Город Стертых Лиц

Он появился из тени так тихо, что я не заметил его движения. Просто в один миг его не было, а в следующий – он уже стоял в нескольких шагах от меня. Он был высок и худ, одет в простой темный балахон, который, казалось, поглощал свет. Лица его я почти не видел, оно было скрыто в глубоком капюшоне, но я чувствовал на себе его взгляд. Взгляд, который, казалось, видел не меня, а слои моей памяти, шрамы и трещины на моей душе.

«Каждый сон имеет свою цену, мнемодетектив, – его голос был тихим, как шелест страниц старой книги, но проникал прямо в сознание. – Одни платят, чтобы забыть. Другие – чтобы вспомнить. А третьи приходят, чтобы украсть то, чего у них никогда не было. К какой категории относите себя вы?»

«Я пришел по делу, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. В этом месте любая эмоция казалась слабостью. – Меня зовут Каэл. Я ищу человека, который мог быть вашим клиентом. Или вашим поставщиком».

Фигура в балахоне медленно обошла меня по кругу. Я не двигался, чувствуя себя насекомым под лупой энтомолога.

«Имена здесь – лишь ярлыки на пустых сосудах, – произнес он, остановившись за моей спиной. – Они ничего не значат. Важны лишь истории, которые эти сосуды хранят. Расскажите мне историю, которую вы ищете, и, возможно, я смогу вам помочь. Мое имя – Морфей. И я – хранитель этих историй».

«История, которую я ищу, оборвалась, – сказал я, поворачиваясь к нему. – Ее вырвали с корнем. Человек по имени Орион. Архивариус из Мнемотеки. Хранитель Эхо-Хроник».

При упоминании имени и должности я заметил, как фигура Морфея на мгновение замерла. Это было почти незаметно, как сбой в кадре старого фильма, но я это уловил. Он знал.

«Хранители редко покидают свои хранилища, – голос Морфея оставался ровным, но в нем появилась нотка металла. – Их воспоминания слишком ценны, чтобы рисковать ими на грязных улицах Эмберфолла. И слишком опасны».

«Тем не менее, он здесь побывал. А потом исчез. Был стерт. Полностью. Остался только сухой контур на мокром асфальте. И вот это».

Я достал инфопланшет и вывел на экран набросок символов, которые сделал в переулке. Спираль и расколотый глаз. Тусклый свет экрана осветил пространство под капюшоном Морфея. Я увидел бледный подбородок и тонкие, бескровные губы, сжатые в прямую линию. Он долго смотрел на изображение, и тишина в лавке стала тяжелой, давящей. Даже шепот из шкатулок и переливы цвета в банках, казалось, замерли.

«Знак Жнецов Пустоты, – наконец произнес он, и в его голосе прозвучало что-то похожее на отвращение. Или страх. – Древний культ. Фанатики, верящие, что память – это проклятие, цепь, которая держит реальность в плену. Они не стирают воспоминания. Они их пожирают. Аннигилируют. Они верят, что, поглотив достаточно чужих историй, они смогут распутать гобелен реальности и вернуть все в первозданный, безмолвный хаос».

«Я думал, это просто страшные сказки, которыми пугают младших мнемотехников», – сказал я.

«Любая сказка в этом городе имеет под собой реальную, и как правило, кровавую основу, – Морфей отвернулся от планшета и медленно пошел вглубь зала. Я последовал за ним. – Жнецы не появлялись десятилетиями. Со времен Войн Памяти. Их считали уничтоженными. Если они вернулись, и их целью стал Архивариус Мнемотеки… значит, они ищут что-то очень важное. Что-то, что может дать им силу для их жатвы».

Мы подошли к одному из самых дальних стеллажей. Он отличался от других. Полки были почти пусты. На них стояло всего несколько предметов, каждый в своем собственном ореоле тишины. Морфей указал тонким длинным пальцем на один из них. Это был небольшой куб из черного, как полночь, обсидиана. Его поверхность была идеально гладкой, но казалось, что внутри него движется тьма.

«Орион был здесь, – сказал Морфей. – Несколько дней назад. Он не покупал и не продавал. Он искал информацию. Его интересовали артефакты, связанные со Жнецами. Он считал, что кто-то пытается найти один из них. Сердце Тишины».

«Что это?»

