Слепой Оракул

Алекс Воронов

Слепой Оракул

Прикосновение пустоты

Дождь был единственным постоянством в этом городе. Он приходил без приглашения, смывал грязь с тротуаров, чтобы назавтра она проступила вновь, густая и вязкая, как запекшаяся кровь. Для Элиаса дождь был звуковой стеной, серым шумом, который отгораживал его от миллионов чужих жизней, кишащих за тонкими стеклами его квартиры. Каждая капля, разбиваясь об оконный карниз, была маленьким ударом гонга, отмеряющим секунды его добровольного заточения. Он не видел этого. Он не видел ни свинцовых туч, ни неоновых вывесок, расплывающихся в мокром асфальте, ни редких прохожих, ссутулившихся под зонтами. Его мир состоял из текстур, запахов и звуков, сплетавшихся в сложную, болезненную карту реальности, которую он научился читать наощупь.

Его квартира была его коконом, его крепостью против мира. Воздух здесь был стерильным, отфильтрованным от уличной гари и миазмов чужих эмоций. Пахло старыми книгами, кожей и слабым, едва уловимым ароматом антисептика. Каждый предмет имел свое строго определенное место. Порядок был его броней. Хаос оставался за дверью. Он сидел в глубоком кожаном кресле, изношенном до трещин, которое досталось ему вместе с этой квартирой. Оно было старым, оно помнило других людей, но его память выцвела, истончилась, превратилась в едва различимый шепот, который уже не мог причинить вреда. Элиас касался его потертых подлокотников голыми руками – редкая роскошь. Это было единственное прикосновение, которое он мог себе позволить без страха.

Его пальцы, длинные и тонкие, как у музыканта, сейчас были облачены в перчатки из тончайшей оленьей кожи. Они были его второй кожей, барьером между ним и потоком чужих судеб. Даже воздух за пределами его убежища казался ему пропитанным эманациями миллионов жизней – обрывками радости, липкой паутиной страха, едким дымом ненависти. Он мог идти по улице и чувствовать фантомную боль от сломанной ноги человека, прошедшего здесь час назад, или улавливать горький привкус измены, оставшийся на перилах моста. Поэтому он не выходил. Почти никогда. Еду и все необходимое ему доставлял один и тот же курьер, пожилой мужчина, чья жизнь была простой и монотонной, как тиканье старых часов. Он всегда оставлял коробки у двери, брал оставленные для него деньги и уходил, не обменявшись ни словом. Элиас ждал десять минут, прежде чем открыть дверь, давая остаточному эху чужого присутствия рассеяться.

Сегодня тишину нарушил не знакомый стук курьера. Этот звук был другим. Резким, настойчивым, требовательным. Три удара в дверь, твердые, как удары молотка по крышке гроба. Элиас замер. Его тело напряглось, превратилось в слуховой нерв. Он слышал, как за дверью капли дождя барабанят по плотной ткани плаща. Слышал сбитое, тяжелое дыхание человека, пропитанное запахом мокрой шерсти, дешевого кофе и чего-то еще… чего-то металлического и холодного. Запах отчаяния. Он был густым, как туман, и просачивался даже сквозь толщу дубовой двери.

Элиас не сдвинулся с места. Он надеялся, что незваный гость уйдет. Но тот не уходил. Тишина за дверью давила. Она не была пустой. Она была наполнена ожиданием. Затем снова раздался стук, на этот раз громче, наглее.

«Элиас? Я знаю, что вы там. Откройте. Это полиция».

Голос был низким, прокуренным. Каждое слово несло на себе груз бессонных ночей и разочарований. Полиция. Это слово отозвалось в нем глухим, неприятным эхом. Он давно научился держаться от них подальше. Их работа – копаться в грязи, а грязь всегда оставляла следы, которые цеплялись за него, как репьи.

«Уходите», – голос Элиаса прозвучал хрипло, непривычно для его собственных ушей. Он редко им пользовался.

«Я не уйду, – ответил голос за дверью. – Мне нужна ваша помощь. Город захлебывается в крови, а мы слепы. Как вы».

Последние слова были сказаны не со злобой, а с какой-то извращенной, горькой иронией. Элиас поморщился. Он ненавидел, когда его дар называли слепотой. Люди видели лишь поверхность, цвет, форму. Он же видел то, что скрывалось под кожей, – гниль души, червей порока, трещины в фундаменте чужих жизней. Его видение было куда более жестоким.

