Фаворит 1. Русские не сдаются!

Так, так. Это очень плохо. Нет, я не знал характеристик именно этого французского корабля, или того, кто на нем командует. Я вовсе мало теперь понимал, что происходит и почему наш фрегат, как мне казалось, идет зигзагами. Но вот тот факт, что уже можно рассмотреть название вражеского корабля, говорил не в нашу пользу. Французы нагоняли.

– Русские не сдаются! – сказал я.

– На корабле много немцев! – улыбнулся вымученной улыбкой будущий адмирал.

Впрочем, адмиралом он станет, только если нам удастся выбраться из передряги.

* * *

Балтийское море. Район Данцига

25 мая 1734 года

Канат уже был заведен под килем, и концы его были прикреплены к блокам на ноках нижнего рея. Купор Василий Лыков трясся от страха, понимая, что, скорее всего, проживает последние минуты своей жизни [купор – чин на корабле, который отвечает за состояние бочек для воды, продуктов, пороха, осуществляет ремонт бочек].

– За то, что попущением своим воду выдавали затхлую и команда животами маялась, купора Ваську Лыкова приговорить до килевания! – зачитывал приказ капитана боцман фрегата «Россия».

Все оглядывались, выискивали капитана Никласа Шторма, капитана фрегата, но его не было на исполнении наказания. Впервые не было. Обычно датский капитан на русской службе любил подобные зрелища. Иногда даже принимал деятельное участия.

– Братцы, так не дали же деньгу ни на лимон, ни на уксус, кабы воду я… – пытался оправдаться приговоренный, но тщетно.

На этом фрегате уже дело привычное – наказывать.

Лыков был привязан к канату, руки и ноги его также были связаны. На противоположном борту корабля уже стояли два человека, которые должны были тянуть канат.

– Начать! – также датчанин, как и капитан Шторм, выкрикнул капитан-лейтенант, знавший лишь несколько слов на русском языке.

Глаза Лыкова еще больше расширились, канат натянулся, и его швырнуло в море с реи. Василий успел набрать воздуха в легкие и уже даже надеялся на то, что сможет пережить одно килевание.

Он бы закричал, вот только в воде делать этого точно не нужно. Но боль была такой, что без крика пережить ее сложно. Прилипшие к днищу ракушки резали и кромсали тело невинного купора.

– Стой! – последовала команда, когда половина каната была уже перетащена на палубу.

С полминуты длилась пауза, когда последовала команда продолжать. Но Лыкову было уже все равно. Ему повезло, он все-таки открыл рот и быстро захлебнулся. Много ракушек было на фрегате, и тело купора, когда уже доставали его на палубу, казалось теперь просто куском мяса. Лучше смерть, чем мучения от стольких ран, да еще сдобренных соленой водой.

– В назидание! – выкрикнул еще одно знакомое слово датчанин, заместитель капитана на фрегате.

Никлас Шторм в тот момент, когда происходило килевание, пил бренди в своей капитанской каюте. У него вновь случился приступ. Избил ни за что ни про что матроса, стал дерганным и все никак не мог унять глаза, которые моргали втрое чаще, чем когда приступов не было.

– En, to, tre. Få alle på toppen [дат. раз, два, три. свистать всех наверх] – с бутылкой бренди капитан стал расхаживать по каюте.

Но помещение было столь мало, что счета хватало только до трех.

Капитан русского фрегата «Россия» ото всех здесь скрывал, что у него случаются приступы необъяснимой агрессии и даже порой галлюцинации. Датчанин на русской службе понимал, что как только о его состоянии будет известно в Адмиралтействе, то, несмотря на то, что в русском флоте не хватает морских офицеров, Шторма спишут на берег [в реальной истории Никлас Шторм был отстранен от командования большими кораблями по состоянию душевной болезни в 1737 году].

Шторм переживал, от чего и случился приступ, что не выполнил поставленную задачу. Капитан понимал: это его ошибка, это он неправильно разложил лоцию и отстал от фрегата «Митава», с которым должен был двигаться парой, занимаясь, в том числе, и разведкой. Но об этом Никлас Шторм предпочитал молчать, опасаясь того, что может быть списан с русского флота.

Ну а больше его теперь никуда и не примут. В Дании он и даром не нужен.

– Паруса! Я наблюдаю паруса! – закричал вперёдсмотрящий.