«Артефакт, способный не просто стирать память, а вырезать целые концепции из полотна реальности. Представьте, что можно заставить всех забыть не человека, а, например, слово "любовь". Или понятие "справедливость". Мир продолжит существовать, но в нем образуется огромная дыра, которую ничем нельзя будет заполнить. Жнецы верят, что с помощью Сердца они смогут стереть саму память о существовании реальности. Это их священный грааль».

Я смотрел на черный куб, и холод пустоты, который я ощутил в переулке, снова вернулся, только теперь он был сильнее. Он исходил от этого предмета.

«Что это за куб?» – спросил я.

«Это все, что осталось от одного из них. От Жнеца. Фрагмент его аннигилированной души. Он пытался украсть у меня сон о сотворении мира. Я оказался сильнее. Орион приходил, чтобы изучить его. Он касался его, пытался прочесть остаточные вибрации. Возможно… там остался его след».

«Я могу попробовать?»

Морфей медленно повернул голову, и я впервые заглянул ему в глаза. Под капюшоном не было лица в привычном понимании. Там была клубящаяся звездная туманность, два ярких, холодных огонька горели в ее глубине, как далекие галактики.

«Прикосновение к такой пустоте опасно, детектив. Она может забрать частичку вас. Воспоминание. Эмоцию. Черту характера. И вы даже не заметите пропажи. Просто однажды поймете, что больше не умеете смеяться. Или не помните лица своей матери. Вы готовы заплатить такую цену за знание?»

Я вспомнил пустой силуэт на асфальте. Пустоту, которая расползалась по городу. Если ее не остановить, скоро не останется ни смеха, ни материнских лиц. Не останется ничего.

«Я готов».

«Как хотите», – прошелестел Морфей и сделал шаг назад, давая мне доступ к стеллажу.

Я глубоко вздохнул, пытаясь подготовить свое сознание, выстроить ментальные щиты. Но как можно защититься от абсолютного ничто? Я протянул руку и коснулся пальцами холодного, гладкого обсидиана.

Мир исчез.

Не было ни звука, ни света, ни ощущений. Только я и бесконечная, ледяная, всепоглощающая пустота. Это было не просто отсутствие чего-либо. Это было активное, агрессивное ничто, которое тянулось ко мне, пытаясь разобрать меня на части, стереть мое имя, мои мысли, мою историю. Я чувствовал, как мои собственные воспоминания начинают истончаться, выцветать, как старые фотографии на солнце. Образ офиса, лицо Востока, вкус дешевого виски – все это становилось далеким, неважным, чужим. Пустота шептала мне, что все это иллюзия, что меня никогда не было, что единственная правда – это забвение.

Я вцепился в единственное, что у меня оставалось – в образ маски со спиралью и расколотым глазом. В это клеймо убийцы. В эту ниточку, связывающую меня с делом. Я сосредоточил на ней всю свою волю, все свое существо, используя ее как якорь в этом океане небытия.

И тогда я увидел. Не глазами, а сознанием. Короткую, искаженную вспышку чужой памяти. Памяти Ориона.

Он стоит в этом же зале, перед этим же кубом. Его лицо напряжено, на лбу выступила испарина. Он тоже касается обсидиана. Я чувствую его страх, но под страхом – стальную решимость. Он ищет. Картины мелькают, рваные и хаотичные. Древние манускрипты, испещренные теми же символами. Скрытый подуровень в архивах Мнемотеки, запечатанная дверь. Карта города, на которой отмечена точка в самом сердце старого индустриального района, в месте под названием Костяной Собор. И еще одно. Шепот. Не тот, что я слышал в переулке. Другой. Имя. «Ксено».

А потом я почувствовал, как пустота нашла слабое место в моей защите. Она вцепилась в одно из моих воспоминаний и потянула. Это было не что-то важное. Не первый поцелуй, не смерть родителей. Что-то незначительное, из детства. Летний день. Мне лет семь. Я сижу на берегу реки, которой давно уже нет, ее русло застроили очередным городским ярусом. Солнце греет плечи. В руках у меня плоский камешек. Я бросаю его, и он скачет по воде, оставляя расходящиеся круги. Раз, два, три, четыре… пять. Пять прыжков. Чувство чистого, беспричинного детского восторга.

Пустота потянула сильнее. Я пытался удержать это воспоминание, но оно было слишком светлым, слишком хрупким для этого места. Оно рассыпалось, как песок, утекая сквозь пальцы моего сознания. Я почувствовал резкую, острую боль, словно мне ампутировали часть души. А потом – ничего. Только знание, что чего-то не хватает. Дыра. Маленькая, но ощутимая.

