Удод о звучащих буквах

Никто в Севилье не мог с уверенностью сказать, сколько лет пронеслось над её головой – девяносто пять, сто, а может, и больше. Время, безжалостно уносившее жизни в кровавых войнах и беспощадных эпидемиях, казалось, обходило её стороной, милостиво оставив лишь внешние знаки своего присутствия – согбенность хрупкого стана да тончайшую паутину морщин вокруг удивительно ясных, пронзительных глаз, но странным образом пощадив область рта, будто её губы наотрез отказывались подчиняться времени и выдавать истинный возраст. Речь Фатимы текла медленно и певуче, словно голос её доносился не только сквозь пространство, а из глубин веков, неся в себе отголоски давно забытых языков.

Она жила в уединении за пределами шумного города, там, где твердый камень мостовых уступал место зарослям жестких колючих трав у изгиба вечной Гвадалквивир, в крохотной хижине из речного камыша, напоминавшей гнездо диковинной болотной птицы. Воздух вокруг её жилища был напоен ароматами влажной земли и камыша, таинственно шелестевшего на ветру. Днём там слышался лишь одинокий крик цапли, а по ночам, как утверждали те немногие, кто решался приблизиться к нему в темноте, среди зарослей камыша скользили тени, не оставлявшие следов на влажной прибрежной земле.

Это скромное пристанище возвели для неё молчаливые юноши в потрёпанных шерстяных плащах – Мухиддин ибн аль-Араби и двое его верных спутников. Их глаза искрились тем лихорадочным светом, который вспыхивает лишь в сердцах искателей истины, алчущих не власти или богатства, а подлинного, сокровенного знания. Ибн аль-Араби, которому было суждено стать величайшим шейхом ислама, уже тогда ощущал глубокую связь с этой необыкновенной старицей, называвшей себя его духовной матерью. Рассказывали, что однажды, когда мать Ибн аль-Араби пришла навестить Фатиму, та, с загадочной улыбкой, промолвила: «О свет мой, это мой сын, но он же и твой отец, а потому чти его и не держи на него зла». Эти слова казались многим загадкой, но не Фатиме – она предвидела его великое будущее.

Слава Фатимы была необыкновенной, почти неправдоподобной. Старуха довольствовалась лишь тем, что оставляли у порога её хижины почитающие её души: кусок сухой ячменной лепёшки да горсть вяленых фиников. Она всегда питалась только подношениями и объедками, которые другие выбрасывали, никогда не прося большего. И когда её спрашивали, почему она выбрала такую бедную жизнь, она отвечала с тихой радостью: «Я благодарю Бога за Его благосклонность, ибо Он подвергает меня тем же испытаниям, что и Своих пророков и святых. Господи, как я могу заслужить это великое положение, если Ты обращаешься со мной так же, как с близкими Тебе?»

Её лицо, вопреки скудной пище и тяжкому бремени прожитых лет, сохраняло едва уловимый румянец, словно под иссохшей кожей всё ещё текла молодая кровь. Ибн аль-Араби, который служил ей несколько лет, признавался позже в своих писаниях: «Я служил ей всей душой; в то время ей было девяносто пять лет. Однако нежность и свежесть её лица заставляли меня стыдиться смотреть на неё. Большинство людей, видевших её, думали, что ей четырнадцать лет».

Фатима была не просто старухой. Она была Хранительницей неведомой простым смертным Силы, о которой знали в тайных суфийских обителях и которой невольно страшились даже строгие кади и закаленные в боях воины эмира. В ночных беседах о ней говорили шёпотом: будто она могла проникать в чужие сны, видеть их сокровенные тайны; будто её пронзительный взгляд отзывался острой болью в теле того, кто осмеливался солгать в её присутствии. Ходила молва, что некоторые джинны пытались приблизиться к ней, ища её общества, но она отказывала им, прося оставаться скрытыми, напоминая им о словах Пророка.

