крышкой. Но подходит человек в черном костюме и протягивает мне визитку. Все вертится, буквы расплываются. Читаю:

ОТЕЛИ ПРЕМИУМ КЛАССА ГРАНД-ПЛАЗА

Марк Реймондс

+ 44-20-***-***-**-**

Мужчина говорит:

– Он просил передать: мужчина в сером галстуке слушал очень внимательно.

#2 ВАННАЯ

Раковина, унитаз и ванна, доверху наполненная водой. Задерживаю дыхание, скольжу под воду и открываю глаза. Надо мной – цунами. Младенец рождается. Первое, что он видит – первобытная мутность. Мир, заново выдавленный из бурой матки. Мы зреем в воде. Она нас порождает, как порождает росток абрикосового дерева в поле без границ. Уши закладывает, курсирую в нигде. Считается ли, что сейчас я становлюсь частью космического вакуума? Наземное управление для майора Тома! Примите свои белковые таблетки и наденьте шлем. Вы слышите это? Вакуум не предрасположен к распространению звуковых частиц, но слова звучат.

Я их слышу.

Наземное управление для майора Тома!

Боль – это череда импульсов разной плотности, что периодически посещают наш мозг. Если есть что-то более веское – расскажите мне. Шесть ламп. Шесть лунок. Шесть могил для имен, которые мать никогда не произносила вслух. Мы играем в гольф синонимами слова «проститутка».

Настоящее имя моей матери – Мария Кириллова. Не рождена в Англии, как записано в паспорте с британским гербом. Пульсирует в ее сумочке отрезанным языком. В штампах виз – следы чужих пальцев, жирных от купюр. Если хочешь убрать надпись с листа, берешь скотч и лепишь до тех пор, пока чернила не сойдут. У папы были неплохие связи – конечно, он смог это сделать. Кто бы не пошел на такое ради человека, которого выбрал?