Он медленно поднялся. Кожаные перчатки плотно облегали руки. Каждый шаг по старым паркетным доскам отдавался скрипом, который казался оглушительным в напряженной тишине. Он подошел к двери, но не прикоснулся к ней. Он чувствовал человека по ту сторону. Его звали Ларсен. Детектив Ларсен. Имя всплыло в его сознании само собой, подхваченное волной эмоций, исходящих от мужчины. Он чувствовал его усталость, въевшуюся в кости, и страх, который детектив тщательно прятал под маской профессиональной жесткости. Страх не за себя. Страх провала. Страх перед тем злом, с которым он столкнулся.

«Я не помогаю полиции», – сказал Элиас, прислонившись лбом к холодному дереву двери.

«Вы помогали раньше. Десять лет назад. Дело Мясника с набережной».

Воспоминание ударило, как пощечина. Десять лет назад. Он был моложе, наивнее. Он думал, что сможет контролировать свой дар, использовать его во благо. Он прикоснулся к ножу, найденному на месте преступления, и на три дня провалился в кровавый кошмар, из которого его вытащили врачи. Он видел глазами убийцы, чувствовал его липкое, тошнотворное удовольствие. Он помог им найти Мясника, но частичка того безумия навсегда поселилась в нем. После этого он построил свою крепость.

«Того человека больше нет», – отрезал Элиас.

«Он есть. И он нужен мне. Нам, – в голосе Ларсена послышалась мольба, которую он тут же попытался скрыть за стальной интонацией. – Этого… мы зовем его Призраком. Четвертая жертва за месяц. Ни единой зацепки. Ни отпечатков, ни волос, ни свидетелей. Он входит в запертые квартиры, убивает и исчезает. Словно растворяется в воздухе. Но он оставляет кое-что. Страх. Он пропитывает стены на месте преступления. И еще кое-что. Его жертвы… они все не были святыми. Шантажист, продажный чиновник, сутенер… последняя – женщина, торговавшая детьми. Он будто чистильщик. Но его методы…»

Ларсен замолчал, подбирая слова. Элиас ждал. Он уже чувствовал холод, исходящий от этой истории. Не просто холод смерти. Другой холод. Пустой.

«Он не просто убивает, – продолжил детектив. – Он стирает их. Это трудно объяснить. На телах нет следов борьбы. Просто… жизнь уходит. Но перед этим они переживают самый страшный кошмар, какой только можно вообразить. Их находят с широко открытыми глазами, в которых застыл такой ужас, что даже патологоанатомы со стажем не могут на это смотреть. Будто они увидели саму бездну».

Элиас почувствовал, как по спине пробежал ледяной озноб. Бездна. Он знал это ощущение. Он сам заглядывал в нее каждый раз, когда его дар вырывался из-под контроля.

«Почему вы пришли ко мне?»

«Потому что у нас ничего нет. Кроме одной вещи. У последней жертвы, Анны Ковальски, мы нашли это. Она сжимала его в руке так сильно, что пришлось разгибать пальцы. Он ничего нам не дал. Ни отпечатков, ничего. Но я подумал… может, он что-то скажет вам».

Тишина. Элиас закрыл глаза, которые и так ничего не видели. Он представил себе этот предмет. Маленький, холодный, пропитанный последним вздохом, последней мыслью, последним ужасом. Прикоснуться к нему – все равно что добровольно прыгнуть в колодец, наполненный битым стеклом и кислотой.

«Нет».

«Послушайте, – голос Ларсена стал тише, настойчивее. – Я не знаю, что вы такое и как это у вас работает. Мне плевать. Но эта тварь гуляет по моему городу. И он не остановится. Я принес его с собой. Просто откройте дверь. Один раз. Одно прикосновение. Если ничего не выйдет, я уйду и больше никогда вас не потревожу. Слово полицейского».

Слово полицейского. В городе, прогнившем до основания, оно стоило не больше ржавой монеты. Но отчаяние в голосе Ларсена было подлинным. Оно было почти осязаемым. Элиас знал, что детектив не уйдет. Он будет стоять под дождем часами, сутками. Его упрямство было таким же плотным и тяжелым, как аура этого города.

С тяжелым вздохом, который прозвучал, как стон, Элиас повернул ключ в замке. Щелчок металла показался ему выстрелом. Он медленно приоткрыл дверь, ровно настолько, чтобы между ним и миром осталась узкая щель. В нос ударил концентрированный запах улицы – озон, мокрый асфальт, выхлопные газы и навязчивый аромат отчаяния Ларсена.