Её сила таилась в словах, в дыхании, в самой сути бытия. Её особой, священной сурой, её неразлучным спутником и источником могущества была «Аль-Фатиха» – «Открывающая», первая глава Благословенного Корана, известная каждому правоверному, но подлинно понятная лишь избранным, – ключ ко всем молитвам и ко всем вратам, явным и сокрытым. Она не просто знала её буквы и звуки наизусть, как многие имамы, кади и улемы в мечетях Севильи, не просто повторяла её строки в положенные часы – она владела ею, как искусный кузнец владеет огнём и металлом, как заклинатель змей – своей флейтой и волей змеиного племени.

«Мне была дарована „Открывающая“», – говорила она иногда тем немногим избранным или достаточно отважным, кто удостаивался её скупой беседы. Голос её был неизменно тих, но слова её, простые и немногословные, запечатлевались в душе навсегда. – «И я могу направлять её силу как того требует истина».

Ибн аль-Араби, зачарованный этой силой, был свидетелем невероятного случая. Однажды к Фатиме пришла убитая горем женщина, жалуясь на мужа, который уехал в Херес-де-Сидонию, в двух днях пути от Севильи, с намерением жениться на другой и оставить её. Мухиддин спросил старицу, не помолится ли она о возвращении мужчины. Фатима спокойно ответила: «Я не буду молиться, но отправлю за ним суру „Аль-Фатиха“, чтобы она привела его обратно». Затем она прочла священную суру и произнесла: «О, глава „Открывающая“, отправляйся в Херес к мужу этой женщины и немедленно выгони его оттуда, где бы ты его ни нашла, и не позволяй ему задерживаться». Это было в полдень. К удивлению Ибн аль-Араби, на третий день мужчина вернулся домой, признавшись позже, что в момент, когда он собирался идти на свадьбу, его внезапно охватило странное, необъяснимое беспокойство, заставившее его бросить все свои вещи и немедленно вернуться в Севилью, хотя до сих пор он не понимал, почему так поступил.

Те, кто решался переступить порог и сидел на старой, жёсткой циновке у её ног в полумраке тесной камышовой хижины, ощущали особое присутствие. Сила исходила от неё, словно невидимое тепло, но это было тепло совершенно иного свойства – внутреннее, духовное, способное медленно, но верно плавить застарелые, окаменевшие печали, отворять наглухо запертые двери души, терпеливо распутывать самые тугие, кровоточащие узлы судьбы. Её присутствие само по себе было актом «открывания».

Когда она начинала тихо шептать священные слова суры – «Бисмилляхи р-рахмани р-рахим…» – воздух вокруг её почти неподвижных губ начинал едва заметно дрожать и мерцать. Казалось, сами невидимые глазу изящные буквы арабской вязи обретали плотность, проступали огненными, живыми знаками на внутренней стороне век слушающего. Это не было привычным обучением в медресе или утешительным наставлением странствующего дервиша. Это было тихим, но неостановимым вторжением иного. Сила суры, проходя через Фатиму, как через совершенный кристалл, фокусировалась и проникала в самое сердце пришедшего.

Один весьма состоятельный купец, известный своим скепсисом, явился к ней, чтобы посмеяться над «выжившей из ума божьей старухой». Он покинул её жилище, пятясь, бледный как саван, держась за голову. «Аль-Фатиха», тихо произнесённая Фатимой в ответ на его насмешки, вошла в его разум, как тонкий раскалённый клинок, и теперь непрестанно звучала в его сознании, лишая сна и покоя, пока он, исхудавший и рыдающий, не приполз обратно, моля о прощении. Она лишь коснулась его лба своей сухой ладонью, и наваждение схлынуло. Но в глазах купца навсегда поселился особый страх – отблеск тех врат, что отворились в нём и едва не поглотили его целиком.

Ибн аль-Араби стал свидетелем и другого чуда. Однажды ночью в хижине Фатимы закончилось масло для лампы, чего раньше никогда не случалось. Старица встала, чтобы открыть дверь и попросить юношу принести ещё масла, но в темноте случайно окунула руку в ведро с водой. Произнеся что-то невнятное, она с удивлением обнаружила, что вода мгновенно превратилась в масло. Наполнив лампу этим маслом, она вернулась проверить ведро и не увидела больше следов масла – она поняла, что это было проявление божественной милости.

