Империя Чугунного Неба

Не так.

Не так должно было двигаться.

Не плавно.

Рывками – как зародыш, насильно приспособленный к жизни, имитирующий походку, которой никогда не понимал.

Оно вытягивалось, принимая форму – слишком высокую, слишком угловатую, с конечностями, которые скреблись по сводам, оставляя в саже глубокие борозды.

А у его основания были они… Маленькие. Сгорбленные. Копошащиеся.

С противогазами вместо лиц. Рывки движений. Как у марионеток с перерезанными нитями. Один повернул голову. Стеклянные глаза-линзы поймали отблеск воды, и Улисс почувствовал, как что-то внутри него сжимается. Они увидели его. Запомнили. Отметили.

Оттолкнувшись от шаткой платформы, Улисс прыгнул в дрейфующую лодку, цепляясь за выступы, а вода толкала его, унося прочь от станции, прочь от этих существ.

А за спиной…

Маленькие фигуры замерли в странном поклоне, их руки (слишком много суставов, слишком длинные пальцы, слишком гибкие, чтобы быть человеческими) сложились в ритуальном жесте – не то благословение, не то прощание.

На стене, мелькнув перед самым погружением в темноту:

«ОНИ БЛАГОСЛОВЛЯЮТ ПАДАЮЩИХ»

Нацарапано краской, которая стекала, как слёзы.

А потом – только вой ветра в сужающемся тоннеле, гул, похожий на смех перегретого пара, и тьма, плотная, как шерсть. Как пелена перед глазами умирающего.

Шум проклятой станции оставался позади, его сменила нарастающая, оглушительная тишина, которую нарушал лишь плеск воды о борт лодки.

Сначала Улисс решил, что это обман зрения – слабое мерцание в потёмках, будто последний уголёк в потухшей печи. Но оно не гасло. Только крепло, размывая границы небытия: сначала дрожащая точка, потом – бледный овал лунного света на воде, затем силуэт арки, очерченный тусклым сиянием неба. Воздух внезапно изменился – теперь он был влажным и свежим, пахнущим грозой и листьями. Он был настоящим.

Лодка вынырнула из тоннеля, и перед ним открылось ночное небо.

Не затянутое дымом, не пробитое лучами прожекторов – усыпанное звёздами, живое.

Река текла по открытому пространству, огибая руины древнего акведука – остатки той эпохи, когда вода ещё не была ядовитой.

А вдали – огни.

Обычные деревенские окна, тёплые, жёлтые, как светлячки в траве.

Для кого-то эти огни – всего лишь знак, что пора домой, к ужину. Не символ надежды, не маяк спасения. Просто дом.

Улисс упал на дно лодки, и звёзды над головой смешались со слезами.

И тогда где-то за спиной, в глубине подземелья, что-то щёлкнуло – точно так же, как когда-то щёлкал выключатель в момент, когда Маргарет завершала эксперимент.

Исполин переключил передачу и затих. Навсегда? Он не был уверен. Но сейчас…

Звёзды.

Тишина.

И чертёж в окровавленной руке.

Глава 4. Чужие берега

Ветер шептал ему, смеялся, дразнил. «Беглец! Трус! Ты не смог защитить любимых!» Тёмные воды вторили обвинениям, а из глубины, будто из норы, на него смотрел зверь. Существо, которое молчало и ждало своего часа.

Впереди его ждали четырнадцать дней, за которые острая боль стала тупой, а сознание прояснилось. И четырнадцать ночей, когда он просыпался в холодном поту, хватая воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Каждый раз перед глазами вставали они: Маргарет на эшафоте, Гарретт, растворяющийся в клубах пара, и Оно – пришедшее из глубин тоннелей.

Первые три дня Улисс не приходил в себя, его тело лежало на кровати, словно обломок кораблекрушения, выброшенный на берег. Лихорадка выжигала его изнутри, а в редкие моменты ясности он метался, бормоча бессвязные слова о чертежах, Железномордых и казнях.

