Небо над Патриаршими. Высший пилотаж

Лариса Бутырина

Небо над Патриаршими. Высший пилотаж

Этот рассказ, как и любой предыдущий – не исповедь, и уж тем более не руководство к действию. Все трюки, описанные в книге, выполнены профессионалами. Не пытайтесь повторить самостоятельно.

Моим первым шагам в небо посвящается.

Спасибо всем, кто причастен к моему знакомству с авиацией.

S7 Aero, особая благодарность за вдохновение.

///

«Мир выглядит иначе с высоты 6000 футов», – думала я, присаживаясь к желтым цветам пестреющим вдоль дороги.

Горчица полевая – желтое покрывало

оттеняющее совершенство момента:

стадию сваливания в обратный штопор 1

Я непроизвольно улыбнулась, сорвала стебель растения и поднесла его к носу. Улыбка всегда сопутствует всему естественному, как самое беспрецедентное проявление искренности и естества.

– Чего ты лыбишься?! – приводил меня в чувство инструктор, после отработки очередного пилотажного слета.

«Жизни», – мысленно отвечала я, улыбаясь еще шире. «Тебе, себе… данному моменту… его неповторимости…»

Улыбка. Не пустая эмоция, но отражение внутреннего восприятия сиюминутности жизни. Ее проявлений с разных углов и высот восприятия. Ее красок.

Краски этой весной буйствовали. Краски весны переходящие в лето.

Цвета таковы, что сами просятся на холст – замереть в плотных масках масляной живописи. Бесконечные цветущие поля, небо и солнце. Все время солнце. Вездесущее солнце. Дымное, раскаленное, голубовато-красное солнце. Оно палило и плавило беспощадно вторую неделю к ряду, угнетая общее физическое состояние и тренировочные полеты. В кабине плавилось все: пилот, его мозги, приборная панель и планы.

Сегодняшний день не был исключением. Жара стояла неимоверная. Густая. Неподвижный удушливый воздух был переполнен влагой и напоминал запах свеже вскопанной земли. Я глубоко вдыхала этот запах, укрывшись в тени зонта летней веранды, и охлаждала разгоряченные мысли московским пломбиром.

– Машина готова? Греется?– спросил Алексей, нависнув надо мной силуэтом в контровом освещение с охлажденным напитком в руке. В его голосе колыхались нотки нарастающего раздражения, как кубики льда в опустевшем стакане.

– Да, – кивнула я и подхватила губами теряющий форму пломбир. – На солнце стоит.

Он посмотрела на меня с недоумением, но завидев в моих глазах знакомое лукавство, вдруг в голос расхохотался. Одно из качеств, которое было особенно ему ценно – это умение одним жестом, одним взглядом, одной фразой снять его нарастающее напряжение. Особенно перед важным полетом. Особенно летом. Особенно в жару.

Я это умела. Он это знал. Поэтому неминуемо резко приблизился и прижался губами. Хорошо охлажденными свежестью ледяного напитка по ощущению, но все такими же жаркими по сути, какими я помнила их, когда он впервые прикоснулся ко мне поцелуем.

Остатки мороженного выскользнули из моей обезволенной руки и шмякнулся рядом на землю.

Летом не только машины прогреваются легче. Летом все теряет привычную форму. И мысли испаряются быстрее. В особенности после жарких поцелуев.

«Зной. Развалины геометрии.

Точка, оставшаяся от угла.

Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.

Так раздеваются догола.

Но – останавливаются»2, – вспомнились мне строки.

Останавливаться совершенно не хотелось. Хотелось остановить мгновение, зафиксировать его во времени, в пространстве, в координатах расположения, и отправиться с его совершенством подальше – за облака, к примеру. Там все проистекает по своему, как известно. Что мгновения, что века. Отправиться, чтобы любить там. Любить тихо и без остатка.

А здесь?

Здесь пусть все замирает. Пусть все подождет. Мир умеет ждать – проверено. У него времени – в достатке. И лишь остатки мороженого пусть медленно расползаются, впитываясь в раскаленную почву.

Безумие? Легкое. Но куда без него? Ведь только регулярно выходя за пределы ума, можно оставаться по-настоящему здравомыслящими.