Капитан Шторм услышал это и весь было вздрогнул, намереваясь устремиться в бой. Но тут же на него накатила такая апатия, такое безразличие ко всему происходящему… Он сел на краешек своей маленькой кровати и просто смотрел в одну точку, не замечая висящую на стене картинку с изображением датского герба. Так чтимого датчанином… Если бы только у него была возможность закрепиться в датском флоте!..

После вспышки агрессии у Никласа Шторма чаще всего так и бывало – глухой ступор. И он может просидеть без движения, и почти не моргая, час, даже больше. Нет, он не испытывает теперь отвращения ко всему происходящему, он не намеренно игнорирует внешние раздражители. Всё это подразумевает хотя бы какие-то чувства, мысли. Капитан же словно разумом покидает своё тело.

– Господин Шторм, господин капитан! – пытался докричаться до датчанина приставленный к нему русский мичман, более-менее сносно владеющий датским.

Говорят, что капитан на корабле – это Бог, пускай и в ограниченном пространстве. Тогда получалось, что фрегат «Россия» временно Бог покинул.

– Что, снова? – в капитанскую каюту вошёл ундер-лейтенант Сопотов.

Вопрос оказался праздным. Дмитрий Андреевич Сопотов никогда не позволил бы себе зайти в капитанскую каюту, если бы не знал, что капитан даже не вспомнит, когда очнется, что к нему кто-то приходил. Нравы на фрегате были даже не жесткие, а жестокие. Корабельный палач работает на износ.

А сколько уже матросов и даже офицеров подверглись килеванию? На фрегате «Россия» это наказание всегда приводится в исполнение с задержкой, когда тянули провинившегося с паузами. Так что из десяти, может, только и двое выживали. Обращались в Адмиралтейство, говорили, что Шторм вне себе. Но… Арестовывали разве что тех, кто обращался. Видимого несоответствия с должностью у капитана Шторма обнаружено не было.

– Так и есть, ваше благородие, ушли в себя господин капитан, – отвечал мичман, в сожалении разведя руками.

– И что делать? – спросил сам себя Сопотов.

Все знали – когда Никлас Шторм был в сознании, то жесткой рукой карал всякого, кто усомнится в его компетенции. Да и относительно нормальное состояние датского бога на корабле пока ещё бывало чаще, чем эти приступы.

Так что чаще всего команда просто ждала, когда их капитан вновь обретёт рассудок. Не приведи Господь, если что-то важное случится за время, пока датчанин вне себя. Теперь же нужно было отринуть все страхи и действовать. Пробудившийся Никлас Шторм может одинаково осерчать и на действие, и на бездействие. Потому нужно решить, что является меньшим из зол.

– Мичман, обойдите всех офицеров. Обскажите всё, как есть! – сказал ундер-лейтенант.

Яков Иванович Сопотов прекрасно понимал, что терпеть до странности безучастного капитана как-то приходится во время переходов, но не тогда, когда ситуация внештатная, а возможен даже бой. Сопотов теперь горел желанием сразиться с супостатом. Он уже думал о том, что и килевание для него – не такая уж проблема. Офицер тренировался затаивать дыхание и преуспел в этом. Так что мог рассчитывать на выживание.

А сколько было разговоров во флоте о сражении при Гангуте? Ещё служило немало тех, кто принимал участие в том бою, который покрыл славой зарождающейся флот Петра Великого. Или о сражении у острова Эзель? И Сопотов хотел доказать, что и нынешнее поколение достойно великих побед.

Во флоте идеализировали военно-морские силы Петра, и всё больше ругали нынешнее состояние дел – но то так, во хмели. Кто же рискнет в здравом рассудке ругать императрицу? Тайная Концелярия не дремлет и занимается такими вот «крикунами».

– Господа, как третий в чине могу сказать, что мы не можем ничего предпринимать, – высказался лейтенант.

– Паруса фрегата «Митава», а мы уходим прочь, убегая от своего корабля, как от прокаженного! – возмущался Сопотов.

– Не смей поступать супротив воли моей! – разъярился лейтенант, третий человек на корабле.

За столом, но будто бы в сторонке, сидел капитан-лейтенант Кристиан Олсан, датчанин, которого капитан Шторм брал с собой на корабль, как помощника. Мало того, что Олсан не понимал, о чем идет речь, так как не знал русского языка, но здесь знали главное – он являлся всегда только исполнителем воли капитана и никогда не принимал решения. Вот и сейчас он решил просто молчать, даже отослал переводчика, чтобы и не вникать в то, о чем говорится. Придет в себя капитан, он и скажет, что и как делать.