Меня выбросило обратно в реальность так резко, что я отшатнулся от стеллажа и упал на одно колено, хватая ртом воздух. Лавка была прежней. Мягкий свет, пылинки в воздухе, тишина. Морфей стоял там же, где я его оставил, его звездные глаза бесстрастно взирали на меня.

«Вы нашли то, что искали, детектив?» – в его голосе не было ни сочувствия, ни злорадства. Только холодное любопытство коллекционера.

«Частично, – прохрипел я, поднимаясь на ноги. Тело было ватным, в голове гудело. – Костяной Собор. И имя. Ксено».

«Ксено… – повторил Морфей, и мне показалось, что звездная туманность под его капюшоном на миг стала темнее. – Имя, которое лучше не произносить вслух. Особенно в этом городе. Он коллекционер, как и я. Но он собирает не воспоминания. Он собирает души».

«Где мне его найти?»

«Его не нужно искать. Такие, как он, находят вас сами, когда вы начинаете интересоваться их делами. Вы уже на его радаре, детектив. Ваше прикосновение к кубу было подобно крику в пустоту. И пустота вас услышала».

Морфей медленно проплыл к выходу, его балахон не издавал ни звука.

«Ваш визит окончен. Вы получили то, за чем пришли. И заплатили свою цену. Советую вам уходить. И забыть дорогу сюда. Некоторые истории лучше оставлять непрочитанными».

Он стоял у двери, держа ее приоткрытой. Я прошел мимо него, не глядя на звездную бездну под капюшоном. Когда я шагнул за порог, обратно в сырой, пахнущий туманом проулок, я услышал его последний шепот, который прозвучал не в ушах, а прямо в моей голове.

«Осторожнее, Каэл. Когда долго смотришь в пустоту, пустота начинает смотреть в тебя. А иногда – и моргать твоими глазами».

Дверь за моей спиной беззвучно закрылась, превратившись снова в неприметный кусок дерева. Я остался один на маленькой площади, под скрюченными ветвями мертвого дерева. Я поднял руку и посмотрел на свои пальцы. Они слегка дрожали. Я попытался вспомнить тот летний день, реку, камешек. Но в памяти была лишь серая пелена. Я знал, что там что-то было, но не мог ухватить образ. Осталось только фантомное ощущение потери.

Я вышел из Перепутья Шепотков и снова погрузился в жизнь нижних ярусов. Но теперь город казался другим. Я замечал пустоту в глазах прохожих. Видел дыры в ткани реальности, которые раньше были для меня невидимы. Морфей был прав. Я заглянул в пустоту. И теперь она была повсюду.

У меня была ниточка. Костяной Собор. Имя – Ксено. Но цена за эту информацию оказалась выше, чем я предполагал. Я потерял не просто воспоминание. Я потерял частичку света. И я чувствовал, как холод обсидианового куба поселился где-то глубоко внутри меня, пуская свои ледяные корни. Расследование становилось личным. Теперь это была не просто работа. Это была война с забвением. И я не был уверен, что смогу в ней победить, не потеряв себя окончательно. Я поправил воротник плаща и пошел сквозь неоновый туман, навстречу следующей главе этой проклятой истории. Город ждал. И пустота внутри него тоже ждала.

Шепот в хрустале

Дверь за моей спиной беззвучно закрылась, превратившись снова в неприметный кусок дерева. Я остался один на маленькой площади, под скрюченными ветвями мертвого дерева. Я поднял руку и посмотрел на свои пальцы. Они слегка дрожали. Я попытался вспомнить тот летний день, реку, камешек. Но в памяти была лишь серая пелена. Я знал, что там что-то было, но не мог ухватить образ. Осталось только фантомное ощущение потери. Я вышел из Переулка Шепотков и снова погрузился в жизнь нижних ярусов. Но теперь город казался другим. Я замечал пустоту в глазах прохожих. Видел дыры в ткани реальности, которые раньше были для меня невидимы. Морфей был прав. Я заглянул в пустоту. И теперь она была повсюду. У меня была ниточка. Костяной Собор. Имя – Ксено. Но цена за эту информацию оказалась выше, чем я предполагал. Я потерял не просто воспоминание. Я потерял частичку света. И я чувствовал, как холод обсидианового куба поселился где-то глубоко внутри меня, пуская свои ледяные корни. Расследование становилось личным. Теперь это была не просто работа. Это была война с забвением. И я не был уверен, что смогу в ней победить, не потеряв себя окончательно. Я поправил воротник плаща и пошел сквозь неоновый туман, навстречу следующей главе этой проклятой истории. Город ждал. И пустота внутри него тоже ждала.