– Обновить тебе мороженое? – спросил он, отпустив, наконец, мои губы.

Я отрицательно покачала головой:

– У меня здесь кое-что повкуснее, – ответила я, и, облизнув губы, снова притянула его к поцелую.

Говорят, мужчина после сорока приходит, чтобы разделить с тобой совместный опыт любви. Он не приходит, чтобы тебя обеспечивать, чтобы снимать с тебя тревожность, чтобы сделать твою жизнь сказкой. Ни один человек в мире не способен дать тебе все это. Но ты сама – способна. Только ты сама и способна. Быть откровенной с собой и дать себе то, что ты на самом деле хочешь, распознать и убрать свои предрассудки и страхи, расхламить в душе пережитки былого опыта и освободить там место для нового – совершенно иного чувства. Тогда этот мужчина придёт. И вы проживете этот совместный опыт любви. Любви, которая – не за что-то, любви, которая просто так. Любви, в которой вы находите друг в друге не дополнение, не замещение, но рифму, созвучие. И в которой нет никаких гарантий.

Разве что на глупость – как на одну из составляющих полноценного развития личности…

///

Алексей пришел чуть раньше. И остался. А когда однажды в редком, но метком и жестком разногласии я выпалила, что больше не хочу его видеть, он просто подошел и накрыл мне глаза ладонью. С того момента я более так не говорила, да и разногласий, собственно, не было. Там, где любовь – там есть способность слушать близкого человека, слышать его и находить такую форму взаимодействия, в которой хорошо вдвоем.

А видеть?

Любящий человек он ведь всегда немного ослеплен… только так и возможно открывать в объекте своей любви то, что скрыто от всякого нелюбящего. На это нужна энергия, любопытство… и смелость, когда нужно перепрыгнуть пропасть.

Начать кого-нибудь любить, любить по-настоящему – это целое дело. Это вам не похоть – примитивная, гормональная. Это – свободная самоотдача без всякого стремления поработить.

Говорят, есть простое отличие – твой это человек или очередное эмоциональное увлечение: после его появления в жизни все остальные люди становятся бесполыми. А в глазах появляется характерный взгляд: желание смотреть на своего человека глазами, которыми смотрите на небо.

В этом – их роль… и назначение.

Я подняла глаза на небо.

Надвигалась гроза. Небо было чистое. Голубое, прозрачное оно смотрело на меня сквозь стекло солнцезащитный очков. Тонкие облака стелились неплотными полосами, растворяясь в белые пятнышки. Белые пятнышки, – обман зрения. Не такое уж новенькое явление, как, казалось, однажды…

В небе, что в жизни, многие неброские, казалось бы, на первый взгляд проявления со временем становится очевидными факторами неминуемой катастрофы.

Катастрофа нагрянула следом за предпосылками.

Дождь посыпался к вечеру. Фигурные, хмурые, грозовые тучи разом затянули густым слоем полупрозрачный небосвод.

Крупные капли стучали по крышам , навесам, грунту… крыльям и фюзеляжу. Нашу группу в тот день так и не выпустили в небо.

Саша будучи на внеучебном задание оказался там….

«Перед новым рывком нужно как следует подготовиться. Иначе стихия раздавит тебя», – любил повторять командир звена, перед тем, как выпускать нашу группу в небо.

«Но стоит ли напрягать разум и силы, если перед тобой – стихия, не знающая закона? Стоит ли лезть туда, коли знаешь, что она неминуема?»

Он учил нас не лезть. Он учил четко различать, с какой стихией стоит вступать в диалог, а к какой не стоит и приближаться. Он учил распознавать, резво находить эту грань, различать и принимать единственно важное решение. Быстро и правильно. Исключая браваду, степень собственной удачливости и уровень подготовки.

Саша был хорошо подготовлен. Он отлично чувствовал самолет, умело его пилотировал даже в самых коварных условиях и, улучая возможность, лихо заигрывал с удачей-стервой. Все в нем было гармонично. Но вот самоконтроль… Самость в нем была. И контроль присутствовал. Но все чаще порознь. А в моменты чрезмерной эмоциональности крахом шло и то, и другое. Собирать все это воедино было уже не в его власти. Вся эскадрилья считала сильные эмоции Сашиной слабостью. Только сильные эмоции – это не враги. Это сигналы. Важно научиться слышать их без внутреннего пожара.