За тонкой стеной раздавались голоса:

– Опять бредит, – сказала женщина. Её слова потонули в скрипе половиц под тяжёлыми шагами.

– Вчера опять кричал во сне, – ответил молодой голос с лёгким присвистом. – Кто он вообще?

– Не наше дело, Ян. Лишь бы не сдох.

– Да ладно, выживет, – флегматично бросил Ян. – У дядьки Лоренца и не такое заживало.

Тишина. Затем – тяжёлый вздох.

– Если сдохнет – выбросим обратно в реку, пусть себе плывёт.

Пятый день

Улисс впервые открыл глаза и осознал, что жив.

Потолок над ним был низкий, бревенчатый. От него тянулись медные провода – самодельные, голые. Пятна сырости расползались по углам. Пахло дымом, травами и кислым сидром. Он лежал на узкой кровати, застеленной грубым, но чистым полотном.

Левая рука… Он медленно поднял её – под кожей пульсировала боль. Кисть была туго перебинтована. Он попытался пошевелить пальцами, но на месте трёх пальцев была пустота – лишь сплющенные, стянутые нитями культи.

Напротив, висела картина. На ней механик чистил гигантскую шестерню, а вокруг летали упитанные подмастерья с крылышками и гаечными ключами. Кто-то старательно дорисовал им усики.

Дверь скрипнула.

– О, глянь-ка, наш гость очнулся!

В комнату вошла женщина – крепкая, ширококостная, с руками, привыкшими к тяжёлому труду. За ней – мужчина постарше, в выцветшем мундире без нашивок. Его лицо напоминало грушу, а глаза, увеличенные толстыми линзами очков, казались круглыми, как монеты.

– Где… – выдохнул Улисс, и слова застряли в горле колючим комом.

– Тихо. – Кружка брякнулась о тумбочку, расплёскивая воду. – Пей.

Он послушно сделал глоток. – Я Марта, а это Лоренц, – женщина ткнула пальцем, чуть не задев очки мужчины. – Вытащил тебя, сама не знаю зачем. Ещё чуть-чуть в той воде – и хоть в компост. Она фыркнула и поставила на тумбочку миску с бульоном. Жирные капли дрожали на поверхности, как ртуть.

– Ешь. Потом поговорим.

Он хотел отказаться – годами выдрессированное недоверие сжало глотку, – но тело предало его. Запах ударил в ноздри, и желудок сжался от голода. Когда он ел в последний раз?

Бульон был густым, с плавающими кусками мяса и кореньев, горьковатыми, как полынь. На вкус – как что-то давно забытое.

Марта копошилась в соседней комнате. Лоренц молча курил трубку у окна, наблюдая, как Улисс проглатывает похлёбку. Когда миска опустела, он негромко произнёс:

– Тут не бывает чужаков. Это деревня Ветвистый Крест. До города – полтора дня пешком, если знать тропы.

Улисс опустил ложку.

– Почему вы меня спасли?

Лоренц выпустил кольцо дыма.

– Потому что могли.

И в этих словах не было ни жалости, ни расчёта.

Только правда.

Седьмой день

Лихорадка отступила, оставив после себя пустоту.

Улисс мог сидеть, опираясь на подушки, но через несколько минут мир начинал плыть перед глазами, а в висках запускался крошечный молот, отбивающий такт: жив-мёртв, жив-мёртв.

Лоренц сменил повязки.

– Заживает, – пробормотал он, разглядывая раны. – Грязи было много, но, кажется, пронесло.

– Спасибо, – прохрипел Улисс.

Лоренц фыркнул, доставая из кармана гладкую деревянную чурку.

– Не за что. Просто жаль было терять пациента.

Он бросил чурку на одеяло.

– Сжимай. Разрабатывай. Если хочешь снова держать стакан, а не хлебать из миски, как пёс.

