Архив ускользающего "Я"

Вошёл в школу. Все ждали. Учителя, ученики – взгляды, как ножи. Неловкость? Море. Но я вскинул подбородок, взгляд – сталь. «Так и надо» – сказал этот взгляд. Взял билет. Сель. Математика. Царица наук. Моя… когда-то крепость. Глаза скользили по формулам – чужим, бессмысленным иероглифам. Паника вернулась, ледяная. Начал с малого – легкие задачки. Потом стена. Сидел, вчитываясь в одно и то же, ища зацепку. Пустота. Мысли понеслись прочь: в синее небо за окном, к звездам, к мечте о кораблях и дальних плаваниях, о работе, где не нужны эти проклятые интегралы. Звонок прозвенел, как помилование. Сдал лист – почти пустой. Вышел. Остальные экзамены – полегче. Там можно было мудрить, врать с умным видом, выкручиваться логикой или просто писать красиво. Болтовня под соусом уверенности. Сдал.

Лето. Выпускной – дешевый фарс, бант на гробу детства. И – результаты. Открыл сайт дрожащими руками. Выше среднего. По всем четырем! Невероятно! Выскочил на улицу, побежал домой, не чувствуя ног. Хвастался. Матери, сестре, бабушке. Громко. Долго. Чувствовал себя победителем, взявшим крепость с наскока.

Правда открылась позже. Через пару лет, в пьяном откровении, мать усмехнулась: «Дурак ты, сынок. Экзамены… Я их проплатила. Знала все твои школьные фокусы. Сама так же когда-то выкручивалась». Она затянулась сигаретой, глядя в окно на южную ночь. Круг замкнулся. Мои махинации, мои попытки обмануть систему – оказались семейным наследством. Не честный бой, а ловкая афера. Южная смекалка, что ли? В этой новости не было горечи. Лишь горьковатая ирония и понимание: вторая жизнь началась с той же лжи, что отравила первую. Но теперь я знал правила игры. И был готов играть по-крупному. Кончилось детство. Начиналась настоящая схватка. За место под этим жарким, обманчивым южным солнцем.

Лето, навалившееся после экзаменационной вьюги, было не просто временем года. Оно было наградой. Наградой за выживание. За пройденный ад. За то, что мы – мать, я, моя львица-сестренка – все еще держались вместе, как три сосны на ветру. Нас ждало море. Настоящее, Черное. Не то, что мерещилось в учебниках географии, а живое, дышащее, соленое на вкус и на запах. Юг манил, как забытая родина души, о которой я и не подозревал, покуда не вдохнул его пьянящий, терпкий воздух.

Первые дни – просто бытие. Ни работы. Ни тренировок. Ни обязательств. Только солнце, жгущее плечи, шелест акаций за окном бабушкиного домика и невероятная, звонкая тишина, нарушаемая лишь криками чаек да стрекотом цикад. Я отдыхал. Не телом – душой. Выпускал наружу ту сжавшуюся в ледяной ком тревогу, что гнездилась внутри с той страшной ночи на кухне. Она таяла, как утренний туман над лиманом, под лучами этого щедрого южного солнца.

Утро. Оно начиналось не со звонка будильника, а с аромата. Сначала – кофе. Густого, черного, как деготь, сваренного в бабушкиной турке на раскаленном песке очага. Потом – тонкая, сладковатая нить жасмина, вплетавшаяся в воздух из палисадника. И наконец – главная симфония: треск раскаленного масла на сковороде, шипение теста и пьянящий дух свежих блинчиков. Бабушка, маленькая, сухонькая, как щепка, выброшенная морем, колдовала у плиты. Ее руки, темные от загара и усыпанные веснушками, двигались с удивительной ловкостью – наливала тесто, подбрасывала блин, ловко переворачивая его широким ножом. Солнечные зайчики прыгали по беленым стенам кухни, золотя пылинки в воздухе. За окном, в густой кроне старого ореха, дерзили воробьи – их перебранка была единственным утренним спором в этом мире. Спокойствие. Глубокое, как корни древних платанов. Сладкое, как бабушкино вишневое варенье к этим блинчикам. Мы ели молча, обжигаясь, обмакивая румяные круги в сметану или мед, и в этом молчании была вся мудрость мира. Я не спрашивал тогда, откуда деньги. На переезд. На этот домик. На грядущую квартиру у моря. На жизнь, вдруг ставшую такой… легкой. Вопросы были для северных вьюг. Здесь царило доверие – к матери, к бабушке, к этому щедрому южному солнцу, что кормило всех без счету. Мне было не нужно знать. Мне было хорошо.

