Слепой Оракул

«Полиция до сих пор не дает комментариев по делу так называемого Призрака», – чеканил бездушный голос. – «Напомним, за последний месяц в городе были найдены тела четырех человек. Первая жертва – известный адвокат Мартин Гросс, специализировавшийся на защите криминальных авторитетов. Вторая – член городского совета Ричард Вейл, замешанный в коррупционном скандале с застройкой прибрежной зоны. Третий – владелец сети ночных клубов Лео Скарзи, которого неофициально связывали с организацией нелегальной проституции. Последней жертвой стала Анна Ковальски, владелица частного детского приюта "Надежда", который, как выяснилось после ее смерти, мог быть прикрытием для торговли детьми. Общее у всех жертв одно: отсутствие каких-либо следов насилия и улик на месте преступления. Патологоанатомы в отчетах указывают на остановку сердца, вызванную, предположительно, сильнейшим шоком. Источник в полиции сообщил нашему корреспонденту, что на лицах всех жертв застыло выражение неописуемого ужаса. Мэр города призвал граждан сохранять спокойствие, заверив, что лучшие силы брошены на поимку преступника».

Элиас остановил чтение. Чистильщик. Ларсен был прав. Призрак выбирал тех, кто прятал свою грязь за фасадом респектабельности. Он не просто убивал. Он выносил приговор. И приводил его в исполнение самым жестоким из всех возможных способов: заставлял их захлебнуться в их собственной лжи. Он использовал их память как оружие, их совесть – как яд. Элиас содрогнулся. Он знал, каково это. Он сам тонул в чужих воспоминаниях, в чужой боли и грязи. Но он был лишь пассивным свидетелем. Призрак был активным участником. Он был режиссером этих кошмаров.

И теперь этот режиссер выбрал себе нового зрителя.

Он снова запустил программу чтения. Он искал детали, любые мелочи, которые могли бы дать ему хоть какое-то представление о враге. Адреса, время обнаружения тел, биографии жертв. Голос монотонно перечислял факты, цифры, имена. Мир превращался для Элиаса в аудиопоток данных, лишенный плоти и крови. Но за каждым сухим словом он чувствовал ледяное дыхание убийцы. Он просидел так несколько часов. Дождь за окном то утихал, то начинался снова. Город жил своей ночной жизнью: выли сирены, где-то далеко лаяла собака, по мокрому асфальту под окнами с шелестом проносились редкие машины. Раньше это был просто шум. Теперь каждый звук казался шагами Призрака, приближающегося к его двери.

Внезапно его пронзила мысль, острая и холодная, как игла, которой Призрак коснулся его сознания. Приглашение. Ловушка. Это все было для меня. Что, если Призрак не просто знал о нем? Что, если он знал его прошлое? Десять лет назад. Дело Мясника с набережной. Тогда Элиас тоже помог полиции. Он прикоснулся к окровавленному ножу и на три дня впал в кому, но перед этим успел назвать имя и описать место, где прятался убийца. Газеты тогда писали о «ясновидящем, помогающем следствию». Имя его не раскрыли, но информация могла просочиться. Кто-то мог знать. Кто-то, кто имел доступ к старым полицейским архивам. Или кто-то, кто сам был связан с тем делом.

Пальцы Элиаса замерли над клавиатурой. Он почувствовал, как по спине поползли мурашки. Это была не просто паранойя. Это была логика, страшная в своей простоте. Призрак не случайно выбрал его. Он вел его по следу. Каждая жертва была не только актом возмездия, но и хлебной крошкой, предназначенной для него. Он показывал ему свой метод, свою философию, свою силу. Он демонстрировал себя. Но зачем? Чтобы напугать? Чтобы доказать свое превосходство? Или было что-то еще?

Внутри его черепа, на самой границе слуха, возник тихий статический разряд. Он сорвал наушники. Тишина. Но она была неправильной. Более плотной, более тяжелой. Воздух в комнате словно загустел. Элиас медленно повернул голову. Он ничего не видел, но всем своим существом ощущал… присутствие. То самое чувство отсутствия, которое он испытал в видении. Дыра в реальности, высасывающая тепло и звук.

«Кто здесь?» – его собственный голос прозвучал чужим, хриплым.

