Архив ускользающего "Я"

Глеб Максимович

Архив ускользающего "Я"

ПРОЛОГ: ЗАЧЕМ ЭТА КНИГА?

Забыть. Кажется, это самое страшное. Стираются лица, тускнеют краски событий, растворяются в дымке даже острые углы боли. А я хочу помнить. Все. Боль, страх, злость, ту редкую радость, что пробивалась сквозь трещины детства. Я хочу увековечить не памятник себе, а жизнь. Свою жизнь. Со всеми ее шрамами, парадоксами и тем странным, необъяснимым покрытием, что вело меня сквозь тьму. Может, мой путь – сплетение ошибок, страха и выживания – станет почвой для чьих-то размышлений? Может, кто-то узнает в этих строчках свой страх или свою ненависть и поймет: он не один. И это моя попытка не дать памяти раствориться. Начнем со света.

Дисклеймер

В данной книге присутствуют сцены, содержащие описания употребления алкогольных напитков и наркотических веществ. От лица автора и издателя необходимо подчеркнуть, что никаким образом не одобряется, не поощряется и не пропагандируется подобное поведение. Употребление алкоголя и наркотиков – явления, которые причиняют серьёзный вред здоровью, разрушают судьбы людей и приносят страдания как самим зависимым, так и их близким.

Все описанные в произведении события и образы являются плодом художественного воображения и не претендуют на отражение реальной жизни. Эти сцены включены исключительно в целях создания определённой атмосферы и иллюстрации драматических конфликтов героев, служа лишь инструментом повествования.

Мы призываем читателей осознавать опасность и трагические последствия употребления данных веществ, а также стремиться к здоровому и ответственному образу жизни. Пусть художественное вымысел будет поводом для размышлений, а не поводом для подражания.

ГЛАВА I : ОТ ПАРОВОЗИКА ДО ТЕПЛОТРАССЫ

Умереть?А он будет рад?Яростный всплеск: Ненавижу! Чтоб сдох!Абсурд: Сижу как бомж. В 12 лет. С учебником географии.Глубинный страх: А что, если он прав? Я – никчемный?

Я

«Тот, кого ломали в детстве, вырастает либо рабом, либо сталью.»

Твое детство – это: Запах нового пластика от китайских игрушек и пыли с тополиным пухом во дворе. Ржавые качели и крики "Казаки-разбойники!", пока мама не позовет с балкона. Кассеты VHS с затертым "Ну, погоди!" и резкий запах только что распакованного DVD-плеера. Cartoon Network по утрам и "Спокойной ночи, малыши!" вечером. Толстый ЭЛТ-телевизор, который щипал глаза. Классики мелом на асфальте и азарт "Съедобное-несъедобное". Громоздкий компьютер с Windows XP, его гудение и мерцание. Магические дискеты 3,5" и драгоценные CD-R с надписями фломастером: "Игры", "Музыка". Дикий скрежет и гудки модема, дозванивающегося в интернет. "Одноклассники.ру" для поиска всех подряд. Черные окошки "Аськи" (ICQ) с мигающим "ку-ку" и номерами UIN, которые учили наизусть. Первые вирусы – катастрофа. MP3-плеер на 128 МБ – целая сокровищница песен, скачанных часами. Пиратские диски с "Контрой", "Марио", "Героями Меча и Магии". Ожидание каждой новой книги о "Гарри Поттере" как главного праздника. "Татушки" по телеку и какая то дворовая музыка на повторе в наушниках. Первый кнопочный телефон (Nokia или Sony Ericsson) – полифония казалась симфонией, а игра в "Змейку" – вершиной развлечений. СМСки, набитые цифрами: "Privet. Kak dela?". Тачки Hot Wheels с треками через всю комнату. Куклы Bratz с нереальными ногами. Пластилин Play-Doh и конструкторы Lego – валюта детства. "Киндеры" ради игрушки. Двор как главная соцсеть – без лайков, но с реальным смехом и ссадинами. Ощущение, что технология – это волшебство: загрузка одной песни 20 минут? Нормально! Видеозвонок по Skype – фантастика! Бабушкины рассказы и советские книжки на полке. Доширак – деликатес, а не вынужденная еда. Ты застал конец аналогового мира (двор, кассеты) и рождение цифрового (интернет, MP3, мобилки). Мое детство – это последняя ступенька перед прыжком в эпоху смартфонов и соцсетей, где двор окончательно переехал в онлайн. Я – поколение моста между эпохами.

