Как цвет полевой

– Я уважаю решение вашего отца дать вам шанс, – продолжала она, – но на его месте позаботилась бы о вас более строго. Конечно, важно, чтобы вы осознанно подошли к этому вопросу, осознанно боролись с искушением. И всё-таки коррекционный курс, я считаю, пошёл бы вам на пользу.

Она пялилась так, будто ждала немедленного согласия, но я ужаснулся и мрачно выдал:

– Как замечательно, что решать не вам.

Задница вздохнула и наконец отвалила. А я уставился на ортез в раздумьях: снять или нет? Он фиксировал кисть полностью, так что шнурки невозможно было завязать, куда уж буквы писать. До планового приёма оставалось всего несколько дней. Да и на ночь я руку тупо бинтовал. Ничегошеньки бы не случилось из-за небольшой нагрузки, но, чёрт возьми, девяносто две строчки за пятнадцать минут я бы всё равно не осилил.

Короче, со звонком я сдал бланк и свалил. Ромка застрял на своей репетиции, типа их оставили ещё на два урока: кто-то там заболел, а кто-то реплики не выучил. В общем, руководитель был в ярости и заявил, что репетировать они будут до потери пульса. Я попрощался и двинул домой за костюмом – у меня как раз было время, чтоб разминуться с матерью Ив. А потом вспомнил про транспортную карту, и на душе потеплело – тащиться до Керамического пешком вовсе не хотелось.

Я доехал до восьмой школы и потопал до Агаты Романовой. Почему-то приятно было думать, что Ив каждый день ходит тем же маршрутом, будто это роднило нас, делало чуточку ближе. И тут же одёргивал себя, потому что мы больше не были парой, потому что я сделал ей больно и не заслуживал её и потому что этим маршрутом ходили сотни людей.

На Агаты Романовой было до хрена чисто и аккуратно. Автомобили оставляли в многоуровневом паркинге в конце улицы или загоняли на территорию таунхаусов. Таунхаусы все были одинаковые, чёрно-белые, как нотная тетрадь, с зашторенными панорамными окнами, ухоженными газонами и ажурными заборами. Но я никогда не терялся, всегда точно знал, который дом Ив. Топал к нему безошибочно, будто по ниточке путеводной. Вот и теперь вроде задумался, но остановился у нужной калитки.

Было начало седьмого. В кухне горел свет. Оставалось надеяться, что хозяйничала Ив, а не её мать.

Я не вспомнил номер квартиры – пришлось набирать с мобильника.

– Привет, Люций! – радостно ответила Ив.

Тут же раздался стук в стекло – она махала мне с окна.

– Поднимайся, – позвала она. – Мама ещё не вернулась. Мы даже успеем попить чай, я как раз варю цитрусовый. Квартира четыре.

Она дала отбой и скрылась из виду.

Весь первый этаж был чудесно украшен к Новому году. На двери висел венок из искусственных еловых веточек с шарами и ленточками – он пах елью. Перила наверх опутывала хвойная гирлянда с красными шариками и тихо мерцающими диодами. На столике в гостиной стояла композиция в корзинке: шишки и всё такое. Короче, всюду горели гирлянды, висели шарики, пахло хвоей, цитрусами и праздником. Пахло уютом. А у нас с папашей ни хрена не было готово.

– Ого, какой классный костюм! – ахнула Ив, ладонью проводя по ткани.

– Тётя подарила.

– Твоя тётя определённо знает толк в моде. И жилет какой классный.

– Только без жилета, я в нём задохнусь!

Ив озадаченно округлила глаза и рассмеялась.

– Ты чего, Люций, его же можно расслабить. Просто тётя твоя затянула почти на максимум.

Конечно, затянула – она ж чокнутая извращенка и малость садистка. Ничего удивительного в её замашках и выходках не было. Вот если б она внезапно стала образцом для подражания, я бы первым позвонил в психиатричку.

– Идём, руки вымоешь на кухне. Я сварила чай по новому рецепту.