Ответа не было. Но ощущение усилилось. Холод сконцентрировался в углу комнаты, там, где тени были гуще всего. Элиас знал, что там никого нет. Он знал каждый сантиметр своей квартиры. Это была игра его разума. Остаточное эхо от прикосновения. Но знание не помогало. Страх был иррациональным, первобытным. Он вцепился в подлокотники кресла, костяшки пальцев побелели. Он чувствовал, как его крепость рушится изнутри. Враг был уже не за дверью. Враг был в его голове.

И тогда он услышал шепот. Он был едва различим, тоньше паутины, но он был. Это не были слова. Это была мысль, чужая мысль, задевшая его сознание.

*…видишь?…*

Элиас вскочил на ноги, опрокинув стул. Грохот показался ему взрывом в вязкой тишине. Он отшатнулся к противоположной стене, прижался к ней спиной. Сердце колотилось о ребра, как пойманная птица.

*…я вижу тебя… слепой оракул…*

Мысль была насмешливой, холодной, как блеск скальпеля. Она знала его. Она назвала его. Призрак не просто оставил метку. Он открыл канал. Двустороннюю связь, которую Элиас не мог разорвать. Ужас сменился яростью. Его вторглись. Осквернили его единственное убежище – его разум.

«Убирайся!» – прошипел он в пустоту. – «Убирайся из моей головы!»

*…слишком поздно… игра уже началась…*

И тут же все исчезло. Холод отступил, тишина снова стала обычной, пустой. Воздух разрядился. Элиас сполз по стене на пол, тяжело дыша. Он был весь в холодном поту. Это было реально. Это не было галлюцинацией. Он установил с ним контакт. Или Призрак установил контакт с ним.

Он сидел на полу, пока дрожь не унялась. Страх никуда не делся, но теперь под ним начало формироваться что-то другое. Твердое, холодное. Решимость. Он не мог больше прятаться. Прятаться означало ждать, когда Призрак сведет его с ума, разберет его по кусочкам изнутри. Он был загнан в угол, и единственный путь был – вперед. Навстречу угрозе. Он должен был понять, кто такой Призрак. Что ему нужно. И как его остановить. Игра началась? Хорошо. Но он не будет просто фигурой на доске.

Он поднялся. Движения его стали точными и быстрыми. Он подошел к шкафу, наощупь нашел нужную одежду. Старые джинсы, темный свитер, легкая куртка с капюшоном. Одежда, в которой можно было раствориться в городе. Он не выходил на улицу годами, если не считать редких, коротких вылазок глубокой ночью в ближайший круглосуточный магазин, когда мир спал. Но сейчас был вечер, город еще не угомонился. Это было безумием. Но оставаться здесь было еще большим безумием.

Он взял свою трость. Гладкое, отполированное дерево, холодный металлический наконечник. Когда-то она была продолжением его руки, его способом читать рельеф мира. Давно она не служила ему. Он проверил карманы. Ключи. Немного наличных. Он подошел к двери и замер, прислушиваясь. Звуки коридора, лифта, голоса соседей за стеной – все это казалось оглушительным. Он сделал глубокий вдох, пытаясь унять сердцебиение. Он должен был это сделать.

Последней новостью, которую зачитал ему компьютер, было сообщение о новой, пятой жертве. Тело было обнаружено всего час назад. Судья. Гарольд Финч. Известный своей жестокостью и продажностью. Адрес был указан. Старый дом в промышленном районе у доков.

Элиас знал, что ему нужно делать. Ларсен принес ему предмет. Но это был не единственный способ. Иногда место преступления, само пространство, где была оборвана жизнь, кричало громче любого предмета. Оно хранило эхо, отпечаток последних мгновений. Он должен был туда попасть. Он должен был прикоснуться к этому эху. И на этот раз он будет не просто пассивным приемником. Он будет искать. Он будет слушать шепот в темноте, чтобы разобрать в нем слова.

Он повернул ключ в замке. Щелчок прозвучал как выстрел стартового пистолета. Он открыл дверь и шагнул из своего кокона в мир, который охотился на него.

Воздух в подъезде был спертым, пах пылью, дешевыми сигаретами и чем-то кислым. Он был густым от эманаций чужих жизней – раздражения, усталости, мелких бытовых драм. Элиас спустился по лестнице, его трость отстукивала глухой ритм по бетонным ступеням. Каждый звук казался ему предательски громким. Он толкнул тяжелую входную дверь и вышел на улицу.