Заводной Мир Трех Лет

Воспоминания о родном городе начинаются не с холода, а с тепла. С трехлетия. Весь мир тогда был ярким, звенящим шаром, вращающимся вокруг меня. В нашем зеленом доме пахло горячим хлебом, только что купленным в магазине «Водолей» (мой знак!), ванильным тортом с розочками и мандаринами – маленькими солнышками на столе. Солнечные лучи, пробивая морозные узоры на окнах, рисовали на полу золотые лужи, по которым я бегал босиком. Гул голосов, смех родни, музыка из магнитофона – все сливалось в радостный гул. А потом был Он. Подарок. Большая коробка, шуршание бумаги, и – чудо: блестящие рельсы, извивающиеся восьмеркой по ковру, ярко-красный паровозик с настоящим дымком! Скрип, стук, гудок – он оживал по моей команде. Я чувствовал вибрацию металла кончиками пальцев, слышал ритм колес – это был звук безграничной власти над идеальным миром. Все взрослые были добрыми великанами, особенно папа – сильный, немного загадочный, он запускал сложный механизм дороги, поправлял вагончики, и редкая, но искренняя улыбка появлялась на его лице. Дом был крепостью. Будущее – бесконечной светлой полосой, как те рельсы. Пахло вечностью и счастьем.

Но хрустальные миры разбиваются. Годы шли. Блеск рельсов потускнел, паровозик сломался. Тень отца, того самого доброго великана, стала длиннее, холоднее, страшнее. Тепло уступало место ледяным сквознякам, проникавшим в сердце дома. К одиннадцати годам тот заводной мир рассыпался. Началось с малого бунта – прогулов школы и каратэ, его проекта по лепке «настоящего мужчины». Я метался по улицам с приятелем, чей образ стерся, оставив лишь смутное чувство грядущей беды.

Изгнание: Проклятые Наушники и Ржавое Лоно

Однажды утром мама встретила меня бледным лицом. «Папа звонил… Тренер… Он все знает. Сказал… чтоб к его приходу тебя не было дома». Ледяной ком в горле. Лихорадочное смс: «Пап, я дома. Учу уроки. Читаю. Всё хорошо». Детская ложь. Я не знал, что тренер уже доложил, и ярость отца клокотала где-то в его мастерской. Забрал сестренку из сада. Ее радостный крик «Братик!» – укол вины. У дома – мама, глаза полные паники: «Быстрее! Собирай вещи! Все, что унесешь!» Туман. Руки схватили рюкзак с учебниками (математика, география – символы лжи), свитер, штаны. В карман куртки сунул сухую лапшу – жалкий амулет надежды. Выскочил. Знакомый район стал чужой пустыней. Северный холод, пробирающий до костей, погнал меня к единственному укрытию – теплотрассе возле желтого пятиэтажного дома у «Водолея». Всего три дома от нашего, но путь – вечность. Холод остановил. Я вжался в ржавое лоно труб, спрятанных за голыми , снежными деревьями.