– Это преступление! – настаивал Сопотов, решив идти до конца. – Я сам отдам приказ на сближение с союзным фрегатом.

– За «Митавой» следует французский линейный корабль. Может, и не один. Вступать в бой? Почить в сей баталии и отдать неприятелю наш фрегат? Мы должны передать вести командующему и соединиться со всем флотом, – настаивал лейтенант.

– Уйдите с дороги и дайте выполнить долг! – прорычал Сопотов.

– Я был против! – решил умыть руки лейтенант.

– Бах! – прогремело вдали.

– Они уже начали бой! Разворачивай! Тревогу на фрегате! – прокричал Сопотов.

* * *

– Чего они убегают от нас? – спросил я лейтенанта Воронина, одного из отказников.

Пусть в этом молодчике до конца совесть и не проснулась, но он решил выступать консультантом.

Жалкая позиция. Мол, если все хорошо, то это из-за моих советов. Ну а плохо… Так это был бунт на корабле, и я был вынужден под угрозой смерти… Эх, стыдоба. Нужно трясти русский флот, искать выходы из ущербной кадровой политики. Во флоте должны служить отчаянные люди, готовые на всё, решительные. Но не те, кто просто хотел бы отсидеться в теплом местечке.

Ведь это первый поход русского флота, считая с великих дел Петра Великого. А после смерти первого императора корабли разве что гнили в гаванях. И моряки привыкли, что хоть и без плаваний, а жалование худо-бедно, но платили.

– Верно ли понял, что нас настигают? Еще полчаса-час и придется давать бой? – спрашивал я.

– Уже подрывайте фрегат тогда, токмо лодке дайте уйти. Помирать ни за полушку не буду, – высказался лейтенант.

– Тогда пошел ты…

Я сплюнул в сердцах под ноги трусу.

– Дуэлировать со мной решили? – спросил с опаской лейтенант Воронин.

– Много чести для вас, – сказал я и направился на верхнюю палубу.

Если бы Воронин действительно хотел дуэлировать, то нашел бы повод. Я сказал более чем достаточно даже для двадцать первого века, чтобы в морду дать. А этот разве что взгляд отвёл. Так что и есть – трус.

На верхней палубе уже более надежно была прикреплена пушка, с учетом неудачного опыта. Вот на это орудие я и рассчитывал. Вражеский корабль все равно будет подходить к нам носом, где у линейного корабля противника нет пушек. Да и осадное орудие бьет куда как дальше, чем корабельная артиллерия. Значит, можно произвести три-четыре выстрела, пока враг не подойдет сильно близко, чтобы размочалить нас своим множеством орудий.

– Кашин, что там? Уже добьет? – спросил я, рассматривая в зрительную трубу врага.

– То неведомо, ваше благородие. Пущай подойдет еще чутка! – деловито всматриваясь в сторону погони, отвечал сержант. – Могу спросить, ваше благородие?

Я кивнул.

– А их благородия, господа морские офицеры, драки ужо не желают?

– Не все…

– Я с вами, ваше благородие. Арестуют, так чести своей не уроним. Мы же гвардия! – гордо сказал сержант Иван Кашин.

– И то верно! – усмехнулся я.

Уже через минут десять сержант подтвердил мои догадки, что противника можно было бить.

– Бей! – приказал я.

– Бах! – прогремело орудие, пуская в полет увесистое ядро.

Мы выигрывали в дальности еще и потому, что находились на верхней палубе, так что ядро, не задев врага, ушло в сторону и с перелетом.

– Заряжай! – выкрикнул я, а рядом материализовался Спиридонов.

– Дозвольте, господин унтер-лейтенант, мне наводить орудия. Морских канониров научают по-особому. Тут своя сноровка нужна, – попросился Григорий Андреевич.

Отказывать не было смысла. В моем отряде артиллеристов не было. Так, знали, как заряжать да в какую сторону стрелять.

– Бах! – прозвучал выстрел, и я увидел в подзорную трубу, как ядро устремилось к парусам вражеского вымпела.