Ив сияла и вела себя так, будто мы сотню лет знакомы. Ей было комфортно, или же она старательно притворялась, но мне не хотелось разбираться в её чувствах, и я охотно верил, что всё ладно.

В центре кухонного стола стояла пузатая синяя ваза на кружевной салфетке, в вазе – композиция из веток, сухих цветов и бумажных фонариков.

– Вафли мама пекла, – с нежностью сказала Ив.

Интересно, когда Нинка вернётся?

Я вздрогнул от лёгкого звона: Ив поставила чашку на блюдце и скривила морду.

– Фигня какая: горький получился, – расстроилась она. – Я же всё по рецепту делала.

– Рецепты часто врут. Прости, мне надо идти.

Спортивный сквер с тренажёрами был в Центральном районе, недалеко от площади Первых Колонистов. Тут же был Лесной комплекс, где жил Серафим, и я очень надеялся его не встретить. Мне вообще никого не хотелось видеть – особенно папашу. И пока такая возможность была, я ею пользовался.

Пацаны катались на маленькой детской карусельке – как только влезть туда умудрились? Крутилась она так быстро, будто на хрен центрифуга для подготовки космонавтов. Пацаны визжали, умоляя их остановить. Но я стоял в сторонке и тупо наблюдал – они ж по-любому в смазанном пятне мира не могли меня разглядеть.

Короче, через несколько минут каруселька наконец замедлилась. Чарли и Гога рухнули на землю, Ваккате осторожно сполз следом. А Ромка так и сидел, лбом уткнувшись в поручень. И как он припёрся вперёд меня, ныл же, типа до умопомрачения репетировать придётся. Видать, пораньше отпустили. А вот башку теперь отпустит не скоро.

– Ё-моё, как же плохо, – простонал Чарли.

Он лежал на боку, свернувшись в клубок и схватившись за голову. Ваккате тихонечко скулил, валяясь рядышком. Гога сумел сесть, а Ромка заблевал всю карусельку.

– Вы вообще задумывались, как до таких лет дожили? – спросил я.

– Ой, Стокер, чтоб тебя!

– Это всё Чарли выдумал, – пожаловался Ваккате. – Напрасно я согласился.

– Пацаны, мне плохо, – ныл Ромка, когда наконец слез с карусельки.

Хрен знает сколько времени они в себя приходили – мне их даже стало чуточку жаль. Первым очухался Ваккате, сел рядом со мной и тяжело выдохнул. Башка, видать, его ещё донимала, потому что он привалился сбоку и мордой уткнулся мне в плечо. Следом поднялся Чарли, тоже сел на скамейку. А Ромка и Гога, кажись, никак не могли выиграть у вестибулярного аппарата.

– Мне так на мозги давит, аж больно, – пожаловался Ваккате.

– Меня тошнит, – подхватил Чарли.

– Мне бы встать, – простонал Гога.

Он дополз до скамейки, я помог ему сесть. Но мир, видать, был злым и стремительным – Гога тут же башкой рухнул мне на колени и закрыл глаза.

– Мне и после пьянки не было так плохо, – сказал он.

– Да, парни, зря мы на сраную карусель полезли, – согласился Чарли.

– А ты: быстрее, быстрее! – злился Ромка.

– Я ж не знал, что она так разгонится.

В общем, в итоге пацаны очухались. Ваккате на качельки пересел, но сильно не раскачивался, так только, задницу катал на расстояние вытянутых ног. Ромка его место на скамейке занял, откинулся на спинку и закрыл глаза, – кажись, ему до сих пор паршиво было, у него и рожа позеленела. А вот Гога чувствовал себя прекрасно и весело раскачивался на низенькой лошадке на пружине. Потом резко остановился и злобно выдал:

– Мне все праздники с Алёнкой сидеть! Папка в Али́бию улетел на переговоры. А мать на симпозиум собралась. Но моя какая вина? Не я её рожал. Думаю, нажаловаться на них, что ль?