Город обрушился на него всей своей мощью. Это был не просто дождь. Это был водопад звуков, запахов, ощущений. Шум машин, сливавшийся в низкий, угрожающий гул. Пронзительный крик сирены где-то в паре кварталов. Обрывки разговоров, смех из проезжающего автомобиля, музыка, гремящая из открытого окна. Запахи были еще хуже. Влажный асфальт, выхлопные газы, гниющие отбросы в мусорных баках, сладковатый аромат выпечки из кондитерской на углу, смешанный с едким запахом мочи из подворотни. Миллионы тактильных ощущений: холодные капли дождя на лице, порывы ветра, треплющие куртку, вибрация тротуара от проезжающего грузовика. Его чувства, обостренные годами слепоты и изоляции, были перегружены. Мир был слишком громким, слишком вонючим, слишком… живым. Он натянул капюшон глубже на лицо и двинулся вперед, ориентируясь по звуку и памяти.

Его путь лежал к метро. Спуститься под землю было все равно что добровольно нырнуть в сточную канаву. Густой, теплый воздух, пропитанный запахом пота, металла и озона. Грохот прибывающих поездов, безликий голос диктора, гул толпы. Он старался держаться у стены, избегая прикосновений. Каждое случайное касание – толчок в плечо, чья-то рука, задевшая его локоть – было коротким замыканием. Вспышка чужих эмоций: спешка, тревога, похоть, злоба. Это был мусор, ментальный шум, который забивал его сознание. Он сжал кулаки в перчатках, сосредоточившись на цели.

Промышленный район встретил его относительной тишиной и запахом ржавчины, мазута и соленой воды из залива. Здесь было меньше людей, но больше отчаяния. Звуки были другими: скрип портовых кранов, глухой гудок корабля, крики чаек. Дождь усилился, превратившись в холодный ливень. Элиас шел по разбитым тротуарам, его трость натыкалась на выбоины и лужи. Он чувствовал заброшенность этого места. Оно было похоже на скелет, обглоданный временем и безразличием.

Он нашел нужный дом почти интуитивно. Аура этого места изменилась. Даже на расстоянии он ощущал холод, который пробивался сквозь обычную городскую сырость. У подъезда стояла полицейская машина, ее сине-красные огни молчаливо и лениво облизывали мокрые стены. Света почти не было, только тусклый фонарь на углу. Он замер в тени склада напротив, прислушиваясь. Два голоса. Молодые патрульные, оставленные охранять периметр. Они жаловались на погоду, на кофе, на начальство.

Элиасу нужно было обойти их. Он двинулся вдоль стены склада, ступая бесшумно, как тень. Он нашел узкий проход между домом и соседним заброшенным зданием. Вонь стояла невыносимая. Он пробирался по грязи и битому стеклу, пока не наткнулся на пожарную лестницу. Ржавая, холодная, скользкая от дождя. Он помедлил лишь секунду, а затем начал подниматься. Металл скрипел под его весом. Каждый звук казался ему выстрелом. Он лез вверх, наощупь находя перекладины, его руки в перчатках скользили. Он поднялся до третьего этажа и нашел окно, выходившее на лестницу. Оно было закрыто. Он достал из кармана тонкую металлическую пластину – часть старой отмычки, которую он сохранил, сам не зная зачем. Пальцы, привыкшие к тончайшим вибрациям, нащупали зазор, и через минуту мучений старый замок поддался.

Он влез внутрь. Это была ванная. Запах был ужасен: застоявшаяся вода, плесень и что-то еще… сладковато-приторное. Запах страха. Он застыл, впитывая атмосферу. Тишина здесь была такой же плотной и тяжелой, как в его квартире, когда он почувствовал присутствие Призрака. Это было оно. Эпицентр.

Он вышел в коридор. Квартира была обычной. Старая мебель, потертые ковры. Но все было пропитано холодом. Он двигался медленно, его рука в перчатке скользила по стене, читая текстуру старых обоев. Он не искал улик. Он искал место, где ужас был наиболее концентрированным. Он вошел в гостиную. Здесь холод был почти осязаем. Он ощущал контуры большого кресла, столика, книжного шкафа. И он почувствовал его. Отпечаток. Эмоциональный след, оставленный судьей Финчем в последние минуты его жизни. Он был сосредоточен на кресле.

Элиас глубоко вздохнул, собирая волю в кулак. Он медленно, очень медленно стянул с правой руки перчатку. Голая кожа казалась обожженной от контакта с ледяным воздухом комнаты. Он протянул руку и коснулся потертого кожаного подлокотника кресла.