В тот вечер внутренний пожар распространился вовне. Понадеявшись, что проскочит, Саша решил не отклоняться от курса, но попав в грозовое облако, он потерял управление и рухнул, не дотянув до аэродрома. Саша успел катапультироваться. Самолет загорелся после столкновения с землей. Прибывшая по месту бригада спасателей доставила Плужникова Александра Валерьевича в больницу в тяжелом состояние.

– Жить будет», – заверил главврач военного госпиталя. – Но к пожарам придется изменить подход.

///

Алексей подошел к постели бывшего сослуживца и присел, придвинув стул. Саша лежал с закрытыми глазами. Левое плечо его было туго перебинтовано, правая нога – упакована в гипс. Алексей нагнулся над постелью и долго рассматривал его лицо. Тот едва заметно посапывал. Ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь ресницы длинными тенями лежали на щеках, а на скулах и челюсти читались ссадины и ушибы.

Саша спал.

Спокойной спал. Как ребенок.

Алексей хорошо помнил это детское его лицо. С таким лицом он лежал на больничной койке после проваленного учебного задания на втором курсе летного военного училища. Крепко им тогда всем досталось от старшины. Саше грозил приказ об отчислении по причине недисциплинированности, что повлекло срыв задания всего подразделения. Леха отмазывал товарища как мог. И смог таки. После разговора со старшиной он сразу же примчался к боевому другу в палату с хорошими новостями, но застал его спящим. Он лежал тогда, запрокинув руки за голову, и сладко посапывал. Но лицо его… лицо было с таким же выражением, как сейчас. Морщин только было меньше, вернее, совсем не было. И волосы были гуще и жестче, но такие же непослушные и вечно всклокоченные, как и весь его нрав.

Нрав Александра прославился на весь взвод. А впоследствии и на всю роту – на пару со своим неизменным боевым товарищем Садакиным Алексеем. Казалось, их дружбе не подвластно ни огонь, ни вода, ни время… Славное было время.

Алексей судорожно вдохнул воздух и отпрянул назад. Затем резко встал, отошел к окну и начал задумчиво барабанить по подоконнику пальцами. Он быстро и жадно глотал легкими воздух и только сейчас понял, что все время пока разглядывал Сашу, он не дышал.

Было время, когда ему казалось, что он разучился дышать… он не дышал годами. Медленно и верно он опускался ко дну будто истратив весь жизненный запас кислорода. С того самого момента, когда вернулся из командировки раньше назначенного срока и застал картину в исполнении жены и сослуживца в супружеской постели.

Теперь же, оглядываясь беспристрастно на прошлое, Алексей не пытался объяснять свою потерянность, а временами жестокость ко всему окружающему состоянием души… Что там творилось в душе друга и боевого товарища годами, чтоб совершить подобное? Что годами зрело в сердце супруги, чтоб поощрить и допустить ответное? Вот, что изматывало его сознание. Вот, что он никак не мог уяснить для себя. Мотив. Мотив самых близких на тот момент людей, создавших возможность на такое предательство. Мотив…

Чужая душа – потемки, как известно. Своя собственная – и того темней. И если действительно быть откровенным с собой, долгое время Алексей не стремился давать себе ответа. Он кокетничал. Он ломался. И разрушался. И разрушал все вокруг себя, – да, простят мне высшие силы! Хотя, по всем гласным и негласным законам, издевательство над чужими страданиями не должно быть прощаемо.

Ни для кого. Без исключения…

– Почему ты это сделал? – спросил Саша, когда оправился после провала задания и был восстановлен в подразделение. – Почему вступился за меня, подставляя себя? Ведь это был мой косяк. Я был неправ, накануне уйдя по синьке в самоволку. Теперь я по гроб жизни тебе обязан.

– Ничего ты не обязан, – отозвался Алексей, радушно хлопнув товарища по плечу. – Хорош! Ты поступил бы так же, будь я на твоем месте. Дружба – она же не за что-то. Она – просто так. Знаешь, я совсем недавно это понял. Все самое Настоящее в жизни – оно бесплатно. Оно просто так.