– Есть! Паруса подбили. Было бы ядро каленым, так и сожгли бы. Но и так ход супостат потеряет, – обрадовался мичман.

– Фрегат «Россия» разворачивается! Носом к нам! – прокричал впередсмотрящий.

На нашем фрегате вновь началось ликование, как будто мы уже выиграли войну. Впрочем, два фрегата – не один, уже могут почти на равных бодаться с линейным кораблем.

– Бах! – в третий раз прозвучал от нас выстрел, одновременно выпустили ядра и три мортиры.

– Есть! Есть попадание! – выкрикнул я.

Ядро из моей пушки ударило по нижней палубе вражеского корабля. И, как видно, без людских потерь лягушатники не обошлись. Да, чтобы потопить такой большой корабль, как наш преследователь, нужно может пару десятков подобных попаданий. Но я рад был и этому, тем более, когда противник еще не имеет возможности отвечать.

– Француз разворачивается! «Россия» подходит к нам! – кричала уже вся команда на нашем фрегате, может, только за редким исключением.

Уже через час было получено приглашение на «Россию», причем с формулировкой «все причастные». Вот она, минута славы. Сейчас меня и других будут чествовать. Ну как же? Такое великое дело сделали. Фрегат «Митава» не только не сдался, но и вышел победителем из боя. А французского десанта полегло при неудачном для противника абордаже, так и под сотню, наверное.

Так что я спешно, как мог, привел себя в порядок, с трудом вспомнив куда я бросил такую ненужную вещь, свой парик, и в числе других, считая и Лаптева со Спиридоновым, отправился получать порцию похвалы.

* * *

Капитан Шторм «вернулся» в себя внезапно. Сознание рывком заняло свое место, а мозг начал работать. Датчанин пришел в ужас от того, что произошло. Война с Францией? Нет, то, что именно против французов действовал русский флот, есть факт. И против французов отправлялся флот. Но Шторм рассчитывал, что не придется воевать вовсе. Чего там… Все на это надеялись.

Датчанин, когда поступал на русскую службу, был уверен, что если и придется воевать, то против османов или персов. И был готов именно к этому. Но драться с Францией, у которой на данный момент один из сильнейших европейских флотов? Особенно после последней англо-голландской войны, когда обе стороны повыдергивали друг другу немало перьев?

Так что воевать Шторм не хотел вовсе.

– Hvem besluttede at angribe det franske skib? [датск. кто принял решение идти в атаку на французский корабль?] – кричал разъяренный капитан Никлас Шторм.

– Ундер-лейтенант Сопотов арестован, ваше высокоблагородие! – быстро отчитался лейтенант, как только мичман перевел суть криков датского капитана.

Последовала еще череда ругательств и угроз со стороны капитана, мичман не все уловил, а потому перевел приблизительно:

– Они требуют узнать, почему «Митава» воевала, и лично поговорить с капитаном Пьером Дефремери.

Через полчаса перекличек с фрегатом «Митава» стало понятно, что произошло. А еще через полчаса некоторые офицеры с «Митавы» уже были на фрегате «Россия». Их вызвал Никлас Шторм с такой формулировкой, что можно было подумать и о награждении.

– Арестовать. Запереть. Бить! – приказал датский капитан, едва четверо офицеров переправились с «Митавы» на «Россию».

И эти слова, как и другие – «казнь» и «высечь» – Шторм знал по-русски и даже произносил без акцента. Бить офицеров? Не должно быть такого приказа. Не положено это на флоте. Но гвардейский унтер-лейтенант с «Митавы» смотрел на Никласа Шторма столь вызывающе, без пиетета, что датчанин вновь стал впадать в неистовство. Раньше по два приступа за день с ним еще не водилось. И, чувствуя это, Шторм был готов даже и казнить бунтарей [По морским законам, какими бы мотивами ни руководствовались те, кто ослушался приказа капитана, они должны быть осуждены и наказаны (вплоть до казни)].

Глава 5

Если вы измеряете свой успех мерой чужих похвал и порицаний, ваша тревога будет бесконечной.

Лао-Цзы

Балтийское море. Район Данцига

27 мая 1734 года

Адмирал Гордон читал присланную от капитана Никласа Шторма реляцию. Читал и был в замешательстве – как именно со всем этим поступить? «Судить нельзя помиловать» – вот над чем размышлял адмирал, не понимая, где нужно расставить знаки препинания. Впрочем, Гордон очень скверно писал по-русски, почти этого и не делал. Да и Михайло Ломоносов еще не издал свою «Грамматику», так что специалиста по запятым в империи не было.

Более всего Гордон думал о том, чтобы не оказаться будь в каких интригах при дворе. Финансирование на флот в последнее время идет справно. Из более чем миллиона рублей в год, что тратится на поддержание флота, как и на строительство новых кораблей, всегда можно чуточку отщипнуть, на том и жить. А тут еще флот вышел в море… Дойти бы хоть куда.

Так что не хотелось огласки Томасу Гордону, тишины и молитвы он желал. И не боя, а лишь просил у Бога, дабы не потерять флот при переходах. А то, что случилось с фрегатом Митава, нельзя утаить, государыня точно узнает.

– Вызовите ко мне контр-адмирала Синявина! – выкрикнул из своей каюты адмирал Томас Гордон.

Шотландец улыбнулся своим мыслям. Принятое решение показалось элегантным. Правда, в голову пришло сразу же сравнение с Понтием Пилатом, прокуратором Иудеи, который допустил распятие Христа. Этот римский деятель решил «умыть руки» и переложить груз ответственности на фарисеев. Так и Гордон перекладывал груз ответственности за принятие решения на контр-адмирала Синявина.

– Тот гвардеец и младшие чины фрегата «Митава» – не Иисус Христос с апостолами, – сам себе сказал Томас Гордон, окончательно убедившись в своей правоте.

В конце концов можно ведь перепоручить принятие решение и армейским, это если выставлять того гвардейца, что бунт возглавил за главного виновника.

– Сэмюэль! – выкрикнул Гордон своего секретаря.

В каюту вошёл молодой человек в идеальном красном платье и в сером парике.

– Синявина призови ко мне! – распорядился командующий русским флотом.

– Сэр, контр-адмирал Синявин пребывает на своём корабле «Святой Александр», – доложил личный секретарь адмирала Сэмюэль Прайд.

– Прайд, разве я спрашивал тебя, где находится Синявин? Я приказал ему передать, чтобы прибыл! – Гордон наставительно поднял указательный палец кверху. – Письмо от моих дальних родственников из Шотландии с мольбой принять тебя на службу не предоставляет индульгенцию на какие бы то ни было ошибки!

– Прошу, простите меня, сэр, – сказал секретарь и спешно отправился самолично доставить послание контр-адмиралу Науму Акимовичу Синявину.

Гордон улыбнулся. Ему откровенно нравилось издеваться над молодым человеком, не так давно, только два года назад прибывшим на русскую службу. Если бы Сэмюэль не был исполнительным секретарём, то никакие письма от родственников, которых Гордон и не помнил вовсе, не помогли бы молодому человеку занять сразу же перспективное место у адмирала русского флота.

– Вот, и я не буду палачом, – проговорил сам себе Томас Гордон и вновь уставился на разложенные на столе карты. – Ссориться с Бироном? Нет! Увольте. Если я казню зачинщика-гвардейца, что герцог будет вне себя от злости. Да и флотские не поймут, если гвардейца отпустить, а морских офицеров казнить. И казнь… Императрица может и не подписать указ. Русские не сдаются! Экий плут, прикрыл свое злодеяние красными словами!

Адмирал Гордон прекрасно понимал, что судить по морским непреложным законам произошедшее на фрегате «Митава» – это навлечь на себя лишние проблемы. Да, капитан на корабле – царь и Бог. Его приказы обязательны к исполнению, хоть бы капитан и приказал офицеру убить себя.

С другой же стороны, приказ капитана фрегата Пьера Дефремери можно счесть и преступным. Ведь ещё не бывало такого, чтобы русский корабль сдавался. Это же позор не только на корабль и его команду, но и на Гордона, как командующего русским флотом на Балтике. Но и не поймут же капитаны, если не карать за бунт.

Мало того, адмирал имел счастье уже дважды лицезреть Её Величество императрицу Анну Иоанновну. Мало кто решится предугадать реакцию этой женщины. Только самые приближённые к императрице вельможи могут влиять на государыню. Если она скажет, что команда бунтовщиков действовала правильно, то найдутся те люди, которые посоветуют Гордону порвать и выкинуть Морской устав, даже если этот документ написан при участии самого Петра Великого.

– Вот и пусть Синявин сам решает, что делать с этими русскими. Ни один иностранец на русской службе в том бунте не участвовал. И они говорят о засилье немцев? – бурчал себе под нос адмирал, наливая разбавленного водой вина.

Прислушавшись к крикам боцмана, удовлетворенно хмыкнув, Гордон всмотрелся в карту, пытаясь сформировать какое-либо решение по действию флота. Он всем своим шотландским предчувствием понимал, что русский флот, в том состоянии, в котором он нынче пребывает, тягаться с французской эскадрой не может.

Адмирал поймал себя на мысли, что-то же самое он думал и предчувствовал перед Гангутским сражением, да и перед сражением у Эзеля тоже. Однако во всех случаях русский флот Петра Великого побеждал.

– Есть в русских что-то непредсказуемое, что не поддается измышлению. Тем они и берут… Тем мы берем… Или они? – проговорив вслух мысль, Гордон на некоторое время задумался, насколько он сам русский, уже так давно служа России.

И всё равно терять корабли, которые не факт, что скоро отстроятся снова, – для Гордона смерти подобно. Он перестанет быть нужным России, потеряет и положение, и достаток. В Англии устроиться так, как и в Московии, будет невозможно.

– Головин, этот морской министр, доложит царице, если я буду стоять у Пилау, – размышлял вслух Гордон. – Всё равно придётся идти к Данцигу.

Томас еще раз посмотрел на карту, выбирая южный путь к Данцигу, одновременно размышляя, что еще придумать, чтобы только не спешить к городу.

* * *

Контр-адмирал Наум Акимович Синявин, если не считать главу морского ведомства Николая Федоровича Головина, был единственным русским в высоком морском чине. Калмыков, если только еще…

И пусть явного противостояния между русской и немецкой партией во флоте и не было, соперничество всё равно оставалось. И Синявину после смерти Апраксина приходилось доказывать, что и русские могут быть флотоводцами.

Гордон и Синявин недолюбливали друг друга. Томас Гордон был больше тихим, уже усталым от активной жизни человеком. Любителем поговорить с сами собой А вот Наум Акимович с годами не терял живость.

Синявин будто стремился еще что-то успеть, словно забыл дописать важную строку в книге своей жизни. Да и не нравилось ему то, что командующий всеми силами пытается затягивать переходы. Вот зачем было вызывать его, Синявина, на разговор? Ведь в целом это не менее трех часов убитых напрочь.

– Вот же окаём басурманский! – усмехнулся Синявин, когда уже плыл на лодке, после посещения командующего Томаса Гордона.

Восемь матросов споро работали вёслами, морские брызги ударяли в лицо контр-адмирала, и он морщился. Синявин злился на то, что адмирал Гордон мог бы посыльным передать свой приказ, а не дёргать с места контр-адмирала.

– Вот Наум Акьимовьч, берьи сие дело до себя! Поступай по совестьи! – сказал Гордон и махнул своему помощнику, чтобы тот объяснил суть дела.

Самюэль не так давно в России, но был удивительно упорным юношей, а еще и со светлой головой. Он за полгода почти что освоил русский язык. Да, акцент еще даже хуже, чем у Гордона, но… Всего полгода изучения! Может потому и разговаривает молодой шотландец на русском вполне сносно, что начинает все чаще это говорить за командующего.

Наум Акимович Синявин слушал внимательно. А после и бумаги помял в руках. Обладая природной смекалкой, будучи, может, и не высоко образованным человеком, но точно не обделённым умом, контр-адмирал Синявин прекрасно понял, что Гордон не решился принимать сам это крайне непростое решение. Теперь адмирал может выйти сухим из воды при любом решении Синявина.

– Раберьитесь! – после того, как секретарь Прайд объяснил суть дела, потребовал адмирал Гордон.

– Зачинщик гвардеец и он, как оказалось, в старшем чине, нежели иные бунтовщики? А где были иные офицеры? – с улыбкой переспросил Синявин.

– Так и есть! Сами разбьярьете… – подтвердил адмирал, так же догадавшись, куда именно клонит контр-адмирал.

Синявин поспешил на свой корабль. Ему было некомфортно находится рядом с адмиралом. Была все же зависть у бывшего мужика, Наума Акимовича, показавшего один из значимых карьерных взлетов, если не считать Меньшикова. Завидовал Синявин Гордону, был грешок.