Сестренка. Моя львица. В этом летнем раю она расцвела диковинным цветком. Мы стали ближе. Не просто брат и сестра под одной крышей – сообщники. Секреты текли меж нами, как ручьи после горного ливня. Она делилась девичьими тайнами – о первой симпатии к мальчишке с соседней улицы, о страхе перед новой школой. Я – своими, более грубыми, мужскими сомнениями и злостью на мир, что потихоньку таяла, как мороженое на солнце. Я видел, как взрослеет ее взгляд. Как детская капризность превращается в осознанную волю. Как в ее смехе появляются новые, низкие нотки. Мы бесились – гонялись друг за другом с ведрами воды у колонки во дворе, строили замки из гальки на пыльном пустыре, который называли «пляжем», забирались на крышу сарая и смотрели, как солнце тонет в мареве за лиманом. Она была моим щитом от прошлого. Живым, теплым, смеющимся.

Но всему хорошему – срок. Первый месяц лета истек, как песок в старых бабушкиных часах. Чемоданы, еще не успевшие остыть от дороги с севера, вновь распахнули свои пасти. Прощание с бабушкой было коротким, крепким, без лишних слез. Ее глаза говорили: «Идите. Живите. Вы – сильные». Автобус. Душная консервная банка на колесах. Сутки тряски, запаха бензина и спертого воздуха, криков чужих детей, мелькания за окном сменяющих друг друга пейзажей – от выжженных солнцем степей до предгорий, пахнущих виноградом и пылью. Приехали выжатыми, как лимоны. Голодными до звона в ушах. Но – доехали. Цель была тут, за поворотом.

ГЛАВА VIII : ГОРОД У МОРЯ.

Он встретил нас не просто светом. Он встретил нас сиянием. Белые дома, утопающие в зелени пышных, невиданных мной растений – пальмы с веерами листьев, агавы, похожие на каменные розы, бугенвиллии, полыхающие малиновым пожаром. Воздух – плотный, соленый, с примесью сладковатой пыльцы и запаха нагретого камня. Город дышал легко и широко, как удачливый торговец после удачной сделки.

Поселились у второй тети – сестры маминой двоюродной бабушки. Ее дом пах стариной, морем и сушеными травами. Но душа рвалась наружу – к аллеям, залитым солнцем и тенью платанов. Мы гуляли – мать, я, сестренка. По набережной, где волны лениво лизали валуны, а чайки дрались из-за брошенной булки. По узким улочкам старого города, где стены домов хранили прохладу веков, а из-за резных ставень доносились звуки чужой жизни – смех, ссора, запах жареной рыбы. По паркам, где фонтаны шептали свои вечные сказки, а запах роз смешивался с ароматом жасмина. Сестренка бежала впереди, ее кудри – золотой шарф на ветру. Она ловила «летающих собак» – семена платанов, носившиеся в воздухе. Смеялась. Звала нас. Я шел сзади, впитывая этот мир. Чувствуя, как что-то каменное внутри окончательно тает, уступая место теплу, легкому, как морской бриз.

Квартиру купили. Не просто жилье. Крепость. Гавань. Наш новый/старый дом. Светлый, с балконом, откуда было видно море – синюю полоску на горизонте. Мы втроем расставляли вещи – мало их было, но каждая казалась якорем в этой новой жизни. Мать улыбалась – устало, но с надеждой. Сестренка носилась по комнатам, придумывая, где что будет. Я молчал. Смотрел на них. На море вдали. Чувствовал незнакомую тяжесть счастья в груди. Оно было не буйным, не восторженным. Глубоким. Тихим. Как дно моря после шторма.