«Просуньте его в щель», – приказал Элиас, не открывая дверь шире.

Секундное замешательство. Затем в проеме показалась рука в латексной перчатке. Она держала небольшой прозрачный пакет с застежкой. Внутри лежал предмет. Элиас не мог его видеть, но он его чувствовал. Холодный сгусток боли. Маленький якорь, брошенный в океан чужого кошмара.

«Снимите перчатку. Она мешает».

Ларсен колебался.

«Так надо, – настаивал Элиас. – Я не трогаю пластик. Только то, что внутри».

Детектив что-то пробормотал себе под нос, но подчинился. Пакет исчез, затем появился снова, уже в голой руке. Кожа у мужчины была влажной и холодной. Элиас протянул свою руку в перчатке, взял пакет и тут же отступил назад, захлопнув дверь и снова повернув ключ. Он прислонился к двери спиной, тяжело дыша. Контакт был минимальным, но даже сквозь слои пластика и кожи он почувствовал короткий, как удар тока, всплеск эмоций Ларсена: смесь надежды и брезгливого страха.

Он прошел в центр комнаты, держа пакет на вытянутой руке, словно в нем была гремучая змея. Он положил его на маленький столик из темного дерева. Постоял мгновение, прислушиваясь. Дождь за окном усилился. Ларсен оставался за дверью. Он ждал.

Элиас медленно, очень медленно стянул с правой руки перчатку. Обнаженная кожа казалась уязвимой, нервные окончания гудели в предчувствии. Он сделал глубокий вдох, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Это было ошибкой. Он уже совершил ошибку, впустив частицу этого дела в свой дом. Теперь пути назад не было. Либо он проходит через это, либо этот холодный сгусток ужаса так и останется лежать в его святилище, медленно отравляя воздух.

Его пальцы дрожали, когда он расстегнул пакет. Он вытряхнул содержимое на полированную поверхность стола. Раздался тихий стук. Элиас потянулся рукой и нащупал предмет. Это был маленький серебряный медальон в форме сердца. Он был старым, потертым, с погнутой дужкой. Холодный. Но это был не просто холод металла. Это был холод смерти. Тот самый, что он чувствовал от истории Ларсена. Пустота.

Он замер, кончики его пальцев зависли в миллиметре от поверхности медальона. Он мог бы просто положить его обратно в пакет и выставить за дверь. Ларсен бы ушел, и все вернулось бы на круги своя. Но любопытство, эта самая древняя и опасная из человеческих черт, смешанное с отголоском давно забытого чувства долга, оказалось сильнее. Что это за ужас, способный заморозить душу? Что это за пустота, которую оставляет за собой Призрак?

Он коснулся.

Мир взорвался.

Нет. Не взорвался. Он схлопнулся. Звук дождя, скрип паркета, далекий вой сирены – все исчезло, втянутое в точку касания, как в черную дыру. Воздух в его легких превратился в лед. Привычная темнота перед его невидящими глазами сменилась другой, абсолютной, в которой не было ни верха, ни низа. Он падал.

А потом хлынули образы, но не те, что видят глазами. Это был шквал ощущений.

Сначала – тепло. Тепло маленькой детской ручки, сжимающей его, медальон, в кулачке. Запах молока и безмятежности. Смех. Любовь, чистая и яркая, как солнечный свет. Это было первое воспоминание, впечатанное в серебро. Память матери.

Затем смена. Металл помнил холодные зимние вечера, тепло камина, вкус глинтвейна на губах. Помнил прикосновение мужских пальцев, нежных, но сильных. Помнил шепот и обещания. Радость. Надежда. Медальон был хранилищем счастливых моментов. Якорем в бурях жизни.

Элиас плыл в этом теплом потоке чужого счастья, и на мгновение ему показалось, что все не так уж и страшно. Но он знал, что это лишь затишье перед бурей. Он чувствовал, как нарастает диссонанс. Под слоем светлых воспоминаний проступала червоточина.

Холод. Он пришел внезапно. Сначала едва заметный, как сквозняк из-под двери. Потом сильнее. Он просачивался в счастливые картинки, окрашивая их в синеватые, мертвенные тона.