– Дурно это – на родителей доносить, – отозвался Ваккате. – Ты скажи, что не будешь за ней приглядывать, что это не твоя обязанность. И если что-то случится, то не собираешься отвечать, а случиться может всякое. Мама у тебя вроде умная женщина.

– Ладно мать, – отмахнулся Гога. – Папка мне нехило отвесит за такое. – Он глянул на Чарли и осторожно спросил: – Слушай, а как… есть там новости?

– Сбежал, говорят. Он же, ё-моё, дальновидный: избил – и в бега. Испугался, поди.

Чарли вещал с преступным хладнокровием, даже нет – с каплей едкого раздражения. Но тут же полез за сигаретами и прикурил дрожащими пальцами. А мне внезапно любопытно стало, чего он боится больше: разоблачения или собственного поступка? Да, он типа не убивал, но сокрыл и солгал. А теперь вот с обманчивым самообладанием повторил легенду. А что он думал на самом деле?

– Ты ж типа больше не куришь, – напомнил я.

Чарли сделал пару торопливых затяжек и с умным видом сказал:

– Не выдумывай, Стокер. Чтоб отбить у человека желание чё-то делать, мало одной страшилки. Должно быть настоящее потрясение, понимаешь? Чтоб оно в подкорке засело, в кошмарах мучило и каждую свободную минуту. И вот когда единственная мысль об этом будет вызывать тихий ужас, тогда человек и отбросит всякую дурную идею.

Он пялился на меня с той же каплей едкого раздражения, будто на хрен я был виноват в смерти его отца и в том, что ему пришлось лгать на допросах. И я в сотый раз пожалел, что ввязался, – надо было вызвать паладинов. И не было бы лжи, нервов, наркологички. А Чарли… Пусть бы сам выкручивался, говнюк.

– Бесхребетный, – хохотнул Гога.

– Твои родители просто слишком много тебе позволяют, – добавил Ромка.

Чарли аж дымом поперхнулся, озлобился и с тихой угрозой прошипел:

– Да знал бы ты моих родителей, рот бы свой не открывал.

– Моя мать точно хуже ваших, – заявил Гога. – Такой безответственной суки больше не сыскать.

– Поверить не могу! – опешил Ваккате. – Да как ты смеешь такое говорить про маму? Она тебя родила, воспитала.

– Ой, Игорь, не моросил бы. Она меня не рожала, чтоб фигуру не портить, – я из искусственной матки. А воспитывала она меня или нет – вопрос спорный.

– Оно и видно, – огрызнулся Ваккате.

– Гляньте-ка, кто у нас осмелел. Ты чё имеешь в виду, Игорь?

– Неблагодарная ты сволочь, – растерянно проблеял тот.

Гога подскочил к нему, хотел врезать, но толкнул – Ваккате кувыркнулся назад и грохнулся с качелей. Чарли возмутился, а я отпихнул Гогу и весь вздрогнул от дикого желания разбить ему морду – но не поддался. Мы все замерли.

– Ты должен извиниться, – обиделся Ваккате.

– Чего?

– Ты должен извиниться, – терпеливо повторил он.

– Извиняйся, – поддержал я. – А ещё раз про мать такое ляпнешь, в рожу получишь.

– Тебе-то, Лу, какое дело?

– Ты её не ценишь, потому что она у тебя есть.

– Гляньте-ка, у Лу травма. Так тебе в дурку надо. От наркоты пролечился, башку теперь пролечи.

Пульс подскочил до верхней границы. Мерзкий минорный писк заглушил весь мир. На меня накатила ярость, аж картинка сузилась до силуэта Гоги. И я б, наверно, грохнул его на хер, но тут меня резко развернули и крепко обняли.

– Не надо, Стокер, не надо, – затараторил Чарли. – Успокойся, всё нормально.

Топ-топ. Раз. Вдох. Два. Выдох. Три-и.