Фатима не предлагала постигать сложные суфийские практики или заучивать витиеватые теологические доктрины. Она почти ничему не учила словами. Она просто была. И даже юный Ибн аль-Араби, который позже напишет многотомные «Мекканские откровения» и «Геммы мудрости», тогда учился у неё больше молчанием, чем речами. О нем она говорила: «Из тех, кто приходит ко мне, я никем не восхищаюсь больше, чем Ибн аль-Араби». Когда её спрашивали о причине этого, она отвечала: «Остальные из вас приходят ко мне с частью себя, оставляя другую часть занятой своими заботами, в то время как Ибн аль-Араби является утешением для меня, потому что он приходит со всем собой. Когда он встаёт, то со всем собой, а когда садится, то со всем собой, не оставляя ничего от себя в другом месте. Так должно быть на Пути».

Когда она поднимала взгляд и смотрела на человека своими ясными бездонными глазами, в которых отражалась вся мудрость веков, в груди его возникало необъяснимое ощущение, будто невидимые пальцы бережно раздвигают его рёбра, чтобы напрямую коснуться трепещущего сердца, вынести на яркий, безжалостный свет то, что было тщательно спрятано годами. В её долгом, многозначительном молчании, в её редких словах, и, прежде всего, в постоянном резонансе её существа с «Аль-Фатихой», таилась тихая, но необоримая сила, неизбежно преображающая тех, кто был внутренне готов к этой опасной встрече с собой и с Ней, Открывающей.

Сама древняя Севилья, казалось, знала её и незримо отвечала ей. Говорили в народе, что камни улочек, по которым она изредка ходила своими босыми ногами, сохраняли тепло её прикосновения даже в прохладные ночи. Если в трещинах этих камней пробивались тонкие, нежно-лиловые побеги дикого шафрана, люди верили: там ступала её нога. Слепой старец-нищий у главных ворот Хиральды клялся, что «видит» вокруг неё ауру, мерцающую мириадами серебряных звёзд-букв из «Аль-Фатихи».

Но сила её была не всегда благосклонна. Когда однажды муэдзин Абу Амир, охваченный гордыней, ударил её плетью в мечети, Фатима бросила на него взгляд и ушла, чувствуя гнев. Но наутро, услышав его призыв к молитве, она смягчилась и молилась: «О мой Господь, не упрекай меня за то, что я была задета тем, кто призывает Твоё Имя во тьме ночи, когда другие спят». Позже муэдзин подвергся унижению при дворе, и только молитва Фатимы спасла его от более серьёзного наказания. «Я знаю об этом, – сказала она тем, кто пришёл рассказать ей о случившемся, – и если бы я не молилась о снисхождении к нему, его бы казнили».

Так она и жила – незаметная для суетного мира и одновременно его сокровенное средоточие, подобно живому талисману на границе видимого и незримого, древняя, как сама река Гвадалквивир, и непостижимо юная. Старица, довольствующаяся малейшими крохами от пресыщенного мира, но хранящая главный Ключ от потаённых врат мироздания. Её неувядающее румяное лицо было живым парадоксом, а сила – сокровенной тайной, доверенной ей «Открывающей».

И свет этой тайны неугасимо сиял в Андалусии, подобно скрытому маяку, доступный лишь тем немногим, кто искал истинного Откровения для своей души. Ибн аль-Араби, который постигал каждое её слово и молчание, каждый взгляд и жест, однажды признался ей, что чувствует в себе большее призвание, чем простое ученичество. И она, загадочно улыбнувшись, тихо ответила: «Я знаю, дитя. Ты – тот, кому предназначено открыть врата, которые я лишь приоткрыла».

Её час настал, и она знала это. Перед рассветом, когда ночь уже отступала, а день ещё не вступил в свои права, Фатима вышла к реке. Долго стояла она на берегу, всматриваясь в тёмную воду, тихо повторяя имена Аллаха.

Так она и ушла. И речной камыш всё еще шептал молитву Фатимы, а утренний ветер бережно уносил её к далёкому горизонту.