Мир снова схлопнулся.

Но на этот раз все было иначе. Он был готов. Он не упал в чужое сознание, а вошел в него, как водолаз, погружающийся в темные воды.

Он был Гарольдом Финчем. Старым, больным человеком, сидящим в своем кресле. Он чувствовал ломоту в суставах, горький привкус лекарств во рту, тяжесть прожитых лет и совершенных грехов. Он смотрел в темноту комнаты, и страх сжимал его сердце ледяной рукой. Он не видел Призрака. Он чувствовал его. Чувствовал, как тот копается в его памяти, как в ящике с грязным бельем.

И началось. Воспоминания, которые Финч прятал даже от самого себя, хлынули наружу, искаженные, отравленные. Вот он, молодой судья, берет свой первый конверт с деньгами. Ощущение гладких купюр в руке смешивалось с тошнотворным привкусом предательства. Но Призрак изменил картинку. Человек, дававший взятку, превратился в разлагающийся труп, а деньги в руках Финча стали горстью червей.

Вот он выносит заведомо несправедливый приговор, отправляя невиновного за решетку на долгие годы. Лицо подсудимого, полное отчаяния и ненависти. В версии Призрака это лицо расплывалось, превращаясь в лицо самого Финча, кричащего за решеткой.

Призрак не показывал ему его грехи. Он заставлял его пережить их последствия, но обращенные на него самого. Всю ту боль, все то горе, что он причинил другим, он теперь испытывал сам, сконцентрированное в несколько мучительных минут. Это была идеальная, симметричная месть.

Элиас плыл в этом потоке чужого кошмара, но держался на расстоянии. Он не был жертвой, он был наблюдателем. Он искал создателя этого ада. И он нашел его. Призрак стоял не в комнате. Он стоял в самом центре сознания Финча, как черный обелиск в поле изуродованных воспоминаний. Он был все тем же отсутствием, той же пустотой. Но Элиас, настроившись на него, смог уловить нечто большее. Под слоем абсолютного холода он почувствовал… цель. Непоколебимую, как сталь, уверенность в своей правоте. Это не была ярость маньяка. Это был холодный огонь фанатика.

И Призрак снова почувствовал его.

Ледяная игла ментального контакта была острее, чем в прошлый раз.

*…ты снова здесь, оракул… ищешь ответы?…*

Элиас не ответил. Он сосредоточился, пытаясь пробиться сквозь барьер холодного любопытства Призрака, пытаясь уловить хоть что-то о нем самом. Кто ты? Почему ты это делаешь?

*…я – зеркало… я показываю им то, что они есть на самом деле… разве это не справедливо?…*

В этот момент Элиас понял. Призрак не считал себя злом. Он считал себя правосудием.

И тут Призрак сделал то, чего Элиас не ожидал. Он приоткрыл свое сознание. Не видение, не воспоминание. Просто одно-единственное ощущение. Чистое, дистиллированное. Боль. Не физическая. Боль от потери. Всепоглощающее, выжигающее дотла горе, такое сильное, что оно само стало источником силы, превратилось в лед, в пустоту. Это был лишь миг, но Элиасу его хватило. Он понял, что Призрак не родился таким. Его создали. Его сломали, и из обломков он построил себя заново, превратив свою боль в оружие.

*…ты чувствуешь это?… это то, что они создают… это их мир… и я его очищу…*

Затем ментальный напор усилился тысячекратно. Призрак не просто выталкивал его. Он атаковал. Сознание Элиаса затопил хаос. Образы, не принадлежавшие ни Анне, ни Финчу. Крики, запах гари, ощущение падающих стен, детский плач… Это были обрывки памяти самого Призрака. Он использовал их как оружие, как белый шум, чтобы оглушить Элиаса.

Элиаса с силой вырвало из видения. Он отшатнулся от кресла и упал на пол, ударившись головой о ножку стола. В ушах звенело. Комната вращалась в его привычной темноте. Боль в затылке была острой, но она была спасением. Она была реальной. Она выдернула его из ментального шторма.

Он лежал на полу, пытаясь отдышаться. Он получил больше, чем искал. Он заглянул за маску и увидел там не монстра, а бездну страдания. И это делало Призрака еще страшнее. Потому что нельзя договориться с болью. Нельзя остановить того, кто уже все потерял.