Ни хрена это, конечно, не помогло, меня трясло от злости, и я понятия не имел, что делать, тупо повторял «топ-топ», чувствуя, как гнев лезет наружу. Сломай скамейку. Ударь асфальт. Разбей Гоге рожу! Поори. Отпинай лошадку на пружине. Разбей Гоге рожу!

Топ-топ, на хрен! Топ-топ!

Короче, самым привлекательным вариантом было разбить Гоге рожу, и я быстренько свалил, боясь поддаться соблазну. Тут ещё мобильник затрещал, а на экране высветилось «папаша», хотя даже восьми не было. По-любому увидел, что я в Керамический катался. Он, кажись, полагал, что именно там меня снабжали наркотой, но будь вся эта дрянь правдой, проще было бы договориться с «Пустошью».

– Алло.

– Люций, ты где?

Говорил он, на удивление, без преувеличенного беспокойства. Но чёрт его знает, может, он реально каждый раз ожидал услышать в динамике чужой голос, который с мрачным равнодушием сообщил бы, типа я помер от грёбаной передозировки. А вот если б хоть на секундочку мне поверил, то перестал бы кошмарить себя клятыми домыслами.

– Я в спортивном сквере, где площадь Первых Колонистов.

– Ты опять ездил в Керамический.

– Вчера я туда не ездил.

– А сегодня?

Папаша научился филигранно доводить меня до отчаяния, до беспомощного растерянного состояния, когда хочется рухнуть на асфальт и рыдать от несправедливости и жалости к себе. Вот и теперь гнев мгновенно затих, осталось детское желание захныкать и вывалить всю-всю правду, ну типа что я не наркоман, что у меня долг перед звездочётом, что меня в августе похитили, а моего почти друга грохнули. И что я в дерьме по уши и знаю, куда делся грёбаный Питер Эванс. И что у меня, кажись, клятая депрессия и куча других проблем. Но я не мог этого сказать. И, на самом-то деле, наверно, не хотел.

Разумнее было играть по правилам.

– Я заехал к подруге, она обещала помочь с костюмом для новогоднего бала. Я ей смокинг отвёз, который тётя Эви покупала, помнишь?

Ни хрена он, конечно, не помнил.

– Ты знаешь, сколько времени?

– Я уже иду домой.

– Не опаздывай.

Он дал отбой, оставил наедине с мыслями. Они сотый круг наворачивали в своём клятом хороводе. И картинки мелькали в ускоренном режиме под идиотическую музычку из какого-то, кажись, мультика. Потом меня ужалил страх, что я опоздаю, а вслед за ним такой параноидный бред потянулся, что я реально перетрухнул и двинул на аэробус: опоздание навлекло бы лютую кару. И даже папаша бы не помог, потому что ровно в девять меня по видеосвязи проверял чёртов инспектор Рошков.

На аэробусе я ехал двадцать минут. Пешком бы тащился намного дольше – по-любому бы опоздал. Я силился об этом не думать, ну типа обошлось ведь, но страхи шептали, хороводили, с ума на хрен сводили. И я уже на автомате выдумывал всякие ужасы про ограничения, исправительные учреждения и всё такое. А потом резко остановился и огляделся: Павловский был увешан гирляндами, шарами и прочей мишурой – красота прямиком из детства, иллюзия уюта и торжества. И, будто по щелчку, тут же полегчало.

Я всегда любил Новый год. И мама любила. А накануне она встретила Костолома. Его она тоже любила. Всю жизнь мне перечеркнула этим клятым знакомством. И сама за него поплатилась.

Соседние многоэтажки даже в темноте выглядели чужими, а в детстве я боялся не найти свой дом среди них – все они казались одинаковыми. Я всегда удивлялся, как мама безошибочно идёт к нужному дому, к нужному подъезду. А когда вернулся в конце апреля, то вовсе не обратил внимания ни на двор, ни на квартиру – оно и так всё было чужим. А теперь эти многоэтажки, тропинки, розовый свет в окне соседнего дома, эти чёртовы качели и бедные кусты, которым обреза́ли ветки и не позволяли вырасти, – они стали родными.