Улисс сжал деревяшку. Боль ударила по нервам раскалённой иглой. Он стиснул зубы.

– Кто вы? – спросил он, переводя дух.

Лоренц замер. Его глаза за толстыми стёклами очков стали плоскими и мёртвыми, как у рыбы на льду.

– Кто мы? Мусор, который Империя не дожрала. Одни со свалки армии. Другие из-под пресса города. А теперь просто… мы.

Он ткнул пальцем в закопчённый потолок.

– А теперь – просто те, кого недогрызли.

Улисс кивнул в угол, где на грубой полке лежали его вещи.

– Мои вещи…

– Всё на месте, – Лоренц хмыкнул. – Латунная трубка, рваная рубаха и потом, штаны, которые уже и штанами-то назвать грех… Никому тут не нужен этот хлам.

Улисс закрыл глаза. Даже на расстоянии латунный цилиндр жёг память, как раскалённый уголь.

– Спасибо, – снова выдавил он.

Лоренц встал. Его колени хрустнули, как сухие ветки.

– Опять ты… – проворчал он, поправляя очки. – Спи. Завтра… – он запнулся, – …завтра будет новый день.

Новый день был болезнью, которую нужно пережить.

Десятый день

Ночь разорвал крик.

Его крик.

Улисс резко сел на кровати, рука рефлекторно рванулась к несуществующему оружию. Грубая простыня прилипла к спине, пропитанная ледяным потом.

Они снова пришли – без приглашения, как всегда.

– Маргарет. Её последний шёпот…

– Гарретт, растворяющийся в шипящем паре…

– Существо, наползающее из темноты…

Дверь распахнулась. На пороге стояла Марта, её силуэт колебался в дрожащем свете керосиновой лампы.

– Опять?

В её голосе не было раздражения – только усталая привычка.

Улисс кивнул, сжимая простыню уцелевшими пальцами. Слова застряли в горле, как заноза.

Марта вошла, поставила лампу на стол. Пламя дёрнулось, отбрасывая на стены пляшущие тени. Она опустилась на край кровати, и доски застонали под её весом.

– У нас тут все орут по ночам, – сказала она, разглядывая свои грубые ладони. – Лоренц – про чёртову переправу. Ян – про пожар, в котором сгорела его семья. Даже старая Ильза… та орёт так, будто её режут.

– Почему? – голос Улисса прозвучал ржаво, как если бы не использовался годами.

Марта подняла на него глаза. В тусклом свете её лицо казалось вылепленным из воска.

– Потому что помнят.

Она наклонилась ближе, и Улисс уловил запах дёгтя и полыни – горький, как её слова.

– А ты что помнишь, городской?

– Я помню друзей.

Марта замерла. Её дыхание стало медленным, как у зверя, принюхивающегося к опасности.

– И где они сейчас?

Тень скользнула по её лицу, когда Улисс прошептал:

– Остались позади.

Марта резко встала, передумав что-то сказать. Она достала из складок юбки потрёпанную бутылку и налила в стакан жидкость цвета старого золота.

– Пей.

Он сделал глоток – напиток выжег горло, как кислота. Глаза тут же наполнились слезами.

– Это не поможет забыть, – сказала Марта, забирая стакан. – Но хотя бы уснёшь.

Дверь закрылась с тихим щелчком, оставив его наедине с тенью – слишком похожей на Железнолицего, притаившегося в углу.

Тень не двигалась. Но Улиссу почудилось, что она дышит.

Тринадцатый день. Ночь.

Гул – точь-в-точь как в тоннеле.

За окном – фигура в противогазе.

«Оно нашло меня…» – пронеслось в голове.

– Эй, городской! – детский смех. Рыжая девчонка сдернула противогаз. – Давай дружить!

Она убежала, оставив после себя вопрос: почему у ребёнка в деревне – противогаз инквизиции?

Четырнадцатый день

Тело понемногу вспоминало, как быть живым.