Саша с негодованием уставился на товарища: -Так уж ли? Бесплатно?

– Да, – кивнул Алексей. – Настоящая дружба – это бесплатно. Как настоящая любовь… она есть потому что просто есть. И это бесценно. Все, что имеет цену – это уже не настоящее. Это – обычная сделка.

– А удовольствие? – уточнил Саша, пристально рассматривая товарища.

– И удовольствие,– кивнут тот, не моргая.

– А как же тот факт, что за удовольствие нужно платить? – с лукавством спросил Саша.

– Справедливо для тех, кто не способен ощущать настоящего удовольствия. – Кого искренне не любили, кто не способен любить, чтоб ощутить эту искренность, тому и час с проституткой – за удовольствие.

– Кстати, а хорошая мысль! -хлопнув себя по колену, Саша резко подорвался с места. – Надо бы наведаться к барышням древнейшей профессии.

– Давай-давай, – усмехнулся Алексей. – Сигарет только купи в ларьке по дороге, – заодно деньгу разобьешь. Шлюхи особо не жалуют большие купюры. Крупные банкноты, как и большие чувства, – не всегда есть возможность разменять.

Саша козырнул и быстрым шагом скрылся за углом здания. Алексей посмотрел ему вслед, и бросил на землю дотлевающую папиросу.

Знал бы он тогда наперед, как окажется прав в своем изречение. И что речь в ней – совсем не о продажных женщинах.

///

Говорят, чувствительная душа – это роковой дар небес. Тот, кто наделен ею, становится игрушкой стихии жизненного опыта. Алексей с малых лет проявлял себя одаренным летчиком, человеком с чувственной душой и обладал достаточно волевым характером, чтобы не стать заложником своего дара. Он сумел превратить свой опыт в свое ракетное топливо.

Путем длительных скитаний по дну собственных душевных терзаний Алексей докопался, что опыт дается не для того, чтобы тащить по жизни этот мешок горечи и обиды, а боль заколачивать на задворках памяти. Но для того, чтобы понять, что он у тебя теперь есть – этот опыт. Так случилось. Небо рухнуло… и такое иногда случается. И провалиться в эмоции в такие моменты – это нормально. В любые. Это естественная реакция организма. Их нужно просто прожить. Дать им выйти, не зацикливаясь на них и не избегая. А когда поутихнут они, скинуть эту тяжесть с плеч, присесть на мешок и понять, разложить этот опыт на причины и следствия, расщепить на атомы, чтобы потом встать, снова взять этот мешок и двигаться дальше. Только теперь этот груз не будет тяжбой.

Он не станет забыт. Нет…

Но двигаться дальше по жизни станет значительно легче.

Всего не забыть. Память не форматируется, как жесткий диск на компьютере. Но всегда можно открыть окно. Впустить в комнату ветер. Он продует ее. Останется лишь пустота. Прошлое будет искать тебя по всем углам. И не найдет…

Алексей наощупь нашел створку на раме и одним движением распахнул окно. Порыв воздуха ворвался в помещение и прошелся по его телу, бесцеремонно проникая сквозь одежду. Ветер – это всегда движение. Осязаемое, видимое, слышимое.

Упругость невидимого воздуха, мягкого или неуловимо тонкого. Ветер умеет изменять направление дождя, приносит запах грозы над пашнями, развевает зной, дарит свежесть… Ветер рвет листья с деревьев, выдувает мысли, срывает чьей-то легкомысленное платье.

Ветер…

Нам всем так необходимо это движение. Порывы, заполняющие наши скрытые глубинные ожидания, как немой ответ на внутренние требования ощущать постоянство перемещения, – всей нашей сути внутреннего мира, основанной на движение.

Ветер – это всегда движение. Но самое важное в нем – то, что он всегда приносит с собой шум.

Шум с распахнутого окна спровоцировал Сашу очнуться.

Он открыл глаза и с минуту изучающе блуждал ими по стенам. Равнодушный взгляд, лишенный всякой жизненной заинтересованности елозил по поблекшим обоям, проему входной двери, окну, силуэту в окне в контровом освещение… знакомому силуэту. Хорошо знакомому. Слишком хорошо….