Теперь он был ею. Анной. Он чувствовал тяжесть ее тела, усталость в ногах после долгого дня. Он ощущал текстуру дешевого ковролина под ее стоптанными туфлями. Квартира. Запах вчерашнего ужина, пыли и одиночества. Она стояла посреди комнаты, сжимая в руке медальон. Ее талисман. Она делала это всегда, когда ей было страшно. А страшно ей было часто.

Ее страх был липким, привычным. Страх разоблачения, страх прошлого, которое могло в любой момент постучать в ее дверь. Она торговала детьми. Ларсен был прав. Элиас почувствовал это не как знание, а как гнилостный привкус во рту, как тяжесть в желудке. Он ощутил ее оправдания, ее попытки убедить себя, что она давала им лучшую жизнь, вырывая из нищеты. Ложь была тонкой, как паутина, и не могла скрыть уродливую правду, которая сквозила через нее.

Медальон в ее руке нагрелся от тепла кожи. Она открыла его. Внутри – крошечные, выцветшие фотографии. Муж и сын. Давно потерянные. Утонувшие в прошлом, которое она пыталась забыть. Волна горя и вины захлестнула Элиаса. Это было ее наказание. Ее вечная боль.

И тут вошел Он.

Не было звука открывающейся двери. Не было скрипа половиц. Он просто появился в комнате. Как сгустившаяся тень. Как дыра в реальности. Анна не сразу его заметила. Она была погружена в свои воспоминания. Но потом она почувствовала его. Холод. Тот самый, абсолютный холод, который Элиас ощутил в самом начале.

Ее сердце пропустило удар, а затем забилось с бешеной скоростью, как птица в клетке. Этот звук заполнил все сознание Элиаса. Тук-тук-тук-тук. Громкий, отчаянный, животный. Адреналин хлынул в кровь. Запах ее собственного страха стал едким, как нашатырь. Она медленно обернулась.

Элиас не увидел его. Анна тоже. Она смотрела на темный силуэт у двери, но его черты расплывались, не желая складываться в единое целое. Он был человеком, но в то же время им не был. Он был… отсутствием. Отсутствием тепла, света, звука. Вокруг него аура комнаты истончалась, цвета блекли, звуки глохли. Пустота, принявшая человеческую форму.

«Кто вы? Что вам нужно?» – ее голос дрожал, срывался. Элиас чувствовал, как пересохло у нее в горле.

Призрак не ответил. Он сделал шаг. Тихий, плавный, беззвучный. Движение хищника, который знает, что жертве некуда бежать.

И тогда начался кошмар.

Это не было физическим насилием. Он не прикоснулся к ней. Он просто смотрел. И его взгляд… это не были глаза. Это были два колодца, полные ледяной тьмы. И из этих колодцев в ее разум полилось нечто.

Элиас закричал бы, если бы у него был рот. Он оказался в ловушке внутри ее сознания, которое Призрак начал методично разрушать. Он не показывал ей ее грехи. Он делал хуже. Он брал ее самые светлые воспоминания, те, что хранились в медальоне, и выворачивал их наизнанку.

Вот ее сын смеется на пляже, строит песочный замок. Но песок в его руках превращается в прах, а смех – в беззвучный крик. Его лицо искажается, синеет, как у утопленника. Вот ее муж обнимает ее у камина. Но его руки становятся ледяными, сжимаются на ее шее, а в его глазах вместо любви плещется холодное презрение.

Призрак не создавал новые ужасы. Он брал то, что она любила, и наполнял это гнилью ее собственной души. Он показывал ей, как ее поступки отравили ее прошлое, как ее грехи проросли назад во времени и уничтожили все, что было ей дорого. Ее любовь, ее счастье – все было ложью, построенной на чужом горе. И теперь эта ложь рушилась, погребая ее под своими обломками.

Элиас чувствовал, как рвется ткань ее рассудка. Он ощущал ее боль, ее ужас, ее отчаяние. Это было хуже любой физической пытки. Это было убийство души. Она стояла на месте, не в силах пошевелиться, а ее внутренний мир горел, пожираемый холодным пламенем. Медальон в ее руке стал не якорем спасения, а раскаленным клеймом, напоминанием обо всем, что она потеряла и осквернила.

Она больше не кричала. Она не могла. Ее разум превратился в кашу из боли и страха. Последнее, что она почувствовала – это как жизнь медленно, капля за каплей, вытекает из нее, оставляя лишь пустую, дрожащую оболочку. Ее сердце замедлило свой бег, споткнулось, сделало последний, слабый толчок и замерло.

Смерть была избавлением.