Колледж. Выбор пал на него почти сам собой. «Компьютерная техника» – звучало солидно. Практично. Я ковырялся в железе с детства – казалось, потяну. Заявление подали. Оставалось ждать пару дней. Я бродил по городу, по набережной, забирался на холмы, откуда виден был весь этот белый, утопающий в зелени и синеве мир. Спокойствие. Не лень. Не безделье. Глубокое, мускулистое спокойствие воина в короткой передышке между битвами. Уверенность: все идет так, как надо. Пусть путь был тернист, пусть начало новой жизни было омрачено смертью и обманом – сейчас, под этим южным солнцем, с соленым ветром в лицо и криком чаек в ушах, я чувствовал: это – мое место. Мое время. Моя вторая жизнь набирала ход, как красивый, отлаженный корабль, выходящий наконец на чистую воду. И это чувство – предвкушение пути, смешанное с благодарностью за этот медвяный, бесконечно ценный миг покоя – было самым прекрасным за всю мою жизнь.

…Я и выглядел соответствующе своим страхам: короткий «штрихкод» на голове – как попытка вызова, жалкий пушок над губой вместо желанной мужественности, напряженное, замкнутое выражение лица парня, чувствующего себя белой вороной. Готовый драться за место под этим незнакомым небом из-за внутренней неуверенности. Ждал насмешки, пинка, войны.

…Легендой ходил парень из группы– его комната была мини-студией: звуковая карта, мониторные наушники, микрофон на поп-фильтре.Он записывал только себя, сводил треки до ночи и продавал биты или выкладывал на стриминги, умудряясь поднимать на этом реальные деньги. Его дверь была заветной целью для всех, кто хотел что-то записать серьезнее демки на телефон

ГЛАВА IX : ДЫМ, ГОРОШЕК И ШТРИХКОД НАД ЛОМАЮЩИМСЯ МИРОМ

«Пока не поздно, пока тебя не сожгли дотла, пока не сгнили твои крылья… Выдыхай!»

«Я думаю, нам не стоит больше так общаться.» «Да. Ты права.» «Мы… не подходим друг другу. Это очевидно.» «Очевидно.»

Прошлое – крепкая штука. Оно впивалось в меня когтями, даже здесь, под южным солнцем. В колледж я входил как зверь на чужую территорию: спиной к стене, взгляд сканировал коридоры на предмет угроз. Северное детство, пропитанное холодом и кухонным грохотом, выучило железное правило: уважение берут силой. Я и выглядел соответствующе своим страхам: короткий «штрихкод» на голове – как попытка вызова, жалкий пушок над губой вместо желанной мужественности, напряженное, замкнутое выражение лица парня, чувствующего себя белой вороной. Готовый драться за место под этим незнакомым небом из-за внутренней неуверенности. Ждал насмешки, пинка, войны.

Но война не началась. Здесь царил совсем иной порядок. Закон джунглей сменился легким хаосом веселья. Ребята не рычали – щебетали. Шутки лились рекой, похабные, но беззлобные. Стеб был валютой общения, а не оружием унижения. «Докажи себя» означало не сломанный нос сопернику, а меткое слово, удачную выходку, умение вписаться в общий гвалт с улыбкой. Уважение? Оно витало в воздухе, непривязанное, как тополиный пух. Никто не требовал его силой. Я стоял как истукан первые недели, кулаки в карманах рваных джинсов сжимая от напряжения, не понимая этих правил. Почему смех заменял страх? Почему моя «грозность» вызывала лишь усмешки?