Воздух в Чернильном квартале был густым, как непрочитанная книга в кожаном переплете. Он пах мокрым асфальтом, озоном от искрящих мнемо-проводов и чем-то неуловимо древним, как пыль на забытых артефактах. Каждый шаг отдавался глухим эхом в лабиринте узких улиц, где тени были длиннее и плотнее, чем сами объекты, их отбрасывающие. Я шел, а дыра в моей памяти пульсировала тупой болью, как незаживающая рана. Пять прыжков. Образ был так близко, почти на кончиках пальцев, но стоило мне попытаться его ухватить, как он рассыпался в серый пепел. Это было хуже, чем просто забыть. Это было знание о потере. Постоянное, ноющее напоминание о том, что часть меня украдена.

Костяной Собор. Название звучало как строка из запрещенного гримуара. Такого места не было ни на одной официальной карте Эмберфолла. Городские власти любили делать вид, что у города нет темных подвалов и грязных секретов. Они строили новые ярусы поверх старых, пряча прошлое под слоями ферробетона и неоновых реклам, надеясь, что если достаточно долго не смотреть вниз, то нижние уровни просто перестанут существовать. Но они существовали. И там, внизу, в полумраке и сырости, жили своей жизнью тени и легенды. Мне нужен был кто-то, кто читает не официальные хроники, а трещины на асфальте. Кто-то, кто слышит голоса, застрявшие в кирпичной кладке. Мне нужен был Сайлас.

Путь к нему лежал вверх, а не вниз. Парадокс Эмберфолла. Чтобы узнать о самых глубоких подвалах, нужно было подняться к самым высоким шпилям. Лифт, скрипя и стеная, как умирающее животное, потащил меня на сто сорок второй ярус. Двери открылись с жалобным вздохом, выпустив меня на шаткий подвесной мост, перекинутый между двумя башнями-иглами. Внизу, в разрывах вечного тумана, проплывали огни города, похожие на фосфоресцирующих рыб в бездонной океанской впадине. Ветер здесь был другим. Резким, холодным, он свистел между кабелями и антеннами, и казалось, нес с собой обрывки чужих снов и забытых молитв.

Дверь в квартиру Сайласа была сделана из потускневшей меди и покрыта сложной гравировкой, изображавшей карту города, но карту не географическую, а скорее… нервную систему. Улицы были венами, площади – ганглиями, а в центре, там, где должна была быть Ратуша, зияла черная дыра. Я постучал. Три раза, коротко. Это был наш старый код.

За дверью послышалось шарканье, звон стекла и недовольное бормотание. Замок щелкнул с таким звуком, будто сломалась кость. Дверь приоткрылась на ширину ладони, и в щели показался один глаз. Водянистый, блекло-голубой, с неестественно расширенным зрачком, он изучал меня с пристальным вниманием энтомолога, разглядывающего новый вид жука.

– Каэл, – проскрипел голос из-за двери. – Тебя давно не заносило в мои высоты. Город снова стошнил чем-то неперевариваемым?

– Хуже, Сайлас. Он начал переваривать сам себя. Пустишь?

Цепочка на двери звякнула, и она открылась полностью. Сайлас был похож на свои карты. Сухой, пергаментный, с сетью морщин, покрывавших лицо, как речная система дельту. На нем был заляпанный чем-то халат, а седые волосы стояли дыбом, словно он только что сунул пальцы в силовой разъем. Но глаза, несмотря на их блеклость, были острыми. Они видели не меня, а информационные потоки, которые меня окружали, ауру моих проблем, шрамы моей памяти.

– Ты принес с собой холод, – сказал он, отступая вглубь квартиры. – Не просто холод дождя. Холод пустоты. Заходи. Но не трогай ничего. Мои конструкты сегодня особенно нестабильны.

Его квартира была не жилищем, а архивом. Архивом души города. Вдоль стен громоздились стеллажи, забитые не книгами, а хрустальными сферами, кристаллическими резонаторами, свитками из странных материалов и тысячами карт. Карты были повсюду: на стенах, на полу, на потолке. Карты тектонических разломов под городом, карты потоков мнемо-энергии, карты эмоциональных зон, где красным были отмечены очаги гнева, а синим – тоски. В центре комнаты стоял огромный стол, на котором была разложена рельефная модель города, сделанная из полупрозрачного хрусталя. Внутри нее мерцали и перетекали туманные огоньки. Сайлас был геомантом, картографом невидимого. Он мог прочитать историю здания, прикоснувшись к его стене, или предсказать, где в следующий раз прорвется труба с сырыми эмоциями.