Но для Элиаса все только начиналось.

Когда сознание Анны угасло, он остался один на один с Призраком в застывшем отпечатке времени. Он висел в этой мертвой сцене, в комнате, пропитанной эхом ужаса, и смотрел на пустоту. И пустота посмотрела в ответ.

Это было самое страшное. Он не был просто пассивным наблюдателем. Призрак почувствовал его. В тот самый момент, когда Элиас вошел в воспоминание, убийца знал, что за ним наблюдают. Это не было сюрпризом для него. Он этого ждал.

Элиас ощутил ментальное прикосновение. Оно не было похоже на хаотичный поток эмоций обычных людей. Оно было тонким, острым и холодным, как игла из льда. Оно целенаправленно скользнуло по его сознанию, изучая, оценивая. Не было ни злобы, ни ярости, ни торжества. Только холодное, бесстрастное любопытство. Как у энтомолога, рассматривающего редкое насекомое, пришпиленное к картону.

А потом в его разуме прозвучал шепот. Это не были слова. Это был чистый, дистиллированный образ. Образ протянутой руки с тонкими, едва заметными нитями дыма, исходящими из кончиков пальцев. И в этом дыму – искаженные, страдающие лица. Рука с его собственной обложки. Нет. Не с обложки. Его рука.

Призрак знал о нем. Он знал, на что способен Элиас. И он не боялся. Ему было… интересно. Эта сцена, это убийство – все это было не просто актом возмездия. Это было послание. Приглашение.

Приглашение в игру.

Ледяная игла в его сознании надавила сильнее, и Элиаса с силой выбросило из видения.

Он рухнул на пол своей квартиры, задыхаясь. Воздух обжигал легкие. Его тело билось в конвульсиях, покрытое холодным, липким потом. Вкус желчи стоял во рту. Он лежал на полу, свернувшись в клубок, и дрожал, не в силах остановиться. Серебряный медальон отлетел в сторону и тускло поблескивал на темном дереве. Даже на расстоянии он излучал могильный холод.

Видение не уходило полностью. Оно оставило послевкусие. Осколки чужого ужаса плавали в его сознании. Он все еще видел лицо утонувшего мальчика, чувствовал ледяные руки на шее. И поверх всего этого – холодное, изучающее присутствие Призрака. Он проник в его разум. Он оставил там свой след. Метку.

Прошло много времени, прежде чем Элиас смог пошевелиться. Дрожь постепенно улеглась, оставив после себя глухую, ноющую боль во всем теле и звенящую пустоту в голове. Он с трудом поднялся на четвереньки, затем, опираясь на кресло, встал на ноги. Мир качался. Он доковылял до ванной, и его вырвало в раковину. Спазмы сотрясали его тело, но внутри уже ничего не было. Он был опустошен.

Он умыл лицо ледяной водой, пытаясь смыть с себя эту грязь, но она въелась глубоко под кожу. Он вернулся в комнату. Медальон все так же лежал на полу. Элиас натянул перчатку, брезгливо, двумя пальцами, поднял его и засунул обратно в пакет.

За дверью все еще ждал Ларсен. Элиас почти забыл о нем. Он подошел к двери, чувствуя себя на сто лет старше.

«Вы там живы?» – голос детектива был напряженным.

Элиас открыл замок и приоткрыл дверь. Он бросил пакет на пол в коридоре.

«Вот ваше… доказательство», – прохрипел он.

Ларсен быстро поднял его. Он вглядывался в щель, пытаясь разглядеть Элиаса, но видел лишь тень.

«Ну? Что вы видели?»

Элиас прислонился к косяку. Сил стоять почти не было.

«Она… он не трогал ее. Он сломал ее изнутри. Показал ей… ад. Ее личный ад. Он использует их же грехи против них».

«Но как? Как он это делает?»

«Я не знаю, – солгал Элиас. Он не мог рассказать ему о ментальном вторжении. Детектив упек бы его в психушку. – Он просто… был там. В ее голове. В ее воспоминаниях».

Ларсен выругался. «Чертовщина какая-то. Есть что-нибудь еще? Имя? Лицо?»

«Нет лица, – Элиас покачал головой. – Только пустота. Холодная, разумная пустота. Он не оставляет следов. Ни в мире, ни в памяти. Он стирает все. Он… он как хирург, который вырезает душу, оставляя тело нетронутым».

Детектив молчал, переваривая услышанное. Это было не то, на что он рассчитывал. Никаких конкретных зацепок. Только безумные метафоры слепого отшельника.