Саша попытался привстал на локте, но при первой же попытке пронизывающая боль в висках откинула его обратно на подушку. Он прикрыл глаза и сделал глубокий вдох.

Алексей отошел от окна и снова присел возле кровати.

«Как же мгновение может изменить человека», – подумал он, потирая пальцем кончик носа, и посмотрел на оппонента. Тот был желт, как высушенный лист, глаза запали, под глазами залегли кругляши грязно-сиреневого цвета, руки безвольно лежавшие вдоль тела на белой материи больничной постели, казались бессильными ссохшимися старческими.

Еще с минуту назад спящий Александр, казавшийся во сне все тем же юнцом из военного летного училища, сейчас был в раз постаревшим растерзанным зверем. Он выглядел как растрепанный лев. Больной старостью растрепанный лев. Он лежал, запрокинув назад высокомерную морду с потрепанной гривой и потухшими глазами, и тяжело дышал. Во взгляде его читалась смесь негодования, страха и изумления.

Алексей сидел молча напротив и не сводил с него ответного взгляда. Он ждал. Так ждут не своей победы. Так ждут унижения врага. Алексей хорошо знал, что единственное положение, в котором враг становится безвредным – это, когда враг становится трупом.

Врагом Саша ему никогда не был.

Так и не стал…

Даже после крайней их рукопашной стычке на прошлогоднем авиасалоне, в котором Алексей от души подрихтовал ему кулаком челюсть в ответ на провокацию, он не считал его врагом. Не считал даже соперником.

Велика ли честь – враждовать или соперничать с больным человеком?

А Саша был болен. Саша болел давно. Он был заражен задолго до того, как первая симптоматика полезла наружу. Задолго до того, как обострение принялось корежить его рассудок, подталкивая к низменным мыслям, а затем и поступкам. Задолго до того, как Алексей сумел узнать об их проявлениях. С первых дней их знакомства Саша был заражен и отравлен неизлечимым недугом – вирусом зависти к своему боевому товарищу. Со времен службы Александр Плужников отличался крепким и статным телосложением, и тем временем выгнивал изнутри.

Иглу в мешке не утаить, как известно. Смрадное вещество – тем более. Оно вывалилось наружу в полном объеме, когда зараза окончательно вытравила в Саше все его нутро. Тогда-то он и сподобился на мерзкую выходку, воспользовавшись пробелом в молодой семье товарища. Он вынашивал ее годами, он придерживался четко выстроенной стратегии, – он знал уязвимое место Алексея и ударил туда с хладнокровием снайпера: в нужном месте, в нужный час, с необходимым ему результатом.

Результат не заставил себя ждать.

Саша занял, наконец, место Алексея. Хоть где-то…

С неминуемыми последствиями: у кого есть пробел в биографии, сам начинает пребывать в страхе и подозрение, – непроизвольно и повсеместно, чем приводит себя к краху. Краху всего его существа.

Саша крошился.

Ровно как и сейчас: этот старый потрепанный лев, лежавший на больничной койке, еще был способен выпускает когти из массивных лап, но уже без умысла нападения или решающего прыжка. Он уже смирился с тем, что происходит. И лишь закругленная кисточка хвоста, ее спонтанные рефлекторные движения выдавали в нем то самое внутреннее напряжение, безмерное пренебрежение и неописуемое презрение – его истинное отношение ко всему происходящему. Его истинное отношение к самому себе. Это движение – бесконтрольное. Оно происходит независимо от его тела и неукротимо приближает к себе неизбежный час. Час холодного вакуума, когда на пепелище глубокой и нескончаемой боли своей некогда жертвы в момент своей слабости перед ним он читает в его глазах лишь безразличие.

– Кто старое помянет – тому глаз вон, – заговорил Алексей, на секунду опережая разомкнутый в реплике рот оппонента.

– А кто забудет – тому оба, – прошелестел Саша пересохшими губами в ответ, кривя их в попытке изобразить улыбку.

«Юмор и самоирония – искра духовности в животном теле», – подумал Алексей и протянул Плужникову открытую бутылку с водой.