Сначала – мучительные попытки подняться, когда каждая мышца предательски горела. Потом – первые шаги, ковыляющие, как у новорождённого, пальцы впивались в шершавые стены, оставляя на них влажные отпечатки отчаяния.

Сегодня он впервые вышел во двор.

Солнце ударило в глаза – ослепляющее, наглое в своей яркости после полумрака комнаты. Улисс зажмурился, ощущая, как веки дрожат. Дыхание обожгло лёгкие жизнью: нагретой травой, смолой, древесной золой.

Он чихнул. Звук был таким громким и неожиданным, что испуганная курица с кудахтаньем выпорхнула из-за забора.

Самодельный душ из бочки с трубчатым нагревателем шипел за кустом смородины, рядом стоял ручной пресс для сидра, больше похожий на орудие пыток. Вдоль дорожки ржавели обломки сельхозмашин, превращённые в скамейки.

Улисс прислонился к косяку, вдыхая запах горячего металла от раскалённой бочки. Тело ещё не верило, что может быть тёплым, а не дрожать в полумраке.

– Ты уже можешь ходить? – раздался голос с присвистом.

Из-за угла амбара показался парень – худощавый и жилистый, с всклокоченными тёмными волосами и руками, покрытыми свежими царапинами. Он остановился в трёх шагах от Улисса, оценивающе оглядывая его с головы до ног.

– Я Ян, – в его глазах читалось любопытство, но не враждебность – скорее оценка нового диковинного механизма. – Я помогал Марте выхаживать тебя.

Улисс попытался улыбнуться:

– Я Улисс… Спасибо вам.

Ян пожал плечами:

– Пустяки. Ты бы видел, как дядя Лоренц однажды… – Он резко оборвал себя и махнул рукой: – Пойдём, нарвём крыжовника. Он помогает от слабости.

Он сделал несколько быстрых шагов, затем оглянулся, проверяя, идёт ли Улисс. Его движения были угловатыми, но в них чувствовалась деревенская уверенность.

По дороге нога Улисса ударилась во что-то твёрдое. Он посмотрел вниз. В землю вросла каменная плита. Когда-то на ней красовался указ верховного догматика, теперь лишь мох да очертания выщербленных букв.

– Похоже на свалку истории…

– Зато своя. – Ян пнул камушек, и тот зазвенел по щебню. – Без патрулей и столичной дряни.

– Как вам это удаётся?

Ян остановился, проводя языком по разбитой губе:

– По документам мы сгорели в «Великой Очистке», – сказал он, кивнув в сторону мельницы, где одна-единственная лопасть безнадёжно болталась на ржавых шарнирах. – Кому охота признавать, что их перепись – решето? – В его голосе звучала горьковатая усмешка, но глаза оставались серьёзными. – Да и что тут взять? Только сидр да болотную тину.

Он сделал шаг вперёд, собираясь что-то добавить, но вдруг замер, заметив, как Улисс неуверенно шатнулся.

– Эй, осторожно! – Ян мгновенно оказался рядом, его рука непроизвольно потянулась поддержать. – Может… присядем?

Ян указал на старый пень у края поля, но Улисс уже оправился от слабости. Вместо этого он протянул руку к ближайшему кусту, где среди листвы прятались зеленовато-янтарные ягоды.

Ветер донёс скрип петель из амбара – будто старый лешак засмеялся в усы.

Улисс разглядывал плод на ладони – шершавый, неровный, с тонкой кожицей, пропускавшей солнечный свет. Такие никогда не продавали в столице. Он раздавил ягоду на языке. Кислота заставила его поморщиться, но следом пришла сладость – настоящая, не приторная, как в консервированных фруктах из Цехового квартала.

– Смотри! – Ян внезапно указал на горизонт.

На фоне багряного заката медленно проплывал серебристый дирижабль Инквизиции, далёкий и беспомощный в этом море полей.

– Как часы, – Ян плюнул семечками. – Ровно в девятнадцать тридцать. Можно сверяться.