«И это все?» – в его голосе сквозило разочарование.

«Нет, – сказал Элиас, и его собственный голос прозвучал глухо и страшно. – Есть еще кое-что. Самое важное».

Он сделал паузу, собираясь с силами.

«Он знает обо мне. Когда я был там, в ее памяти… он почувствовал меня. Он ждал. Это все было для меня. Это ловушка».

На этот раз молчание Ларсена было другим. В нем уже не было разочарования. В нем был страх. Тот самый холод, о котором говорил Элиас, казалось, просочился из квартиры в коридор.

«Что это значит?» – тихо спросил детектив.

«Это значит, что ваша охота на Призрака закончилась, детектив, – Элиас начал медленно закрывать дверь. – Теперь он охотится на меня. Уходите. И не возвращайтесь. Вы больше не сможете меня защитить. Никто не сможет».

Он захлопнул дверь перед самым носом ошеломленного полицейского и повернул ключ в замке, а затем задвинул тяжелый засов. Он прислонился к двери, слушая. Он слышал, как Ларсен постоял еще с минуту, а затем его тяжелые шаги удалились по коридору.

Элиас остался один. Но впервые за десять лет одиночество в его крепости не приносило утешения. Оно было наполнено ожиданием. Его убежище было нарушено. Его кокон прорван. Холодная пустота внешнего мира ворвалась внутрь. И эта пустота смотрела на него. Она знала его имя. Она знала, где он живет.

Он медленно побрел к своему креслу и без сил рухнул в него. Он не надел вторую перчатку. Он сидел с одной обнаженной рукой, чувствуя, как по ней ползут фантомные ледяные прикосновения. Игра началась. И он был в ней не охотником и даже не приманкой. Он был доской, на которой Призрак собирался разыграть свою партию. А фигурами в этой игре были чужие жизни и его собственный рассудок. Дождь за окном стучал по стеклу, отбивая ритм надвигающегося безумия. И Элиас впервые за долгие годы почувствовал, что стены его квартиры больше не могут его защитить. Пустота коснулась его, и теперь она была повсюду.

Шепот в темноте

Город за дверью перестал быть просто фоном, набором приглушенных звуков, которые можно было игнорировать. Теперь он прислушивался. Элиас чувствовал его внимание, вкрадчивое и хищное, ощущал, как оно просачивается сквозь кирпичную кладку, сочится по проводам и водосточным трубам, ищет щели в его обороне. Он сидел в своем кресле, обнаженная правая рука лежала на колене, и кожа на ней горела, словно после ожога. Это была не физическая боль. Это было клеймо. Призрак коснулся его разума, оставил там свой ледяной отпечаток, и теперь Элиас был помечен. Пустота, которую он ощутил в воспоминаниях Анны Ковальски, больше не была чужой. Частица ее теперь жила в нем, холодный осколок в его собственном сознании.

Он встал и начал двигаться по квартире. Движения были механическими, выверенными годами практики, но внутри него все дрожало. Он подошел к раковине на кухне и вымыл руки. Снова и снова. Он тер кожу жесткой щеткой до красноты, почти до крови, словно пытался соскрести невидимую грязь. Запах антибактериального мыла был резким, химическим, он должен был приносить ощущение чистоты, стерильности. Но под ним, как трупный запах сквозь слой хлорки, Элиас все еще чувствовал холод. Не температуру, а ее отсутствие. Энтропию. Абсолютный ноль души. Он выключил воду и прислонился лбом к холодному кафелю. Тишина в квартире была обманчивой. Она звенела от невысказанной угрозы. Каждый привычный звук – гудение старого холодильника, капанье воды из неплотно закрытого крана, шелест дождя за окном – казался искаженным, наполненным новым, зловещим смыслом. Это был шепот. Шепот в его собственной темноте.

Он вернулся в комнату и снова надел перчатку. Тонкая оленья кожа легла на раздраженную кожу, но не принесла облегчения. Барьер был иллюзией. Он это понял слишком поздно. Он сел за стол, где стоял его компьютер. Машина была его окном в мир, окном, которое он мог контролировать. Он надел наушники, и механический, лишенный эмоций голос программы чтения с экрана заполнил его слух, вытесняя опасную тишину. Пальцы забегали по клавиатуре, открывая новостные порталы. Он должен был знать. Он должен был понять масштаб бедствия, в которое его втянули.