Четыре Часа Чистилища: Стекло, Стыд и Собаки

Четыре часа. Холод был живым зверем, грызущим щеки, пальцы. Пустой желудок сводило судорогой, он урчал громко, постыдно. Съел лапшу, высыпав всю приправу – острота обожгла язык, живот взвыл от боли. Книги в рюкзаке коченели, бумага трещала. Теплотрасса стала смотровой щелью в чужую, нормальную жизнь. Мимо шли счастливые семьи: отец толкал санки со смеющимся ребенком, его голос звучал заботой, а не угрозой. Я вжимался глубже, молясь, чтобы не увидели. Шли старики, держась под руки, спокойные и уверенные. Шел одинокий мужчина, хмурый, но имеющий больше права на эту улицу, чем я. Подошли собаки – большие, худые, с умными и печальными глазами. Мне казалось, их жалко больше, чем им меня. Хотелось обнять, зарыться в шерсть и выреветь все. Но боялся – вдруг залают, привлекут внимание? Главный кошмар – узнавание. Если кто-то увидит меня, сидящего на теплотрассе с пакетом… «Выгнали! Бомжует!» Насмешки в школе стали бы невыносимы. Прятал лицо, ковырял лед на ботинке. Стыд жёг сильнее мороза. У всех нормальные семьи. У меня – мудак отец. Мысли метались: За что? За прогулы? Мама… почему не защитила? Она боится. Он и ее бьет. Папочка… Барабас. Толстый, усатый, воняет клеем. Как жить?

Спустя четыре часа, когда страх победил злость, поплелся к его мастерской. Скрип двери. Удар в нос – едкий, сладковатый запах клея для кожи, пыль, пот, что-то звериное от огромной медвежьей шкуры на стене. Его трофей. Жесткий черный стол, заваленный обрезками кожи. В углу – старенький телевизор на коробке, бубнил бессмыслицу. Он стоял спиной. Знал, что приду. Обернулся: «Ну что? Нагулялся? Осознал?» Голос ровный, масляный. «Папочка… прости… пусти домой…» Слезы, путаные оправдания. Он подошел медленно. Не гнев. Холодное, иссушающее презрение. «Прости? Ты даже не понимаешь, ЧТО прощать. Не видишь КОРЕНЬ твоего раздолбайства». Монотонная лекция о долге, о его вкалывании (шил торбаза!), о моей никчемности. Слова падали, как капли клея – липкие, душащие. Урчание моего голодного живота громко рвало его монологи. «Ты не слышишь! Скажи мне что должно тебя двигать по жизни! Не ВИДИШЬ! Я жду ОДНОГО слова! Ключа!» Мозг, забитый страхом и ненавистью, пуст. «Думай. До двух ночи. Не угадаешь – обратно на улицу». Тиканье часов слилось с телевизором в саундтрек пытки. Шкура медведя, вонь клея, урчание живота, лицо сестренки… Какое слово?! Полночь. Час. Полвторого… «Время истекает. Ничего?» Предвкушение в его глазах. «Прости… не знаю… Пап, не надо на улицу…» – забился я. «ПОДСОЗНАНИЕ, балбес! ВСЁ идет оттуда! Ты должен был УВИДЕТЬ!» Абсурд ударил, как пощечина. Он мучил ребенка полночи ради слова «подсознание»? Гнев подкатил к горлу. Промолчал. Ремень. Знакомый, страшный. «За то, что не понял. Не угадал». Подставил спину. Плакал молча. Удары слились с урчанием желудка и телевизором в какофонию ада. Боль была почти облегчением. А в голове – четко, ясно: Я всегда желал ему смерти. Чтоб умер. Или не стало. Ненависть. Чистая. Детская. Спасительная. И обещание, выкованное в аду:

Всё, что я пережил в детстве, было гнилью, которую я закопал глубоко. Но именно из неё выросла моя сталь. Без этих унижений и боли я был бы пустым, а так у меня появились корни.

"И пусть покажется тот змей сорокалетний, Избивший меня тойчертовой зимой."

ГЛАВА II : КРУГ БЫДЛА И ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МИРЫ

Отдаление и Первая Трещина

Школа в родном городе . Трехэтажная, из желтого кирпича, с большим унылым двором. Шестой класс. Бег стал моим спасением от отцовской тени и школьной серости. Ветер в лицо, ритм шагов – это заглушало мысли. А мой друг… Тот, с кем делил бутерброды и мечты о космосе в первом классе… Он изменился. Высокий, почти под метр восемьдесят, с холодными голубыми глазами и жесткими черными волосами, падавшими на лоб. Над скулой – маленький белесый шрам. Одевался в мятый серый костюм и грязные кеды. Попал под влияние старших пацанов с подворотни – запах дешевого табака, перегара, тупая бравада. Начал бухать, курить. Его манеры стали откровенным быдлом. Я, пытаясь быть «нормальным», тихо отдалился. Я и сам прогуливал, злился, но не травил слабых. Наши пути разошлись.