Недалеко от подъезда над крошечными машинками высился силуэт внедорожника. Я и не надеялся, что это кто-то к кому-то в гости прикатил. Надеялся только, что это Серафим, а не Костолом. Да и не стал бы Костолом лично приезжать. И точно – из внедорожника, с пассажирского места, вылез Серафим. Но тут же прям передо мной из машины выскочил грёбаный инспектор Рошков. Я опешил и испуганно вытаращился на него. Ну типа вдруг бы я припёрся с другой стороны двора и успел подойти к Серафиму? Рошков бы по-любому это занёс в лист проверки, а потом бы выяснил, что Серафим, как и Матвей, подозревается в торговле «звёздной пылью» и хрен знает в чём ещё. Вот бы там началась потеха!

– Добрый вечер, Люций, – выдал паладин. – Как всегда, без опозданий. Похвально.

– А ничё, что я мог быть с кем-то?

– Что вы имеете в виду?

– Я ж не болтаю всем подряд о надзоре. Хватит мне и того, что меня наркошей считают.

Паладин пялился снисходительно: он-то тоже правды не знал, тоже считал меня грёбаным наркошей.

– Вы сами виноваты в том, до чего довели свою жизнь. А я согласно правилам могу выбрать любой удобный способ для вашего контроля: видеосвязь, личный визит или вызов в отдел. Хотите ездить в отдел каждый вечер?

– Нет.

– Вот и я так думаю. А будете наглеть, я здесь рядышком живу – буду донимать вас ежевечерними визитами.

Будто ему делать не хрен, кроме как приезжать сюда каждый вечер. Но припугнуть и упиться властью никто не запрещал, вот он и наслаждался. Хотя моя кислая рожа едва ли его удовлетворила, он по-любому ждал чего-нибудь более яркого типа жалостливых уговоров или резкой агрессии. Уж за агрессию он бы с радостью упаковал меня и определил на коррекционный курс.

Короче, злить его было нельзя.

– Я припёрся вовремя, я трезвый, ни с кем не дрался… – Как же повезло, что мы с Гогой не сцепились! – …школу не прогуливал. После уроков у меня было дисциплинарное за мат, потом я поехал в Керамический район: там живёт моя подруга, она предложила помочь с костюмом для новогоднего бала. Я отвёз ей смокинг. Потом поехал в Центральный, в спортивный сквер, который у площади Первых Колонистов, и вот как раз иду оттуда.

Выпалил я всё без запинки, клятой скороговоркой, так что паладин вполне убедился в моей трезвости. Напоследок он окинул меня внимательным взглядом, внёс данные в приложение и, попрощавшись, сел в машину. Но сразу не укатил, так что к Серафиму я подходить не стал – он курил, привалившись к капоту, и едва заметно махнул рукой. Я не ответил и зашёл в подъезд.

Папаша встретил меня в прихожей, слегка встревоженный. Видать, времени было почти девять.

– Всё хорошо? – спросил он, бегло меня оглядев.

– Я паладина внизу встретил: он решил личный визит нанести. Всё ладно.

Папаша торопливо покивал, достал мобильник и проверил приложение. Отметка о том, что нарушения не зафиксированы, его успокоила. Он выдохнул, снова оглядел меня – тем же тоскливым, полным смирения взглядом, как у мамы, – и напомнил:

– Завтра до шести надо успеть в больницу.

– Знаю.

А десятым уроком стояло дисциплинарное – освобожусь я только в шесть. Вот же ж чёрт!

3. Угроза

Чарли терял контроль, но, кажись, не замечал этого. Он раздражался по мелочам, прятался за пассивной агрессией, нервно расчёсывал левую руку и временами проваливался на самое дно сознания, так что его было не дозваться. И это состояние затягивало его на кошмарную глубину, где, кроме отчаяния, ничегошеньки и нет. Я там побывал и знал, что не смогу помочь. Тем более он винил меня – или тупо боялся, – так что мне оставалось лишь смотреть, как он тонет.