Пубертат здесь бушевал не просто гормонами – он цвел буйным, неоновым садом. Северные ребята взрослели угрюмо, пряча прыщи под капюшонами. Здесь же юность кричала о себе на каждом шагу. Парни щеголяли с длинными волосами и различными прическами или выкрашенными в угольно-черный. Серебряные кольца сверкали в бровях, ноздрях, губах. Они не просто одевались – творили образы: рваные джинсы с цепями, ботинки на платформе, старые косухи, поверх которых могли надеть нелепую, но смешную футболку с мультяшным монстром. Повсюду мелькали трехполосные иероглифы Adidas – униформа поколения. Они пахли не потом и дешевым мылом, а густыми, сладковато-пряными или резко-древесными парфюмами, аромат которых висел в воздухе после них, как шлейф. И они дышали музыкой. Наушники – неотъемлемая часть образа. Они не просто слушали – жили в ритме. Треки мгновенно перелетали по чатам – ссылки на SoundCloud, YouTube-клипы, превью в сторис. Яростные споры бушевали уже не о гитарных соло, а о флоу Kizaru, драйве электронных закидонов Булевар Депо или новом альбоме какого-нибудь американского титана вроде Kendrick Lamar, Travis skott Кто-то фанател, кто-то язвил, а кто-то тайно тренировал слэнг и ритмы перед зеркалом, пытаясь подражать кумирам. А еще творили. Легендой ходил парнишка высокого роста с длинными волосами позже перекрасивший их в черный – его комната в квартире была мини-студией: звуковая карта, мониторные наушники, микрофон на поп-фильтре. Он записывал только себя, сводил треки до ночи и продавал биты или выкладывал на стриминги, умудряясь поднимать на этом реальные деньги. Его дверь была заветной целью для всех, кто хотел что-то записать серьезнее демки на телефон. Эта яркая, шумная, пахнущая краской для волос, парфюмом и цифровыми амбициями толпа была для меня, серого волчонка с севера, как инопланетяне. Я смотрел на них с опаской, потом с любопытством, потом – с робкой завистью к их раскрепощенности.

Время работало на меня. Пубертат колотил и меня, как молот по наковальне, ломая голос. Я наблюдал. Учился. Не сразу. Сначала – кивок в ответ на шутку парня с вихрами о моем «штрихкоде». Потом – неуклюжая попытка вставить свое слово в спор двух быков. Потом – мой первый, искренний смех над абсурдной выходкой девчонки с розовыми прядями, упавшей со стула от духоты. Ледяной панцирь северного волчонка дал трещину. Под ним обнаружился парень, которому, черт возьми, нравилось это варево из пофигизма, цифровых битов, и бесконечных разговоров обо всем и ни о чем. «Бобы Марли» юга оказались теплее и надежнее суровых «волков» севера. Я начал дышать полной грудью, хоть и кашлял от их резких духов и сигаретного дыма.

Наша квартира в этом южном городе стала эпицентром свободы. Мать уехала по делам, доверив мне белые стены и тишину. Тусовки рождались стихийно. Дешевый портвейн в пластиковых стаканах, пепельницы, превращающиеся в вулканы окурков, колонки, рвущие тишину треками, ссылки на которые только что гуляли в общем чате. Горы пустых пачек чипсов и шелест фантиков под ногами. Разговоры громкие, бестолковые, страстные – о политике, в которой мы ничего не смыслили, о девчонках (теперь уже не с таким страхом), о будущем, туманном и манящем, о новых релизах на стримингах, о своих дерзких аудио-пробах. Голоса, хриплые от крика и некачественного алкоголя, сливались в гулкий хор нашей юности под аккомпанемент чужой или своей же цифровой музыки. А потом – тишина и бардак. Я оставался один. Подметал горы мусора, оттирал винные пятна с ламината, распахивал окна, выпуская запах табака, пота, духов и юношеского максимализма. И с нетерпением ждал следующего дня. Грязный, шумный, прекрасный ритуал взросления. Так текли недели, месяцы. Первый курс казался мутной, но веселой рекой, уносящей остатки моего угрюмого прошлого.