Сверяться? – Подумал Улисс. – Сверять свою жизнь с их тюремным расписанием?

Ян шёл впереди, насвистывая что-то бессвязное. Улисс ковылял следом, набив рот кислым крыжовником. Ягоды, тёплые от солнца, пахли утраченным детством.

Ян то и дело поглядывал на Улисса, словно хотел что-то спросить, но каждый раз передумывал, лишь покусывая губу.

Глава 5. Остывшие камни

Улисс стоял на краю поля, где ржавые зубья брошенного плуга торчали из земли. Ветер гулял между холмами, шевеля пожухлую траву, пахнущую дымом и прелыми яблоками. Здесь не было фабричного гула, только редкие крики детей, далёкий лай собак и скрип ветряка. А деревня дышала! Неровно. С хрипом. Подобно паровому агрегату на последних углях.

– Нравится вид? – за спиной возник Ян.

Парень подошёл, сунув руки в карманы потрёпанной куртки.

– Вид? – Улисс окинул покосившиеся заборы, крыши, поросшие мхом, и чёрную полосу леса на горизонте. – Похоже, мир здесь просто сдался и тихо сгнивает.

Ян фыркнул, пнув камень.

Ветер донёс запах дыма – где-то топили печь. Не углём, не фабричным коксом, а простой древесиной. Чистый, почти забытый аромат.

– Вы так просто живёте здесь? Сами по себе?

– Живём. – Ян выплюнул травинку. – Пока можем.

Внизу, у реки, дети гоняли мяч, сшитый из тряпок и набитый сухой травой. Их смех был резким и бесстрашным, как щебет птиц.

– Я видел… у одной девочки противогаз инквизиции, – не удержался Улисс.

– Трофеи, – безразлично ответил Ян. – Раньше наведывались… Проверяли, не завелись ли «неучтённые элементы». – Он провёл пальцем по еле заметному беловатому шраму на щеке. – Мы научились прятаться, и они перестали приходить.

Напряжение скользнуло по его лицу, но тут же исчезло.

– Ладно. Пойдём, покажу кое-что.

Он повёл Улисса через поле к старой мельнице. Её покосившийся каркас был опутан паутиной медных трубок, по которым всё ещё пробегали редкие судорожные толчки пара. Фундамент оплетали трубы потолще, они уходили под землю. Два паровых крыла навеки застыли, но третье всё ещё подрагивало на ветру, издавая скрипучие стоны. Внутри – затхлость прогорклой муки и перегоревшего машинного масла.

Пахло временем, которое здесь текло иначе – не вперёд, а по спирали водоворота.

– Смотри.

Ян откинул половицу. Под ней был люк с медными краями, отполированными тысячами прикосновений.

– Припасы, если надо будет отсидеться.

Лестница поскрипывала, сопровождая их в огромный подвал. Спуск показался Улиссу бесконечным, каждый шаг отзывался слабостью.

Ступени под ногами были разной высоты.

Свет факела, жирный и коптящий, выхватывал из мглы толстобокие бочки, от которых несло забродившей тоской, и ящики, набитые ружьями-уродцами с приваренными к прикладам железяками. В углу, подбоченившись, стояла ручная мортира. Докризисная модель со свежей царапиной на боку – будто кто-то недавно пытался заставить её заговорить.

На стене – карта. Не официальная, не та, что печатали в столичных типографиях с гербом Империи. Это был рукотворный чертёж на кусках сшитой кожи, испещрённый пометками, стрелками, перечёркнутыми маршрутами.

– Лесные тропы? – спросил Улисс, проводя пальцем по линиям.

– Не только. – Ян ткнул пальцем в переплетение линий. – Тут нарисованы и реки, по которым ты приплыл.

Улисс прищурился:

– Я приплыл по тоннелям.