Из введения в «Мекканские Откровения»

В основе мировоззрения Ибн аль-Араби лежит идея о глубокой взаимосвязи видимого и невидимого, внешнего действия и внутреннего состояния. Его пребывание в Мекке становится отправной точкой для размышлений о том, как физические ритуалы, такие как обход Каабы, служат не просто исполнением предписаний, но и мощными символами духовного пути. Сравнение тавафа с «молитвой на похоронах» подчеркивает конечность земного и направленность души к вечному, превращая ритуал в метафору внутреннего поклонения и движения к осознанию божественного присутствия. Физический акт становится отражением духовного восхождения.

Встречи с людьми знания раскрывают парадоксальную природу мудрости: обладающие ею становятся «подводкой для глаз», открывая другим истины, которые сами постигают через откровение, а не только через рациональное познание. Это указывает на то, что подлинное знание – это дар, позволяющий видеть за пределами очевидного. Образ юноши, который «не жив и не мертв» и является «из света Своей сущности», символизирует идею о том, что святость не уничтожает человеческую природу, а преображает её, стирая границы между тварным и божественным; она – проявление божественного света в человеческой форме.

Ибн аль-Араби бросает вызов упрощенному пониманию разума и знания. Утверждение о 360 аспектах разума, каждый из которых открывает уникальную грань истины, отвергает линейный, исключительно логический подход к познанию. Это подчеркивает, что постижение реальности требует не только интеллектуальных усилий, но и открытости сердца к божественному откровению, которое по своей природе «принимается без доказательства». Истинное знание многомерно, и его полнота раскрывается через синтез разума и духовного прозрения.

Далее текст переходит к фундаментальным философским и теологическим вопросам. Миссия посланников связывается с пробуждением подлинной духовной природы разума, способного воспринимать истину напрямую. Противопоставление истины и лжи обосновывается необходимостью сохранения добродетели – сама возможность подделки разрушила бы ценность подлинного. Идея «заменителя», занимающего место оригинала и требующего своих решений, указывает на универсальный принцип баланса и справедливости, действующий как в материальном, так и в духовном порядке. Наконец, утверждение о завершенности творения, где «концы круга встретились», представляет Рай и Ад не как будущие пространственные локации, а как изначально заложенные в структуру бытия состояния, отражающие духовный выбор человека.

Ибн аль-Араби переходит от индивидуального духовного опыта к вопросам социального и метафизического порядка. Он подчеркивает незаменимость имамата (религиозного лидерства) для установления и поддержания религии и безопасности общества. Лидер должен обладать не только формальной властью, но и комплексом качеств – мужественностью, зрелостью, разумом, знанием, свободой и набожностью. Эти атрибуты гарантируют справедливое и мудрое управление, основанное на духовных принципах, а не на личных амбициях. Конфликт двух имамов, упомянутый в тексте, служит предостережением: истинный авторитет проистекает из божественной мудрости, а не из борьбы за власть.

Параллельно разворачиваются размышления о метафизических основах бытия. Творение понимается как переход из небытия в бытие, за который несет ответственность Творец. Это утверждает абсолютную зависимость мира от божественной воли и промысла. Материальный мир подчинен своим законам («правилу этой материи»), однако подлинное знание не ограничивается им, требуя духовного постижения скрытой реальности. Диалектика бытия и небытия раскрывается через идею единства противоположностей: одно познается через другое, свет через тьму, вечность через бренность. Наконец, подчеркивается обманчивость видимой очевидности: истина часто скрыта за поверхностью и требует усилий для своего раскрытия, уходя от простого к сложному, от явного к сокрытому.

Следующий блок идей углубляется в метафизику, исследуя природу Абсолюта и Его отношение к творению. Ключевым становится принцип самодостаточности истинно Сущего: то, существование которого зависит от чего-то иного (или от уничтожения иного), не обладает подлинной реальностью. Это подчеркивает трансцендентность Абсолюта, который не нуждается ни в чем для Своего бытия. Идея бесконечного регресса в причинности отвергается – должна существовать Первопричина, иначе цепь зависимостей была бы бесконечной и лишенной основания.

Далее разграничивается природа Творца и творения. Созданное подвержено изменению, изнашиванию и распаду, поскольку оно составное и материальное. В противоположность этому, Божественная сущность мыслится как простая, неделимая и неизменная. Она не является «предложенной» или производной от чего-либо, утверждая абсолютную независимость Творца. Даже пространственные категории оказываются неприменимы к Абсолюту – Он свободен от направлений и локализации.