– Костяной Собор, – сказал я без предисловий. – И имя. Ксено.

Сайлас замер у своего стола, его пальцы застыли над хрустальным городом. Он медленно повернулся. В его глазах промелькнуло что-то похожее на страх, чувство, которое я редко у него видел.

– Плохие слова ты принес в мой дом, мнемодетектив. Очень плохие. Их не стоит произносить там, где стены имеют уши и память.

– Мне все равно, что думают стены. Мне нужно знать, где это. И кто это.

Он подошел к одному из стеллажей и снял с полки запыленную стеклянную колбу, в которой плавала мутная, переливчатая жидкость. Он долго смотрел в нее, словно читая будущее в кофейной гуще.

– Костяной Собор… – прошептал он, не отрывая взгляда от колбы. – Легенда. Страшилка, которую рассказывают друг другу молодые диггеры, прежде чем спуститься в Основания. Говорят, это не здание. Это… крик. Крик тех, кто погиб во время Первого Мнемоколлапса, когда город чуть не сожрал сам себя. Их агония, их ужас, их воспоминания о смерти… они не исчезли. Они кристаллизовались. Срослись в структуру. В собор из боли. Он не стоит на месте. Он дрейфует в самых глубоких и нестабильных слоях реальности, в подвалах города. Его можно найти, только если он сам этого захочет. Или если знать правильную частоту.

– А Ксено?

Сайлас поставил колбу на место с такой осторожностью, будто в ней был яд.

– Ксено – это не имя. Это… функция. Описание. Тот, кто чужой. Тот, кто пришел извне. Или изнутри, но из такого глубокого слоя, что он уже не является частью нашей реальности. Это жнец. Пастырь Костяного Собора. Он не убивает. Он аннигилирует. Он не забирает воспоминания, он стирает сам факт их существования. Он – раковая опухоль на теле реальности. И если ты произнес его имя, значит, он уже знает о тебе. Ты для него – аномалия. Неправильная запись в великом каталоге бытия. И он придет, чтобы ее исправить.

– Мне нужно туда попасть, Сайлас.

Он посмотрел на меня, и в его глазах была неподдельная тревога.

– Зачем, Каэл? Зачем тебе совать голову в пасть забвения? Тебе мало той дыры, что я уже вижу в твоей ауре? Он уже откусил от тебя кусок. Следующий может стать последним.

– Это личное, – коротко ответил я.

Сайлас вздохнул, долгим, усталым вздохом человека, который видел слишком много и понимал, что спорить бесполезно.

– Всегда личное… Хорошо. Но путь туда – это не прогулка по бульвару. Тебе нужно спуститься в Основания. Не в те туристические подземелья, куда водят зевак. А в настоящие. В самые недра, где город забыл собственное имя. Тебе понадобится проводник. И защита.

Он порылся в хаосе на своем столе и протянул мне небольшой предмет. Это был кристалл кварца, мутный и невзрачный, но внутри него, казалось, застыл крошечный пузырек тьмы.

– Это камертон. Настроенный на… резонанс пустоты. Чем ближе ты будешь к Собору, тем холоднее он будет становиться. Он не приведет тебя к двери, но укажет направление. А насчет проводника… Иди в «Ржавый якорь», на третьем подуровне. Спроси Хромого. Скажи, что ты от Сайласа и ищешь путь к «Шепчущим костям». Это старое название. Он поймет.

Я взял кристалл. Он был холодным на ощупь, как могильная плита.

– Сколько я тебе должен?

– Ничего, – ответил Сайлас, отворачиваясь к своей хрустальной карте. – Просто постарайся не умереть. Если Ксено победит, мои карты потеряют всякий смысл. А я этого не люблю. И, Каэл… – он обернулся, его лицо было серьезным, как никогда. – Не доверяй там ничему. Особенно своим воспоминаниям. В Основаниях прошлое – это хищник.

Спуск в Основания был похож на погружение в медленную смерть. Каждый уровень вниз был шагом назад во времени и вниз по лестнице цивилизации. Неоновый свет верхних ярусов сменился тусклыми, мигающими лампами, потом – фосфоресцирующим мхом, покрывавшим влажные стены, и, наконец, почти полной темнотой, которую разгонял лишь мой ручной фонарик. Воздух становился гуще, тяжелее, пропитывался запахами ржавчины, гнили и чего-то металлического, как застарелая кровь. Звуки тоже менялись. Гул города наверху превратился в низкочастотную вибрацию, которая проникала в самые кости. К ней добавлялись скрипы и стоны гигантских конструкций, державших на себе всю массу Эмберфолла, капанье воды и тихие, неразборчивые шепотки, которые, казалось, исходили из самих стен.

«Ржавый якорь» был дырой, вросшей в бок гигантской опорной колонны. Вывеска давно проржавела, и ее можно было прочитать, только зная, что ищешь. Внутри было темно, пахло дешевым синтетическим алкоголем и отчаянием. Публика была под стать месту: бывшие мнемотехники с выжженными мозгами, диггеры с пустыми глазами и шрамами, контрабандисты, торговавшие запретными эмоциями. Это были люди, которые продали столько частей себя, что от них остались лишь пустые оболочки. Безликие. Живые призраки.

Я подошел к бару. Бармен был огромным, молчаливым мутантом, чье лицо скрывала респираторная маска.

– Мне нужен Хромой, – сказал я, не повышая голоса.

Бармен даже не посмотрел на меня. Он просто кивнул в сторону самого темного угла заведения. Там, за столиком, сделанным из крышки реактора, сидела фигура. Я направился туда. Кристалл-камертон в моем кармане, казалось, стал еще холоднее.

Хромого звали так не из-за ноги. Он передвигался с хищной грацией. Его прозвали так потому, что он всегда оставлял свои сделки немного… неровными. Одна сторона всегда получала чуть меньше, чем ожидала. Он был худ, с лицом, которое, казалось, было вырезано из грязного льда. Глаза его были маленькими, блестящими и абсолютно лишенными тепла. На столе перед ним лежал разобранный мнемонический усилитель.

– Садись, – сказал он, не поднимая головы. Его голос был тихим и резким, как скрежет металла по стеклу. – Бармен сказал, что ты выглядишь как человек с верхних ярусов, у которого проблем больше, чем кредитов.

– Я от Сайласа, – сказал я, садясь напротив. – Ищу путь к Шепчущим костям.

Он наконец поднял на меня глаза. Его взгляд был долгим и оценивающим. Он словно заглядывал мне под кожу, ища слабые места.

– Сайлас давно никого не присылал. Значит, твои проблемы действительно серьезные. Шепчущие кости… Туда не ходят на экскурсии, детектив. Оттуда обычно не возвращаются. А те, кто возвращается, уже никогда не бывают прежними. Что ты там забыл?

– То, что принадлежит мне.

Он усмехнулся, но смех получился безрадостным.

– Классика. Все там что-то ищут. Себя, прошлое, истину. А находят только больше вопросов и пустую голову. Хорошо. Я отведу тебя. Но у меня свои условия. Во-первых, цена. Пятьсот кредитов сейчас, и тысяча, когда мы вернемся. Если вернемся. Во-вторых, там внизу главный я. Ты делаешь, что я говорю, идешь, куда я говорю, и не задаешь лишних вопросов. В-третьих, если что-то пойдет не так, каждый сам за себя. Я не герой и не спасатель. Я проводник. Ясно?

– Ясно, – кивнул я. – Когда выходим?

– Прямо сейчас, – он встал, собирая инструменты в кожаный подсумок. – Такие места не любят, когда их заставляют ждать.

Мы шли по туннелям, которые не были отмечены ни на одной карте. Это были технические коридоры, древние акведуки, заброшенные ветки метро, проходы, прогрызенные в теле города временем и забвением. Хромой двигался уверенно и бесшумно, как призрак. Я шел за ним, сжимая в одной руке фонарик, а в другой – камертон Сайласа. Кристалл становился все холоднее. Теперь он обжигал кожу даже через ткань кармана. Мы миновали руины целых кварталов, погребенных под новыми постройками. Видели странные, светящиеся грибы, которые росли на ржавых фермах, и слышали в темноте звуки, которые не могли принадлежать ничему живому. Несколько раз мы натыкались на «охотников» – одичавших людей, которые сбились в стаи и охотились на забредших сюда путников. Хромой разбирался с ними быстро и жестоко, используя короткий клинок и знание их слабых мест. Он был порождением этого мира, его частью. Я же был здесь чужаком. И с каждым шагом я это чувствовал все острее.