Предательство у Школы

Однажды после уроков я шел домой с маленьким одноклассником, тихим пареньком, не жертвой по сути, но мишенью. Шаги сзади. Грубый смех. Пахнуло табаком и кислым сидром. Голос бывшего друга, гнусавый: «Опа, ботаны! Куда прете?» Он не просто толкнул моего спутника. Сбил шапку пинком, толкнул в замерзшую лужу, вытряхнул портфель. «Чо, лох, ищешь мозги? Их тут нет!» – орал он на фоне хохота своей новой стаи. Тот паренек встал, глаза круглые от страха и стыда. Что-то клокотнуло внутри. Отвращение? Шагнул между ними. «Хватит! Отвали от него!» – голос дрожал, но звучал. Лицо бывшего друга исказила нарциссическая ярость. «Ого! Тарасов рыцарем выперся! А ну, подвинься, сопля!» Встал в позу. Вызов. Но не к драке. К предательству. «Че, струсил? Драться боишься? Он же твой кореш!» – подначивали сзади. Я замер. Как поднять руку на того, с кем строил шалаш? Видя замешательство, он взвизгнул: «Ты тупой! Тряпка! Слабак!» Плюнул на снег у моих ног. Жест крайнего презрения. «Иди к своему лоху!» Развернулся, специально плечом сбив с ног поднимавшегося паренька. Ушел. Последний взгляд через плечо – ледяное презрение. Мосты рухнули с тихим, мерзким хрустом.

Казнь за Школой

Прошла неделя. Я стал тенью, уходил сразу, петлял. Но ловушка захлопнулась. На уроке русского тот паренек подбежал, запыхавшийся, с красными глазами: «Они опять… ручку отобрали… толкают… чмошником…» Голос срывался. Злоба взорвалась. Нашел их у спортзала. Бывший друг в центре, важный. Подошел вплотную. «Верни ручку. Немедленно». Хриплый голос. Он усмехнулся, бросил ручку к ногам паренька. «На, дебил. Твоя писательная палка». Стая загоготала. Наклонился ко мне. Холодные глаза сверлили. Пахло перегаром. Шепот с ядовитым удовольствием: «Лезешь не в свое дело. Жди после школы. За спортзалом. Сдрейфишь – хуже будет». Приговор. После уроков тянул время. Сердце колотилось. В раздевалке они ждали демонстративно. Перекрыли выход. «Ну что, герой? Пошли выяснять?» – голос звенел злобным азартом. Вытеснили во двор. За спортзал. Грязь, снег, граффити. Человек десять. Плотный круг. В центре – не он. Главный Задира, коренастый, из восьмого. Бывший друг рядом – с важным видом приспешника, глаза светились подлым возбуждением. Я один в кругу быдла. Одиночество – глыба на груди. «Ну чо, защитник слабаков? Боишься?» – орал Задира. «Да я б его щас!» – «Чмо несчастное!» – хор подстрекателей. Бывший друг молча ухмылялся. Страх сковал. Голос сорвался в фальцет: «Бабушка ждет! Срочно!» Стыд обжег лицо. Громовой хохот: «Бабушка! Маменькин сынок! Тряпка!» Задира ткнул пальцем в грудь: «Иди к бабке, сопляк. Ты – чмо. Запомни». Круг разомкнулся с презрением. Показали путь бегства пса. Шел по грязному снегу, спиной чувствуя их ненависть и торжество. Каждый шаг – топтание достоинства. Побег невидимки.