Он услышал звук. Внизу, на улице. Голоса. Полицейские что-то заметили. Ему нужно было уходить. Он с трудом поднялся на ноги, голова кружилась. Он натянул перчатку и, шатаясь, побрел обратно к ванной. Он выбрался через окно на пожарную лестницу в тот самый момент, когда в квартире зажегся свет и послышались тяжелые шаги. Он скользил вниз по мокрым перекладинам так быстро, как только мог, и растворился в темноте переулка.

Он шел по ночному городу, не разбирая дороги. Дождь хлестал его по лицу. Он проиграл этот раунд. Призрак не просто отразил его атаку, он контратаковал. Он показал Элиасу, что может проникнуть в его разум так же легко, как Элиас проникает в чужие воспоминания. Он показал ему свою боль, заражая его ею. И он оставил ему прощальный подарок.

В голове Элиаса, среди шума дождя и гула города, теперь отчетливо звучал детский плач. Эхо из памяти Призрака. Шепот в его темноте стал громче. И он звал его по имени.

Первая память

Город выплюнул его обратно в ночь, изжеванного и пропитанного своим ядом. Дождь не прекращался, он превратился из назойливого шепота в холодный, монотонный рев, смывающий с улиц все, кроме самой въевшейся грязи. Элиас шел, не разбирая пути, ведомый лишь памятью мышц и глухим отстуком трости по растрескавшемуся бетону. Мир вокруг был какофонией, симфонией разложения, которую его обостренные чувства больше не могли фильтровать. Рев моторов был скрежетом металла по костям. Крики чаек над темной водой залива превратились в плач потерянных душ. Запах соленой воды, гниющей рыбы и мазута смешался в один густой, тошнотворный миазм, который, казалось, можно было потрогать руками. Он забивался в легкие, оседал на языке горьким привкусом тлена.

Но весь этот внешний хаос был лишь фоном. Гулкой мембраной, на которой отбивал свой лихорадочный, отчаянный ритм новый звук, поселившийся внутри его черепа. Детский плач. Это не было воспоминанием, не было слухом. Это было ощущением. Фантомной болью ампутированной души. Эхо чужого горя, оставленное Призраком в его сознании как визитная карточка, как клеймо. Плач был тонким, как игла, и пронзал насквозь любой ментальный барьер, который Элиас пытался выстроить. Он вибрировал в костях, отзывался холодом в солнечном сплетении. Это был не просто звук страха или боли. Это был звук абсолютной, непоправимой потери. Звук мира, который рухнул, оставив после себя лишь пепел и крик маленького, беспомощного существа.

Он проиграл. Это было очевидно. Он отправился на территорию врага, думая, что сможет остаться наблюдателем, но Призрак превратил его в участника. Он не просто отразил вторжение, он контратаковал, внедрив в разум Элиаса осколок своей собственной тьмы. Заразил его своей болью. И этот осколок теперь рос, пускал ледяные корни в самые потаенные уголки его души. Элиас чувствовал, как чужое страдание начинает резонировать с его собственным, дремавшим под спудом десятилетий изоляции.

Путь домой был пыткой. Каждое случайное соприкосновение с аурой города было подобно прикосновению к оголенному нерву. Вот он прошел мимо темного окна паба, и его захлестнула волна пьяной тоски и агрессии. Вот налетел порыв ветра из подворотни, принеся с собой липкий, сладковатый запах страха и похоти. Город был живым организмом, истекающим гноем эмоций, и Элиас, с содранной кожей своей защиты, впитывал все это без остатка. Перчатки казались тонкой бумагой, неспособной сдержать этот потоп.

Он почти не помнил, как добрался до своего дома, как поднялся по лестнице, как его пальцы, дрожа, нащупали замочную скважину. Щелчок замка, обычно знаменующий возвращение в безопасность, сегодня прозвучал иначе. Как щелчок затвора ловушки, которая захлопнулась за ним. Он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь, задвинул тяжелый засов. Но облегчения не было. Крепость пала. Враг был уже внутри. Не физически, нет. Он был в его голове.