– По рекам Первых Механиков? – Ян резко обернулся, глаза стали круглыми, как шайбы. – Я думал, за одно упоминание о них грозит…

– Грозит. – Улисс поднёс к лицу Яна перебинтованную руку.

В этот момент сверху донёсся грохот, и в люк свесилась голова Марты.

– Моё сердце как чувствовало, что вы тут! Вылезайте!

Она схватила Яна за ухо и дёрнула вверх.

– Ты решил выболтать чужаку все наши секреты? Сегодня останешься без ужина!

Повернувшись к Улиссу, она ткнула в него пальцем:

– А ты – лучше держаться подальше от наших секретов!

Когда они выбрались наружу, ветер подхватил листья и швырнул через поле, где закатное солнце заливало небо алым. Последние лучи пробивались сквозь гигантские пальцы облаков.

Когда Марта наконец скрылась за поворотом и её гневные крики, смешанные с перепуганным кудахтаньем кур, поутихли, Ян потёр покрасневшее ухо. Но в его глазах не было злости, а скорее привычная покорность судьбе.

– Чёртова баба! – Ян легонько толкнул Улисса под локоть. – Эй! Раз ужина не будет… знаю, где можно подкормиться. – В его глазах мелькнул огонёк, который бывает у мальчишек, затевающих шалость.

Они побрели по тропинке, петляющей между огородов. Порывы воздуха подгоняли их в спины. Впереди, за крепким забором, виднелся дом, в окнах которого светился жёлтый, почти медовый свет, а из трубы валил густой дым, смешиваясь с вечерним туманом.

Из-за угла вдруг выскочила рыжая девчонка! Та самая, что напугала Улисса ночью. Она затормозила прямо перед ними, запыхавшаяся, с растрёпанными волосами.

– Ян! – она схватила его за рукав. – Ты идешь к нам?

– Ага. Лира, а твоя мама опять пироги с крыжовником напекла?

– С крыжовником… и кое-чем ещё… – прошептала она, прикрыв рот ладошкой, вся изгибаясь в таинственной позе. – Папа сегодня в подвале что-то паял… – Она сделала драматическую паузу, скривила нос и добавила шёпотом: – Пахло… ну ооочень подозрительно!

При этом её лицо скорчилось в такую нелепую гримасу – глаза стали размером с блюдца, брови поползли к волосам, а рот изобразил нечто среднее между удивлением и отвращением – что Улисс не смог сдержать улыбку. Даже Ян, казалось бы, привыкший к её выходкам, фыркнул.

Девочка пустилась скакать вокруг них, как юркий воробей, то и дело оборачиваясь и корча свои смешные рожицы. Казалось, её энергия могла бы осветить всю деревню, если бы удалось её приручить.

Дом Брантов жил по своим законам. Казалось бы, хаос изобретений, но на самом деле – свой, особенный порядок… каждый инструмент висел на отведённом месте, каждая деталь лежала в специально помеченной коробке.

Брант, массивной тенью заслонивший дверной проём, изучал Улисса, как бракованную деталь. Его пальцы, покрытые ожогами и шрамами, нервно постукивали по косяку, словно проверяя его на прочность.

– Шпион? – хрипло повторил он, выплюнув жвачку табака прямо на порог.

Ян покачал головой:

– С реки. Полудохлый.

– Полудохлые самые опасные, – проворчал Брант, но шагнул в сторону, пропуская их внутрь.

Жилище было наполнено странными предметами – не фабричными, не теми, что одобрены догматиками, а какими-то живыми, почти одушевлёнными. На полке над печью стоял автомат для чистки картофеля, собранный из ржавых шестерёнок и проволоки, – он тикал, словно вёл обратный отсчёт до своего побега. У стены дремала прялка с паровым приводом, от которой тянулись медные трубки к закопчённому котлу. В углу кухни стоял «усовершенствованный» самовар, превращённый в сложный агрегат с манометром и регулятором давления. Его медные бока блестели, как у новенького, хотя этому устройству было никак не меньше сорока лет.