Пепел и Пиксельные Острова

Дома – тишина. Сердце бешено колотилось. Стыд. Злость. Бессилие. Маме не сказал. Жалко. Ее ад с отцом был полон. Недели стали адом. «Очкарик». «Тряпка». «Бабкин внучок». Шепот в спину. Толчки. Игнор. Школа – тюрьма. Я – зек-изгой. Но ходил. Каждый день. Сквозь страх и тошноту стыда. Мой тихий подвиг. Спасение пришло оттуда, откуда не ждал. Два парня из параллели. Такие же невидимки. Видеоигры. Counter-Strike, Dota. Клавиатура, мышь – общий язык. Ютуб. Блогеры, чьи голоса звучали из ноутбука как глоток свободы. Мы молча сидели в сквере или у кого-то дома, уткнувшись в экраны, ржа над глупыми видосами или штурмуя виртуальные крепости. Это не была дружба души. Это было перемирие с реальностью. Бункер. Передышка. До лета. До возможного бегства. В этих пиксельных мирах я находил силу дышать. И мечтал, как этот горький школьный пепел станет топливом для огня, который я разожгу в новой жизни.

ЭПИЛОГ: УДОБРЕНИЕ ДЛЯ СТАЛИ

Тот мальчик с паровозиком умер. Остался пепел: стыд перед матерью, ненависть к отцу-Барабасу и школе-тюрьме, горечь предательства, леденящий страх быть собой. Но в пепле тлели угли. Невероятно жаркие. Амбиция– доказать уродам, что я не «чмо». Ярость– спрессовать их презрение в топливо. Холодная уверенность – если выжил здесь, выживу везде. Два парня за монитором, стрельба по пикселям, чужие голоса из сети – это были не побеги. Это были первые удары молота по раскаленному металлу моей воли. Я еще не знал, что скоро грянет взрыв, развеивающий пепел по ветру: развод, чемоданы, дорога в неизвестность – в Переезд. Любовь.Армия. Вера. Но это – начало моей стали. И все, что не убило меня в родном городе… оно сделало меня голодным.Голодным настолько, что я был готов перегрызть глотку самой судьбе, лишь бы вырвать у нее шанс стать Тем, Кем меня не видел никто. Тем, кто может любить сестру до смерти, молиться с верой солдата и пробивать стены одной лишь волей. Пепел – хорошее удобрение. Особенно для стали, закаляемой в огне второй жизни.

ГЛАВА III : ОСТРОВ В ШУМЕ

Школьные годы. Говорят, это беззаботное время. Мое же ощущение было другим. Я не был тем самым «очкариком», забившимся в угол библиотеки, или вечным «сычом», которого все сторонятся. Нет. Внешне я был самым обычным парнем из параллели. Но внутри… Внутри постоянно боролись два чувства: жгучее желание быть собой – тем самым мечтателем, фантазером, – и давящее ощущение, что окружающие (будь то учителя, родители или даже сверстники) этого «себя» просто не давала проявить. Как будто на меня надели невидимый корсет правил и ожиданий.

Уроки? Мои мысли редко витали в области синусов или спряжений глаголов. Гораздо чаще моя фантазия разыгрывала целые блокбастеры прямо посреди скучной реальности. Вот учительница по алгебре выводит формулу на доске, а я уже вижу, как дверь класса с грохотом распахивается, и вваливаются здоровенные ребята в масках и с внушительными стволами. "Всем лежать! Это ограбление!" – кричит главарь. И вот тут-то я, конечно же, не растеряюсь! В моем сценарии я молниеносно опрокидываю парту, создавая укрытие ,хватаю первую попавшуюся вещь – ну, скажем, увесистый учебник по химии (том 2-й, особо ценный) – и метким броском выбиваю оружие у ближайшего бандита! Потом, используя элемент неожиданности и знание школьных лабиринтов, я провожу класс в безопасное место через окно кабинета труда. Апофеозом, естественно, было бы мое героическое задержание главаря с помощью… связки ключей от спортзала и смекалки. Учительница алгебры смотрела бы на меня с немым восхищением, директор вручал медаль, а одноклассники… одноклассники наконец-то увидели бы настоящего меня! Жаль, реальность ограничивалась лишь моим задумчивым взглядом в окно и легким кивком в ответ на вопрос о корнях квадратного уравнения.