Саша принял ее здоровой рукой, сделал три жадных глотка, а остатки содержимого вылил себе на голову. Тонкие ручейки воды резво побежали по его волосам и лицу, шустро исчезая за воротом его больничной сорочки.

Губы Алексея подернулись уголком в непроизвольной улыбке. Улыбке формальности, лишенной какого-либо эмоционального отклика. Просто как факт того, что человек улыбается, глаза при этом замирают на объекте наблюдения и остаются абсолютно холодными.

Было слышно, как холод реальности буквально кристаллизовался в пространстве, окутывая морозными узорами отрывки событий и воспоминаний, связывающих некогда этих двух смотрящих безотрывно друг на друга людей. Ныне не значащих более для них ничего…

Не существует неистребимых воспоминаний, некой бесконечной скорби или раскаяния. Всё забывается, даже любовь. Даже дружба. Та самая, что настоящая… грустно это воспринимать. Но в то же время оно приносит утешение, вытесняя собой то беспричинное отчаяние, которое способно своим гнетом извести до сумасшествия. Обстоятельства жизни даруют нам определенный взгляд на вещи, и время от времени способны его менять. То и дело… то и дело менять.

Время… сколько же в тебе власти!

///

Алексей покинул больницу, когда стрелки часов перевалили за семь. Вечер был тихим. Город, окутанный мягким пред закатным светом, лениво нежился в теплом дыхание лета. Даже время, казалось, текло медленнее.

Время…

В последнее время Алексей все чаще думал о времени. Какова его природа? Почему оно течет для нас именно так, а не иначе? По какой причине оно неразрывно связано с пространством и замедляется вблизи массивных объектов? А при скоростях, близких к световым вообще ведет себя неадекватно – то сокращается, то замедляется, то удлиняется?

С точки зрения философии и метафизики, – время циклично. Время неоднородно. Оно представляет собой неизменное повторение уже бывшего, а единицами своей меры служит пространству и определяет расстояния…

На практике же, кроме банальных часов у нас нет иного инструмента соприкоснуться со временем. Его нельзя взвесить, потрогать, рассмотреть в микроскоп, разложить на составляющие… эти опыты не проходят.

Зато оно проходит. Легко. Бескомпромиссно. Насмешливо. Из прошлого в будущее. Где прошлое служит образцом для настоящего, а будущее является его повторением. Где минута назад – это уже прошлое. И оно уже исчезло, – куда-то… А будущее еще не наступило, – и сейчас его также нет. Есть только настоящее. Сиюминутное настоящее. Этот вечно исчезающий рубеж между бесконечным уже не существующим прошлым и бесконечным еще не существующим будущим. И ты – в нем, – стоишь в перманентной растерянности. И не понимаешь куда дальше двигаться. И для чего…

Алексей растерянно осмотрелся по сторонам. Погруженный в свои мысли он не заметил, как оказался в малознакомом районе с плохим освещением, а на улицах уже порядком стемнело. В попытке сориентироваться по картам в телефоне гаджет предательски брякнул о низком заряде и скоропостижно потух. Алексей тихо выругался и достал из кармана неизменный фонарик, болтающийся вместо брелка на связке ключей. Он направил свет в узкий проулок между домами и последовал за ярким пятном.

«Так мы и ступаем по буеракам настоящего в границах собственного восприятия», – думал он, перешагивая через обгрызанный край тротуара не обремененного знаками ремонта дороги. «Все течение времени, отмеренное человеку, – это блуждание по прямой в темноте с фонариком: То пространство, которое лежит перед границей света – будущее. Оно не видно и неизведанно, пока на него не упадет освещение. То пространство, которое лежит позади – прошлое. Оно уже не видно, а потому беспомощно. Оно – всего лишь отголосок памяти и, чаще всего не актуальный, а лишь отвлекающий фактор. Пространство под светом фонарика – настоящее. Непрерывно меняющееся настоящее, в котором непременно нужно сохранять стопроцентную концентрацию, чтоб ориентироваться, чтоб своевременно реагировать и не свернуть себе внезапно лодыжку или еще что повыше. И идти. Продолжать идти. Настоящее ждать не будет, а прошлое легко наставит холодный ствол пистолета в спину, – едва зазеваешься»