Жена Бранта мельтешила между столом и печью, как заводная кукла. Её руки – быстрые, точные – резали хлеб, помешивали варево в котелке, поправляли чепец на голове, и всё это одновременно.

– Садись, – бросила она Улиссу, даже не взглянув.

Дети – рыжий выводок, от липкого карапуза до долговязого подростка – столпились у печи, любопытно разглядывая гостя. Самый старший, парнишка лет четырнадцати, щелкнул каким-то самодельным устройством, и между его пальцами что-то вспыхнуло.

– Не балуйся, – рявкнул Брант, но в его голосе не было злости. – Покажи гостю уважение.

Парень нехотя сунул устройство за пазуху и протянул Улиссу глиняную кружку.

– Пей.

Сидр был мутным, золотисто-ржавого цвета, с плавающими на дне крупинками чего-то, что Улисс решил не рассматривать. Запах ударил в нос – сладковато-горький, с примесью металла.

– Не сдохнешь – значит, не яд, – усмехнулся Брант, усаживаясь напротив.

Улисс сделал глоток.

Горло тут же сжалось, глаза застила слёзная пелена. На языке разлилось что-то, напоминающее смесь уксуса, раскалённого железа и лесных ягод.

– Ну? – Брант прищурился.

– Как… паровозная смазка, – выдавил Улисс.

Хозяин дома внезапно рассмеялся – хрипло, будто изнутри его раздирал кашель.

Жена Бранта наконец повернулась к Улиссу. Её глаза, цвета болотной тины, скользнули по его перебинтованной руке.

– Вы к нам откуда?

– Из города, – осторожно ответил Улисс.

– Из какого? – Она осторожно поставила миску на стол. – Их много.

– Из того, что летает.

В доме вдруг повисла такая тишина, что стало слышно, как трещат полешки. Даже дети замерли.

Брант медленно поднялся, его тень накрыла Улисса целиком.

– Ты… из Небесного Утёса?

Ян нервно кашлянул:

– Он не из Инквизиции, если ты об этом.

– Я не об этом, – прошипел Брант. Он наклонился так близко, что Улисс почувствовал запах табака.

– А больно было? – встряла неугомонная Лира, не моргнув.

Младшие братья замерли. Самый маленький, пухлый карапуз с перепачканным вареньем ртом, даже прикрыл ладошками глаза – но тайком продолжал жадно наблюдать.

Улисс разжал культю.

– Сначала – нет. Потом – да.

Лира кивнула, как учёный, подтвердивший гипотезу.

– У дяди Тобиаса руку паровым клапаном оторвало. Он говорит, что вначале вообще ничё не почувствовал. – Она вдруг схватила Улисса за запястье (он невольно дёрнулся) и повернула его руку к свету.

– Лира! – рявкнула мать, но девочка лишь буркнула:

– Что? Я же не трогаю!

За окном закричали соседские дети, и Лира тут же забыла о госте – выскользнула из-за стола и помчалась к двери, даже не оглянувшись.

Младшие братья кинулись следом, только самый маленький задержался на пороге. Он посмотрел на Улисса, потом на его руку, и вдруг сказал очень чётко:

– Она врёт. Дядя Тобиас умер.

И убежал, громко шлёпая босыми ногами.

В наступившей тишине жена Бранта неловко поправила фартук, затем неожиданно оживилась:

– А правда, что у вас там в Витражном квартале дамы носят кринолины на паровых каркасах? – её глаза блестели. – Говорят, они могут раскрываться, как зонтики!

– Да, – ответил Улисс. – Но это скорее для воскресной службы. В обычные дни носят облегчённые версии с пружинами.

Жена Бранта задумчиво провела рукой по своему домотканому фартуку.

– Чушь собачья! – проворчал Брант, хлопая кружкой по столу. – Расфуфыренные курицы!

Наступила неловкая тишина. Самовар в углу зашипел, выписывая математически точные завитки.