А еще были девчонки. Ох, их было много, кто мне нравился! Казалось, половина параллели периодически занимала место в моем сердце. Иногда даже таинственные валентинки находил в учебнике. Но вот парадокс: вместо того чтобы радоваться вниманию или попытаться его развить, я… впадал в ступор. "Не может быть, чтобы она… мне? Наверное, ошибка, перепутала с соседом по парте", – убеждал я себя. Сама мысль о том, чтобы подойти, заговорить, улыбнуться конкретной девочке, вызывала внутреннюю панику, сравнимую разве что с выходом к доске без домашнего задания. Я просто не мог поверить, что могу быть интересен, что у меня получится поддержать разговор, что я смогу найти нужные слова. "Женская особь" казалась существом с другой планеты, говорящим на загадочном языке взглядов и намеков, который мне был абсолютно недоступен. Я восхищался, мечтал издалека, но подойти и просто сказать: "Привет, как дела?" – было для меня задачей уровня штурма Эвереста в шлепанцах. Я не умел разговаривать с девочками. Точка. Это был непреложный факт моей подростковой вселенной, такой же неоспоримый, как законы Ньютона или необходимость домашней работы.

ГЛАВА IV : КАМЕНЬ ЗА ПАЗУХОЙ

Школа… Она стала для меня не храмом знаний, а полем для выживания. Постепенно, где-то к седьмому-восьмому классу, эта ранняя, неуклюжая тяга к девчонкам сменилась горьковатой отстраненностью. Зачем? Опыт подсказывал: всё равно ничего не выйдет. Я уходил в себя, в свой мирок. Стал тем самым «домашним» парнем. Ни капли спиртного, ни запаха табака – только мерцающий экран монитора, виртуальные миры, где я был кем угодно, только не собой. И где меня, наконец, не душили невидимым корсетом.

В четырнадцать жизнь сделала первый резкий поворот – я пошел работать. Не по прихоти, а… наверное, чтобы доказать что-то себе или миру. Летом, с раннего утра, я садился на велосипед и колесил по городу от объекта к объекту. Моя задача была проста до боли: поливать цветы. Грядки петуний, клумбы с розами, кашпо у офисных входов. Жара, пот, налипающая на кожу пыль с дороги, бесконечные ведерки воды. Заработал я тогда свои первые, по-настоящему свои деньги. Но вот парадокс – денег этих я так и не увидел. Они растворялись в семейном бюджете, как дождевая вода в сухой земле. Мои личные "хотелки" по-прежнему обеспечивались… оценками.

Отец придумал эту циничную "липовую мотивацию": хорошие оценки = деньги на карманные расходы. Звучало как свобода выбора, да? Заработай знаниями – покупай что хочешь! Но свобода оказалась фальшивой, как трехрублевая монета. Даже те крохи, что я "зарабатывал" пятерками, у меня словно выдергивали из рук. "О, папа получил премию? Отлично! Значит, ты купишь ему на свои карманные хороший подарок на день рождения!" – звучало мамино "предложение", не терпящее возражений. Или: "У сестры скоро праздник, будь братом, внеси свою лепту из своих накоплений". Мои "деньги" всегда находили "достойное" применение – угодить другим. Выбора не тратить их на себя – не было. За плохие же оценки меня ждали не просто выговоры, а унизительные наказания вроде бесконечных приседаний до седьмого пота. Это был не выбор, а изощренная ловушка. "Хочешь денег – прыгай, как обезьянка, за пятерками. Не прыгаешь – страдай физически." Выбора не участвовать в этом цирке не существовало. Выбора иметь и тратить свои, пусть даже "оценочные", деньги – тоже не было. Система душила, пытаясь сломать.

И я нашел свой способ давить в ответ. Учиться хорошо? Многие предметы вызывали у меня лишь тоску и внутренний бунт. Я мог сидеть на уроке, уставившись в одну точку, мысленно улетая в свои фантазии о великом, полностью пропуская мимо ушей нудный поток информации. Оценки? Я стал виртуозом хитрости. Завел второй дневник – шикарный "белый" экземпляр для дома, куда аккуратно переносил только "нужные" отметки. Наловчился копировать подпись классной руководительницы до неузнаваемости. А в конце четверти, когда она ставила подписи в официальные дневники под гул толпы учеников, я просто втискивался в этот людской поток, ловко подсовывал свой "белый" дневник – и она, уставшая, замученная, машинально ставила заветную закорючку, даже не глядя. Но самой отчаянной моей "операцией" были налёты на отцовскую сумку. Я знал, где он кладет мелочь – те самые бумажки, которые для него были пылью, а для меня – недостижимой свободой. Сердце колотилось, как пулемет, ладони леденели, когда я, крадучись, запускал руку в его потертый портфель. Запах кожи, бумаг и его одеколона смешивался со страхом быть пойманным. Я выуживал несколько купюр – ровно столько, чтобы купить пачку тех самых, невероятно дорогих, хрустящих чипсов в яркой упаковке, которые мои "оценочные" деньги никогда бы не потянули. Съедал их тайком, где-нибудь в парке, чувствуя не только соленый вкус во рту, но и горький привкус украденной, но своей, маленькой победы. Это был мой бунт. Мой способ сказать: "Вы не дадите мне ничего честно? Я возьму сам". Школа была игрой на выживание, где я научился не играть по чужим правилам, а подрывать их изнутри.

И чувство одиночества… Оно стало моим постоянным спутником. Оглядываясь сейчас на те годы, я вижу себя одиноким островом посреди бурного, но чуждого моря. Не было моих учителей – те, кто были, благоволили лишь "хорошим" девочкам, которые, как мне казалось, только и умели, что "лизать жопу". Не было настоящих друзей – поверхностные знакомства не в счет. И уж точно не было девушек рядом. Я был один. Совершенно, абсолютно один. До самого восьмого класса. Школа превратилась в долгую, серую процедуру ожидания неизвестно чего.

ГЛАВА V : РАЗБИТЫЙ ФАРФОР

"Мама, я больше не могу… Сил нет… Каждый день как на войне… Он душит… Я так устала…" "Он даже не дал нам спокойно уехать… Опять скандал… До последнего…" "Я и одна бы справилась… С детьми… Работы хватает… Лишь бы этот кошмар закончился…"

"Хватит, дочка. Хватит сопли на кулак накручивать. Ты не маленькая. Хочешь жить – уходи. Решайся. Или терпи до гроба. Третьего не дано."

Последнее Лето. Казалось бы, обычное.

После серых будней школы, после ощущения себя вечным чужим в собственных стенах, наступало спасение –Лето.А лето для нас значило одно: дорогу. Не просто поездку, а настоящее путешествие. Раз в год, как по заведенному порядку, мы всей семьей (ну, почти всей – отец часто оставался "по работе", что было для нас тихой радостью) отправлялись колесить по необъятной России. И к концу седьмого класса я, мальчишка тринадцати лет, мог похвастаться тем, что побывал в городах, о которых другие только мечтали или читали в учебниках.

Петербург с его белыми ночами и разводными мостами, где вода в каналах казалась жидким серебром. Золотое кольцо – древние Суздаль и Владимир, где дышала сама история, а купола церквей сияли на солнце, как луковицы из чистого золота. Москва – оглушительная, царственная, с красными стенами Кремля, курантами на Спасской башне и гулким эхом истории на брусчатке Красной площади. Южные города с теплым, соленым дыханием моря, бескрайними пляжами и криками чаек. Мы объездили почти все великое, что было на карте. И не по разу. Для меня тогда это было просто… нормально. Очередная поездка. Еще один город, еще одна гостиница, еще куча впечатлений, которые складывались в папку памяти где-то сбоку. Лишь много позже, оглядываясь, я понял, какой невероятный подарок судьбы это был – увидеть свою страну так рано и так много. Это было моим неосознанным тогда, но бесценным достижением.