Все изменил взгляд в один ничем не примечательный день. Я стоял у окна нашего кабинета на третьем этаже, глядя во внутренний сад нашего колледжа, где кучковались одногруппники —свободные, в косухах, с фирменными шопперами через плечо.И увидел ее. В аудитории напротив, тоже у окна. Она не была похожа на других. Черные волосы – как натуральная ночь, ниспадающая на плечи, без буйства красок. Резкие, четкие черты лица без колец и сережек в неожиданных местах. Взгляд – темный, оценивающий, с легкой, своей усмешкой, а не показной бравадой. Уверенная. Не кричащая. В руках – небрежно перебирала несколько шоколадок, будто золотые слитки. Наши взгляды столкнулись. Неловкая пауза. Глупое бравадное настроение последних тусовок поднялось во мне волной. Я показал на шоколадки и крикнул через двор, распахнув окно шире:

– Эй! Кинешь одну?!

Она ухмыльнулась. Быстро, почти не целясь, швырнула плитку. Шоколадка полетела по высокой дуге. Мимо моего окна. Со звонким чпоньк ударилась о железную перемычку и рухнула в кусты внизу. Мое сердце проделало тот же путь. Я влюбился. Мгновенно. Безрассудно. Как под поезд.

Началась охота. Я и мой верный спутник по глупостям, как два горе-разведчика, выслеживали ее по колледжу: в магазине, у курилки, на крыльце. Строили наполеоновские планы «случайного» столкновения:

– Вот она! Идет к выходу! Нет, стой, с подругой… Не сейчас…

Мои попытки приблизиться были нелепыми и робкими. Она скользила по коридорам как тень, ускользая от моей неуклюжей осады, здороваясь по пути с десятками людей – от уборщицы до завуча. Она знала всех. Или пыталась так выглядеть

Перелом наступил в тот самый день, когда я уже выходил из здания, рюкзак перекинут через плечо. Я замер. Она стояла на крыльце. В черном платье в белый горошек. Оно облегало ее фигуру с вызывающей простотой. Солнце золотило кожу плеч. Она о чем-то оживленно говорила с подругой, смеясь. Звук ее смеха ударил меня как ток. Я подошел. Шаги казались невероятно громкими. Голос звучал чужим, натужно пытаясь быть «крутым» и небрежным:

– Э… соцсети сбросишь? И… будешь сегодня? Я… ну, у меня туса. Может, заглянешь? – Горло пересохло. Я пародировал киногероев, а чувствовал себя последним идиотом.

Она медленно повернулась. Взгляд скользнул по моему лицу, по предательскому «штрихкоду». Уголок губ дрогнул – не то усмешка, не то удивление.

– Инсту дам. На тусу… посмотрю. Но не факт.

Переписка стала полем боя моей глупости. Я заваливал ее сообщениями: «Привет!», «Как дела?», «Чем занимаешься?», «Что думаешь о своей профессии ?». Дешевый водопад внимания. Я свято верил, что навязчивость – это проявление интереса, романтика. Она отвечала скупо. Односложно. Загадочно. Каждое «Ок» или «Норм» было как пощечина моему рвению. Но я цеплялся, как утопающий за соломинку. И все же, я учился понимать её и её логику, я старался выглядеть по другому, не так как другие, спрашивал – «что ей нравится?» и у меня получилось даже позвать её на прогулке, под тупейшим предлогом показать красоту уже НАШЕГО города

Первая прогулка началась с моих клятв самому себе: буду холоден как айсберг. Опыт того давнего поцелуя у костра (сумбурного, странного) должен был стать моим тайным арсеналом. Мы брели не просто по улицам. Она водила меня по своему городу. «Вот тут я в детстве каталась с горки и бегала за ребятами », – кивнула на старый, покосившийся склон во дворе. «А в этом кафе мы с подругами впервые попробовали кофе – было противно!» – засмеялась, проходя мимо уютной, залитой солнцем веранды. «Здесь какой-то тип пытался читать мне рэп под фонк… жалкое зрелище», – махнула рукой в сторону скамейки в сквере. Она здоровалась с продавцами в ларьках, с парнями, с компаниями. Она была как королева в своем маленьком королевстве, а я – пришелец, допущенный в святая святых. Я слушал ее истории, кивал, старался запомнить каждую деталь, каждую тротуарную плитку, значимую для нее. Шум города был фоном, а в голове грохотало: «Целуй ее! Сейчас! Возьми за руку!». Но ее рука висела неприступно рядом. Мои пальцы лишь сжимались в кулаки от напряжения. Я ловил ее взгляд, искал знак, повод… но видел лишь дружелюбную открытость, смешанную с легкой отстраненностью. Она делилась городом, но не собой. Не до конца.