Подлинное единство (аль-ахад) трансцендентно численности и делению на части. Воля Творца, выраженная словом «Будь!» (кун), является актом творения, но Его знание предшествует этому акту, охватывая все сущее до его появления. Божественная Речь вечна как атрибут, хотя ее проявления в мире (буквы, звуки, языки, включая Коран) сотворены и временны. Воля Бога абсолютна и не зависит от внешних условий, что утверждает Его всемогущество. Истина постигается не только разумом и логикой («довод»), но и прямым внутренним озарением («свет, брошенный в сердце»), которое является свидетельством (шахид). Мир не статичен, а находится в состоянии непрерывного «обновления творения» (таджаддуд аль-хальк) – каждое мгновение Бог творит его заново. Видимое (явное) – лишь знак (айат) сокрытой реальности, а фундаментальные противоположности (жизнь/смерть, свет/тьма) существуют лишь в относительном мире и снимаются на уровне Абсолюта («Нет ничего, кроме Его лика»). Весь цикл бытия завершается возвращением к своему Источнику.

Развивая тему единства (таухид), Ибн аль-Араби отвергает любые формы дуализма или троичности как несовместимые с абсолютной природой Высшей Реальности. Если бы существование зависело от двух или более независимых начал, подлинное единство было бы невозможным. Всё сущее требует единого Источника. Даже пространственная ограниченность тварных существ, пребывающих в определённом «месте», подчеркивает их зависимость и отличие от неограниченного Абсолюта.

Исследование природы восприятия, в частности зрения, показывает, что даже самые базовые физические способности обусловлены божественным установлением. Следуя ашаритской мысли, текст утверждает, что возможность видеть проистекает не просто из физической структуры глаза, а из предустановленной Богом гармонии, делая само восприятие мира актом божественного соизволения.

Далее раскрываются ключевые божественные атрибуты. Власть (Кудра) проявляется наиболее полно в акте творения из ничего (ex nihilo), что отличает абсолютную мощь Бога от ограниченных возможностей творения, которое всегда создает «из чего-то». Знание (Ильм) Бога не является пассивной осведомленностью; само наличие законов и установлений в священных текстах свидетельствует о Его знании как об активной, формирующей реальность силе. Жизнь (Хайат) предстает не просто как атрибут, но как необходимое условие для проявления других качеств, таких как воля и знание, в мире тварном. Наконец, Воля (Ирада) является первичным импульсом, предшествующим любому действию. Её проявление требует «указания», что отражает иерархическую структуру бытия, где Божественная Воля стоит у истока всего сущего. Эти атрибуты взаимосвязаны и коренятся в единой Божественной сущности.

Продолжая исследование Божественных атрибутов, Ибн аль-Араби подчеркивает трансцендентность Божественной Воли. Она не может быть навязана извне или подчинена каким-либо внешним значениям или законам. Ее действие проистекает из внутренней сущности Бога и проявляется не как механическое принуждение, а как основополагающий принцип самого бытия, органично связывающий Творца и творение.

Далее проводится различие между человеческой речью и Божественным Словом (Калима). Внутренний диалог человека с самим собой, его размышления, не являются «словом» в подлинном, онтологическом смысле. Истинным Словом обладает лишь Бог – Его Речь абсолютна, вечна и обладает творящей силой, примером чего служит Коран как непосредственное проявление этой Речи.

Божественное Знание описывается как вечное и неизменное («Вечный не принимает нового»). Эта идея отвергает любые представления о развитии, изменении или несовершенстве в знании Бога. Оно охватывает все сущее одновременно, вне категорий времени. Любая концепция, предполагающая временность или ограниченность Божественного знания, объявляется ложной.

Эти метафизические размышления находят свое выражение в фундаментальном акте веры – свидетельстве единобожия (таухид). Призывая Бога, ангелов и все творение в свидетели, верующий не просто произносит формулу, но совершает акт признания абсолютной трансцендентности Аллаха и подтверждает истинность миссии Пророка Мухаммада как последнего посланника, передавшего Откровение и наставившего умму. Подчеркивается безупречность исполнения Пророком своей миссии: он донес послание без искажений и выполнил возложенное на него доверие. Таким образом, теология (учение о Боге и Его атрибутах) неразрывно связана с пророчеством и практикой веры.