Воздух в квартире, его стерильный, отфильтрованный воздух, больше не казался чистым. Он был разреженным, звенящим от тишины, но в этой тишине теперь отчетливо слышался тот самый плач. Элиас сорвал с себя промокшую куртку, стянул перчатки. Он прошел на кухню, почти на автопилоте, и включил воду. Он тер руки, снова и снова, до боли, до жжения. Он пытался смыть невидимую грязь, не холод металла и камня с места преступления, а холод чужой памяти, который въелся в его собственную плоть. Запах антибактериального мыла был резким, но он не мог заглушить фантомный запах дыма и гари, который теперь, казалось, исходил от его собственной кожи.

Он стоял, прислонившись лбом к холодному кафелю, и пытался дышать. Ровно. Глубоко. Но каждый вдох приносил лишь новую волну тошноты. Плач в голове не стихал, он становился то тише, превращаясь в назойливое жужжание, то снова нарастал, разрывая сознание на части. Он был здесь, в его убежище, и его кокон больше не защищал. Стены, которые он выстраивал десять лет, оказались карточным домиком. Призрак дунул, и они рассыпались.

Элиас вернулся в комнату. Каждый шаг отдавался гулким эхом в оглушительной тишине. Он сел в свое старое кожаное кресло, его гавань. Но сегодня потертая кожа ощущалась иначе. Она казалась чужой, холодной. Он протянул обнаженную руку и коснулся подлокотника. Раньше это прикосновение успокаивало. Память старого дерева и кожи, выцветшая, почти безмолвная. Но теперь, сквозь этот едва различимый шепот, проступило что-то еще. Что-то резкое, диссонирующее. Отголосок ужаса судьи Финча, который он впитал несколько часов назад, смешивался с его собственными ощущениями. Мир текстур, его мир, был отравлен.

Он должен был заглушить это. Вытеснить. Он потянулся к компьютеру, надел наушники. Механический голос программы чтения с экрана был его якорем, его связью с упорядоченным миром фактов. Он включил новостную ленту.

«…полиция оцепила район доков после обнаружения тела судьи Гарольда Финча…»

Элиас вздрогнул и выключил звук. Факты больше не были спасением. Они были лишь подтверждением реальности того кошмара, в который он погрузился. Он сорвал наушники. Тишина. И плач. Все тот же детский плач, просачивающийся сквозь все.

Он не мог от него избавиться. Он метался по комнате, как зверь в клетке. Его мир, такой упорядоченный и предсказуемый, превратился в камеру пыток. Каждый предмет нес на себе отпечаток угрозы. Скрип паркета под ногой звучал как шаги преследователя. Гудение холодильника казалось зловещим гулом пустоты. Шелест дождя за окном – шепотом, зовущим его по имени.

Он остановился посреди комнаты, тяжело дыша. Нужно было успокоиться. Нужно было думать. Призрак оставил ему это воспоминание не случайно. Это было послание. Это был ключ. Но ключ к чему? К его личности? К его мотивам? Или это был просто еще один инструмент пытки, способ свести его с ума, разрушить его изнутри, как он разрушал своих жертв?

Элиас заставил себя сесть. Он заставил себя сосредоточиться на этом плаче. Не бежать от него, а вслушаться. Он закрыл свои невидящие глаза, погружаясь во внутреннюю темноту, которая теперь была населена чужими призраками. Он позволил звуку заполнить себя.

И тогда ощущения изменились. Это был уже не просто плач. Вместе с ним пришли другие фрагменты. Запах горелого дерева. Ощущение жара на коже, такого сильного, что трудно дышать. Треск лопающихся балок. И крики. Множество криков, сливающихся в один сплошной вой ужаса и агонии. Это были обрывки, которые Призрак швырнул в него в сознании Финча. Тогда это был лишь белый шум, атака, призванная оглушить. Но теперь, усиленные этим плачем, они начали складываться в неясную, пугающую картину. Картину пожара.

Что-то в этом было до боли знакомым. Не просто знакомым, как чужое воспоминание, в которое он погружался. А знакомым на каком-то более глубоком, первобытном уровне. Словно он вспоминал не то, что ему показали, а то, что он когда-то знал сам.

Эта мысль была настолько чудовищной, что он отшатнулся от нее, словно от огня. Нет. Этого не может быть. Его прошлое было пустым. Оно было стерто. Была жизнь до дара и жизнь после. А между ними – серая, выжженная зона, в которую он никогда не заглядывал. Там не было ничего, кроме боли и тумана. Он сам выстроил стену вокруг этой части своей памяти.

Но плач ребенка был настойчив. Он был как тонкое сверло, которое медленно, неумолимо буравило эту стену. И стена начала трескаться.