За прогулкой последовали ночные бдения. Телефон раскалялся у уха. Шепот в темноте. О чем? Обо всем подряд: о тупых предметах, о надоевших преподавателях, о музыке (я теперь знал Kizaru, Boulevard Depo и даже пытался понять ее любовь к какому-то норвежскому инди), о ее мечтах уехать отсюда (хотя город был ее жизнью). Часы текли как расплавленное стекло. Три… четыре… порой до пяти утра. Я засыпал на ходу под утро, но через пару часов, натягивая ту же потрепанную куртку, чувствовал прилив бешеной энергии. Увидеть ее в колледже – вот лучший стимул тащиться на пары.

Переломным моментом стала сигарета. Мы сидели на скамейке в ее скверике, у того самого места с серенадами. Сумерки сгущались.

– Куришь? – она протянула свою пачку, не глядя.

– Нет, – брякнул я автоматически, потом, вспомнив образ «крутого» тусовщика, поспешил добавить: – То есть… пробовал. Могу.

Она достала сигарету, сунула мне в пальцы. Зажгла зажигалку. Я затянулся. Горький, едкий дым ударил в глотку, в легкие. Дикий кашель. Слезы выступили на глазах. Ее смех прозвенел, как колокольчик – не злой, но очень веселый.

– Первый раз так и бывает, – сказала она, затягиваясь с привычной легкостью.

Я сглотнул ком в горле, снова затянулся. Голова закружилась. Но потом… тепло разлилось по телу. Легкая эйфория. Чувство причастности. К ней. К этому взрослому миру. К этому городу, который теперь пах и ее сигаретами. Я закурил. Втягивая…

Кстати, я тогда не сказал, но задолго до нее, еще в школьные годы, моим тайным убежищем, голосом бунта и непонимания, был Noize MC. Он был не просто музыкантом – он был рупором той внутренней бури, которую я не мог выразить. Его строчки били в самую точку, как кувалдой по наковальне души:

Это был крик освобождения. От страха, от ожиданий, от тупых правил. Его музыка была не мелодией – она была ломом, которым я пытался выбить окно из своей клетки. Он был нестандартным, резким, иногда непричесанным, но смертельно честным. Моей единственной отдушиной в мире, который казался мне тесным и лицемерным. Слушая его рваные ритмы и яростные строчки, я чувствовал, что не одинок в своем смятении и злости на все это. Он был моим союзником по ту сторону динамиков.

…Втягивая дым и новую, горьковатую грань ее реальности, я уже не кашлял. Лишь легкая дрожь в коленях напоминала о вторжении яда. Но яд этот стал сладок. Потому что он был ее. Три недели после той прогулки – три недели бешеного вихря, в котором я кружился, как сухой лист. Телефонные трубки плавились от наших ночных бдений, голоса хрипли от смеха и шепота, уши горели. Она открывалась. Медленно, как бутон под настырным солнцем. Рассказывала о страхе перед родительскими ожиданиями, о тайной любви к плохому кино, о том, как в детстве боялась темноты и спала со светом. Я ловил каждое слово, как драгоценность, складывал в копилку души, веря, что это – инвестиция в наше общее будущее.

И вопросы. Ее вопросы. Они сводили с ума, окрыляли, кружили голову сильнее никотина. Лежа в темноте, под потрескивание плохой связи, она вдруг спрашивала, голосом, в котором играла опасная искра:

– А что было бы, если бы мы… ну… встречались? Вот прямо сейчас?