От метафизических высот текст переходит к практическим аспектам веры, фокусируясь на эсхатологии – учении о конечных судьбах. Ибн аль-Араби утверждает реальность и неизбежность ключевых событий загробной жизни: смерти как предопределенного перехода в назначенный Аллахом час, испытаний в могиле, Воскрешения, Суда, и окончательного распределения в Рай или Ад. Особое место отводится концепции заступничества (шафа‘а) ангелов, пророков и верующих, которое предстает не как противоречие Божественной справедливости, а как проявление Его безграничного милосердия, дарующего надежду даже грешникам на конечное спасение после очищения.

Эта вера в грядущее не должна быть пассивной. Текст содержит призыв к стойкости и активному укреплению веры («Пусть Аллах… сделает нас стойкими в ней»). Знание о Рае и Аде служит не просто информацией, а мощной мотивацией для праведной жизни и стремления к духовному совершенству. Вера неотделима от действия; признание загробной реальности обязывает к подготовке к ней.

Важным аспектом является подчеркивание доступности и простоты исламского вероучения. Оно представлено как «вероучение простых людей ислама… краткое и лаконичное», избегающее излишней сложности и элитарности. Истина, по мысли Ибн аль-Араби, должна быть доступна каждому искренне ищущему, и постигается она целостно, а не через искусственное дробление на несвязанные части.

Диалог четырех ученых служит иллюстрацией подлинной цели знания. Их рассуждения показывают, что истинная ценность знания заключается не в интеллектуальном превосходстве или накоплении информации, а в том, насколько оно способствует «вечному счастью и очищению» души и приближает человека к Богу. «Самая драгоценная вещь» – это то знание, которое преобразует человека и ведет его к духовной цели, а не мирские достижения или абстрактные теории. Таким образом, эсхатология, этика и гносеология сливаются в единое целое, где вера определяет цель, а знание – путь к ней.

Размышления о знании продолжаются через призму его многогранности. Как показывают слова ученых, каждый извлекает из общего поля знания свои, уникальные уроки и смыслы («Из этого знания я извлек знание о существующем носителе…»). Это не означает релятивизма истины, но подчеркивает, что путь к ней и ее восприятие индивидуальны, отражая различные аспекты единой Реальности. Знание не монолитно, а представляет собой океан, из которого каждый черпает в меру своей способности и духовной направленности.

Однако это разнообразие подходов и аспектов знания коренится в абсолютном единстве Божественной Воли, которая является основой всего сущего. Текст настойчиво утверждает: «Нет никого, кто мог бы отвергнуть Его повеление, и нет никого, кто мог бы подвергнуть сомнению Его суждение». Все события, все явления мира подчинены Его воле и охвачены Его предвечным знанием. Божественные атрибуты – Всеслышание, Всевидение, Знание, Воля, Сила – действуют вне ограничений времени и пространства, управляя и наблюдая за всем творением.

Даже Божественная Речь уникальна и трансцендентна. Она не нуждается в человеческих средствах выражения – звуках, буквах, языках. Напротив, сам Бог является их Творцом, что еще раз подчеркивает Его абсолютное единство и самодостаточность.

В этом мире, управляемом Божественной Волей, проявляются как справедливость, так и милосердие. Распределение счастья и несчастья, награды и наказания – все исходит от Него. «Если Он дарует, то это Его милость, а если Он наказывает, то это Его справедливость». Эта двойственность не является противоречием, но отражает полноту Божественного управления миром. Финальным аккордом звучит призыв к принятию Божественного установления и смирению перед Его волей: «Нет возможности изменить то, что постановил Вечный». Это не пассивный фатализм, а осознанное принятие реальности, основанное на глубоком понимании Божественного порядка и мудрости, призывающее человека найти свое место в гармонии творения и стремиться к знанию, ведущему к духовному очищению и вечному счастью в рамках этого божественного плана.