– Сраный Левиль точно меня ненавидит! – злился он. – Я контрольную на семь из десяти написал, а он всё равно меня в чёрный список добавил! Теперь комплексную ещё и по биологии писать! Ё-моё, чтоб ему на фиг!

Конкретизировать он не стал, но пожелание по-любому было недобрым.

После уроков мы вдвоём стояли у кабинета Задницы. Я, конечно, мог подойти к директрисе и, махнув позорным постановлением, попросить удалить из расписания среды дисциплинарное, но мне было важно отпроситься именно у Задницы. А Чарли было важно меня дождаться, хотя нас никто не подслушивал и он мог говорить даже про смерть своего отца.

Время было почти полшестого. Чарли чесался, как блохастый. Я молча пялился на него, а он хаотично оглядывал коридор.

– Эй, Чарли, слышь?

Он резко замер и обернулся с такой лживой улыбкой, будто я поймал его с поличным.

– Всё ладно, Чарли.

– Не выдумывай, Стокер. Ты лучше меня знаешь, в каком я дерьме!

– С тебя сняли все подозрения, какие твои проблемы? Разве что… это ж не ты его грохнул?

Чарли уставился на меня ошарашенно, и я с кристальной ясностью понял, что не хочу знать ответ. Я и без того подозревал, что там был не тупой несчастный случай, а теперь будто уверился, что Чарли что-то сделал. Не убил, нет, но, может, типа толкнул или ещё что, а уж потом говнюк Питер Эванс поскользнулся и всё такое. Чарли явно ему помог. Но я ничегошеньки не хотел знать – это была та незримая черта, которую я не был готов переступить.

– Я его не убивал, – прошептал Чарли. – Я сказал тебе правду.

– Ну и… Ну и хрен ли тут беспокоиться? Ты ж себе все руки исчесал.

Чарли удивлённо посмотрел на свою руку, нервно усмехнулся и спросил:

– А ты уверен, что всё нормально? Уверен, что этот картавый зеленоглазый мужик с татуировкой над левой бровью не пристрелит меня из-за своих подозрений или убеждений?

Агрессия из него так и пёрла, но агрессия трусливая от страха и бессилья, которая запросто могла превратиться в сопливую истерику и закончиться эмоциональным срывом.

– Ничё он тебе не сделает, если будешь молчать. И забудь, как он выглядит.

– Да он мне в кошмарах снится! Светит своими глазами, как кошка, и всегда убивает! Берёт сраный пистолет, приставляет к моей голове и стреляет! Он убьёт меня, точно тебе говорю!

Тут я реально обеспокоился.

– Чарли. Если будешь молчать, он тебя не тронет. Клянусь.

Чарли снова начал чесать свою руку, но резко опомнился и растерянно огляделся.

– Мне надо домой, – сказал он и двинул к лестнице.

Я остался дожидаться Задницу и никак не мог выбросить из башки Чарли, его больное поведение и нервное состояние. Он явно был на грани, топтался у самой кромки, и я дико боялся, что какая-нибудь тупая мелочь столкнёт его с края.

И всё равно не мог ему помочь!

– Стокер? – удивилась Задница, подкравшись со спины.

– Здравствуйте, госпожа Вухель. Я сегодня не могу остаться.

Она оглядела меня от носика до хвостика, будто раздумывала над покупкой. Приложила к электронной панели свой пропуск и, входя в кабинет, выдала:

– Вам следует чаще смотреть в расписание, Стокер.

Когда передо мной захлопнулась дверь, я чуточку опешил, полез в расписание: в среду у меня не было дисциплинарного. Директриса же прекрасно знала про постановление – и прилежно его исполняла. А мне вдруг так стрёмно стало, аж морду обожгло.

Вечером в больничке народу было до хрена, но все торчали под дверью дежурного врача. У остальных кабинетов такой толпы не было, типа всё по времени и талонам. А вот у процедурного сидела тётка с ребёнком и страшненькая девка с роскошными рыжими косами. Я пристроился рядом с ними, не стал спрашивать, кто последний, и почему-то дико покраснел, хотя они понятия не имели, за каким чёртом я припёрся. Мне просто казалось, что клятый ярлык наркоши развевался над моей башкой жёлтым флагом.

Грёбаный стыд!

Сегодня в процедурном была старая тётка. Она внесла в электронный журнал последние данные и безучастно глянула на меня. Я помедлил и назвался. Она вбила фамилию в программу, увидела результат – осуждающе цыкнула. Снова скользнула по мне взглядом, но теперь будто приценивалась. Думала, наверно, откуда на хрен берутся эти кретины, которые жизнь себе ломают с ранних лет. Мне стало стрёмно – морду обожгло. А тётка молча грохнула на стол баночку для анализов.

Я всегда сдавал кровь, потому что ссать пришлось бы под пристальным надзором медсестры, типа вдруг я там накосячу или чужой мочи из кармана отолью. А ссать в присутствии тётки вовсе не хотелось. И пусть в наркологичке всякое случалось, но тут-то у меня выбор был!

– Я обычно кровь сдаю, – проблеял я.

– Не буду я тебе вены портить – писай в баночку.

Вообще-то кровь брали из пальца, но сказать об этом я не решился, типа вдруг она обозлится на пустом месте и влепит неявку. По камерам, конечно, проверят, что я приходил, но в кабинете-то камер нет. Тётка запросто сможет нагнать, будто я отказался от сдачи анализов. А из нас двоих поверят явно ей.

Тётка схватила баночку, поднялась и отодвинула край ширмы, кивком приглашая меня зайти. Это было звездец унизительно! Я отворачивался и не мог расслабиться, потому что она пялилась! Ладно бы тупо рядом стояла, типа процесс контролировала, но она таращилась прям туда, чёрт возьми! Пульс грохотал, рожа горела – я готов был расплакаться. А тётка ещё начала вкрадчиво нашёптывать: «Пс-с-сь».

– Пожалуйста, возьмите кровь, – взмолился я.

– Деточка, у меня рабочий день заканчивается через десять минут, я сколько тут с тобой возиться должна? Писай давай!

– Вы хоть отвернитесь!

– Мальчик мой, знал бы ты, сколько я этих отростков видела. Или у тебя там флейта волшебная?

Она взглянула на наручные часы, раздражённо вздохнула и отвернулась.

Короче, трудов мне стоило немалых, чтоб поссать в клятую баночку! И пока мы ждали результаты, тётка играла на мобильнике, долго соображая, куда какую плашку подвинуть. Я засмотрелся, мысленно засыпав её кучей подсказок, глянул на тесты и опешил: среди них был один положительный. Рожа вспыхнула, в башке зазвенело – я ошарашенно уставился на тётку. Она лениво взглянула на меня, на тесты и задумчиво выдала:

– А мочу мы уже вылили.

– Я ничё не принимал, клянусь!

– Деточка, если б я верила каждому, кто так говорит, меня бы давно с работы выперли.

Она взяла тест, встряхнула, будто это на хрен могло помочь, пристально рассмотрела его под самой лампой и уставилась на меня. Я жалобно заблеял, что ничегошеньки не принимал, а сам вообразил, как она вносит чёртовы результаты в приложение, как это видят мой куратор и паладин, как суд отправляет меня в исправительный центр… Да даже если в центр меня не отправят, то таскаться на коррекционный курс точно заставят, а это семь дней в неделю по четыре грёбаных часа!

Тётка достала мобильный аппарат, продемонстрировала, что показатели там по нолям, вставила новую полоску теста. Видать, злилась она знатно, потому что дёрнула меня за запястье, иглу всадила по-садистски медленно. И хоть кровь нормально так проступила, она всё равно до боли сдавила мне палец.