Или:

– Ты бы смог терпеть мою любовь к этим дурацким завываниям? Или выкинул бы наушники в окно?

– А если бы я тебя ревновала? Беспричинно? Ты бы злился?

Каждый такой вопрос был как вспышка магния в темноте – ослеплял, обжигал, оставлял после себя пятна в глазах и бешеный стук сердца. Я лез из кожи вон, строил воздушные замки из слов: «Я бы терпел твою музыку, как святой!», «Ревновал бы сильнее тебя!», «Встречались бы? Это было бы как… как полет!». Я верил. Свято. Искренне. Глупо. Эти гипотетические миры казались мне преддверием реальности, которая вот-вот распахнется. Ее смех в ответ – легкий, чуть насмешливый, но не злой – я принимал за согласие, за поощрение. Мост, хлипкий мостик из «если бы», казался уже почти достроенным.

Последняя встреча. Конец мая, воздух густой от предчувствия лета и… конца чего-то. Мы шли по ее маршруту, мимо детской площадки, где она «каталась до ссадин». Я молчал. Внутри – стальная пружина, сжатая до предела. Я поклялся себе сегодня. Не завтра. Не когда-нибудь. Сегодня. Здесь. Иначе – взорвусь. Мы остановились покурить у помпезного, безликого «Городского Центра» – чужеродного монолита на теле ее старого района. Она достала пачку. Я отказался – руки дрожали. Мы стояли близко. Тени от фонарей падали резко. Шум города – далекий гул.

Она затянулась, выпустила струйку дыма, смотрела куда-то мимо меня, в день. Ментоловый запах смешивался с ароматом первой сирени. Сейчас. Или никогда.

Я шагнул ближе, перекрывая ей обзор. Сердце колотилось о ребра, как пленник о решетку. Взгляд ее скользнул по моему лицу – удивленный, вопросительный. Я видел свои глаза, широкие, почти безумные, отраженные в ее зрачках. Не думая, заглушая внутренний вой страха, я наклонился. Губы мои, сухие, неловкие, потянулись к ее губам – этим запретным вратам, за которыми, я верил, лежала вся моя будущая жизнь.

Она не отпрянула сразу. Замерла. Мгновение – вечность. Я уже чувствовал тепло ее дыхания, витал в миллиметрах от желанного…

Потом – резкий, как щелчок затвора, поворот головы. Губы мои коснулись лишь струйки дыма у ее щеки. Холодного воздуха.

– Нет! – вырвалось у нее, тихо, но с невероятной силой отталкивания. – Нет. Нет. Мы… друзья. Только друзья.

«Только друзья». Слова упали не как камни. Как надгробные плиты. На мои надежды. На воздушные замки. На мост из «если бы». Мир не рухнул – он схлопнулся. Стал плоским, черно-белым, безвоздушным. Звуки пропали. Я почувствовал лишь ледяной ожог на губах там, где коснулся дыма вместо ее кожи, и дикую пустоту в груди – как будто кто-то вырвал сердце и оставил лишь дымящуюся дыру.

Мы не смотрели друг на друга. Не говорили. Она докурила сигарету, резко стряхнула пепел. Я стоял, окаменевший. Потом она просто кивнула в сторону своей улицы.

– Пойду.

Я что-то пробормотал. «Ладно». Или «Пока». Не помню. Мы разошлись в разные стороны, не оглядываясь. Тени поглотили ее быстро.

Переписка той ночью была короткой и мертвой. Никаких гипотетических вопросов. Никаких «как дела». Только голые, рубленые фразы, как удары топором по уже поверженному дереву:

Потерялся

Я выключил телефон. Выбросил бы его, если б не стоил денег. Тишина после трех недель бесконечного щебета в трубке была оглушительной. Как после взрыва. Внутри гудело. Где-то на задворках сознания, сквозь эту пустоту, пробивалась знакомая, рваная строчка Noize MC, теперь звучащая как злобный насмешливый рефрен: