Город Стертых Лиц

Алекс Воронов

Город Стертых Лиц

Фантом на мостовой

Дождь был единственной валютой Эмберфолла, которую нельзя было украсть или подделать. Он лил неделями, смывая с брусчатки грязь и неоновую пыльцу, наполняя воздух запахом мокрого камня и озона. Он стучал в окно моего офиса на тринадцатом этаже, отбивая по стеклу рваный, меланхоличный ритм, под который город медленно сходил с ума. Я сидел в темноте, если не считать тусклого свечения инфопланшета и фиолетовых отблесков вывески напротив, рекламирующей «Сладкие грезы по сходной цене». В Эмберфолле все было по сходной цене, особенно если ты был готов расплатиться частью себя. Моя работа заключалась в том, чтобы находить тех, кто заплатил слишком много, или тех, кто взял чужое. Мнемодетектив. Звучит почти благородно, если не знать, что по сути я просто копаюсь в чужом ментальном мусоре.

Стакан с янтарной жидкостью, которую бармен внизу называл виски, стоял на столе, нетронутый. Я смотрел, как капли конденсата медленно ползут по его стенкам, словно слезы города. За последние трое суток я спал часа четыре, и все это время гонялся за украденным воспоминанием о первом поцелуе стареющего магната. Он платил щедро, но дело было дрянь. Воспоминание было перепродано трижды, прошло через руки подпольного мнемотехника и осело в голове какой-то девицы из нижних ярусов, мечтавшей о красивой жизни. Когда я его извлек, оно было уже выцветшим, поцарапанным, как старая кинопленка. От первого поцелуя там остался только привкус дешевого синт-шоколада и ощущение неловкости. Магнат остался недоволен. Я тоже. В этом городе никто никогда не бывал доволен до конца.

Коммуникатор на запястье завибрировал, разрезав тишину резким, неприятным зуммером. Я поморщился. Этот сигнал был зарезервирован для Мнемостражи. Официальная работа. А значит, официальная головная боль и мизерный гонорар. Я поднес запястье к лицу. Голограмма инспектора Востока мерцала в воздухе – суровое, обветренное лицо с глубоко посаженными глазами и вечно недовольной складкой у рта. Восток был хорошим копом старой закалки, из тех, кто до сих пор верил в протоколы и бумажную работу в городе, где реальность была гибкой, как разогретый воск.

– Казл, – его голос был сухим, как пыль на архивных полках. – Есть работа для твоих… талантов. Переулок Скорби, возле старых доков. Через двадцать минут.

– Инспектор, сейчас три часа ночи. Дождь. И у меня выходной, который я сам себе назначил, – я сделал глоток. Виски обжег горло. – Что у вас там? Очередной бедолага продал воспоминание о собственном имени и теперь не может попасть домой?

– Хуже, – в голограмме промелькнула тень неуверенности, что для Востока было равносильно панической атаке. – У нас труп. Вроде бы.

– Что значит «вроде бы»? – я поставил стакан. Интерес, холодный и профессиональный, уколол меня сквозь апатию. – Он то появляется, то исчезает? Играет с вами в прятки?

– Просто будь здесь, Казл. Это… странно. И не опаздывай.

Голограмма погасла, оставив меня в компании дождя и фиолетовых бликов. «Вроде бы труп». За пятнадцать лет практики я слышал многое, но такую формулировку – впервые. Я допил виски одним глотком, встал и подошел к вешалке, где висел мой плащ. Плотная, пропитанная водоотталкивающим составом ткань была моей второй кожей. Она пахла дождем, озоном и едва уловимым ароматом чужих забытых секретов. Накинув плащ и сунув в карман свой мнемоскоп – гладкий, холодный шар из дымчатого хрусталя, – я вышел из офиса, погасив свет. Город ждал. Город всегда ждал.

Переулок Скорби был именно таким, каким его описывали в дешевых детективах: узкий, зажатый между двумя гигантскими зданиями-ульями, чьи верхние этажи терялись в низкой облачности. Дождь здесь превращался в мелкую водяную пыль, смешанную с копотью и городскими миазмами. Воздух был густым, его можно было резать ножом. Вход в переулок был перекрыт силовой лентой Мнемостражи, ее пульсирующий синий свет отбрасывал на мокрые стены дрожащие тени. У оцепления стоял молодой страж, его лицо под козырьком фуражки было бледным и напряженным. Он кивнул мне, пропуская внутрь.

– Инспектор Восток ждет вас в конце, сэр.

Я прошел дальше. Переулок был залит холодным светом портативных прожекторов, выхватывающих из темноты каждый кирпич, каждую трещину в асфальте. Повсюду суетились криминалисты в защитных костюмах, их движения были медленными и осторожными, словно они боялись спугнуть невидимую улику. Восток стоял в самом центре этого хаоса, спиной ко мне, засунув руки в карманы плаща. Он смотрел на землю.

– Рад, что ты выбрался из своей берлоги, Казл, – сказал он, не оборачиваясь.

– Вы платите, я выбираюсь. Где ваш «вроде бы труп»?

Восток медленно повернулся. Его лицо было еще мрачнее, чем обычно. Он молча указал подбородком на асфальт перед собой. Я подошел ближе и посмотрел. И ничего не увидел. Просто мокрый, потрескавшийся асфальт, в лужах которого отражался безразличный синий свет.

– Я не понимаю, – сказал я, оглядываясь по сторонам. – Его уже увезли?

– Его и не было, – ответил Восток. – Смотри внимательнее.

Я присел на корточки, игнорируя холод, проникающий сквозь ткань брюк. И тогда я заметил. На асфальте, едва различимый, был контур. Не кровавый, не нарисованный мелом. Это было… отсутствие. Словно на этом месте лежал человек, и дождь обтекал его, но не попадал на само тело. А потом тело исчезло, а контур остался. Сухой силуэт на мокром асфальте. Силуэт человека, лежащего на спине в неестественной позе, с раскинутыми руками. Но самым странным было то, что дождь до сих пор не смывал его. Капли воды, казалось, огибали это место, подчиняясь невидимому барьеру.

– Что за чертовщина? – пробормотал я, протягивая руку к контуру.

– Осторожно, – предупредил Восток. – Мы не знаем, что это.

Мои пальцы прошли в миллиметре от поверхности. Я почувствовал легкое покалывание, статическое напряжение, как перед грозой. И холод. Не физический холод мокрой ночи, а глубинный, экзистенциальный холод, который исходит от пустоты. Я достал из кармана мнемоскоп. Шар из дымчатого хрусталя в моих руках оставался темным и инертным. Обычно, вблизи места с сильным эмоциональным или мнемоническим всплеском, он начинал тускло светиться, а дымка внутри сгущалась. Сейчас он был мертв, как кусок обычного стекла.

– Никакого мнемо-фона, – констатировал я, поднимаясь на ноги. – Абсолютный ноль. Кто его нашел?

– Патрульный. Шел мимо, заметил странное свечение. Когда подошел, оно погасло, остался только этот… отпечаток. Он вызвал нас. Мы просканировали весь переулок. Ни ДНК, ни отпечатков, ни волокон. Ничего. Словно здесь никогда никого не было. Но в то же время, вот оно, доказательство обратного.

Я обошел силуэт по кругу. В городе, где воспоминания были товаром, преступления часто оставляли ментальные следы. Ярость, страх, боль – все это пропитывало место происшествия, создавая эхо, которое я мог прочитать. Даже самые искусные мнемо-воры, стирающие память жертвы, оставляли после себя «швы» – тонкие искажения в хрональном поле, которые можно было засечь. Здесь же была идеальная, гладкая пустота. Словно кто-то не просто стер воспоминание, а вырезал саму реальность, а потом небрежно зашил дыру.

– Это не стирание, Восток. Это аннигиляция. Кто-то не просто убил человека. Он стер его из бытия. Вместе со всеми воспоминаниями, которые у него когда-либо были.

Восток нахмурился, скрестив руки на груди.

– Такое возможно?

– Теоретически. Запретная магия. Уровень, о котором шепчутся в самых темных углах Мнемотеки. Чтобы провернуть такое, нужна немыслимая сила и знания. И артефакты, которые считаются уничтоженными со времен Войн Памяти. Это не работа уличного потрошителя или корпоративного мнемо-шпиона. Это что-то совершенно иное.

Я снова присел у контура, на этот раз закрыв глаза и сосредоточившись. Я попытался нащупать реальность напрямую, без помощи мнемоскопа. Погрузиться в информационное поле города, в его чернильные вены, по которым текли потоки данных, эмоций и воспоминаний. Обычно это было похоже на погружение в бурный океан. Сейчас я наткнулся на стену. Непроницаемую, гладкую, холодную. Но на самой границе этой пустоты, на самом краю, я уловил нечто. Не воспоминание. Не эмоцию. Скорее, остаточную вибрацию. Диссонирующий аккорд в городской симфонии. Он был тонким, как паутина, и почти неуловимым. Я потянулся к нему своим сознанием, пытаясь ухватить, расшифровать.

Образ был обрывочным, искаженным, как отражение в разбитом зеркале. Не лицо, а скорее маска. Ритуальная, вырезанная из бледного материала, похожего на кость. И два символа, горящих на ней холодным, неживым светом. Один был похож на спираль, закручивающуюся внутрь, в бесконечность. Другой – на расколотый глаз. И звук. Тихий, едва слышный шепот на языке, которого я не знал. Он был древним, гортанным, и от него по коже бежали мурашки. А потом все исчезло. Связь оборвалась так резко, что я отшатнулся, едва не упав. Голова раскалывалась, в висках стучало.

– Казл? Что ты видел? – голос Востока прозвучал как из-под воды.

Я открыл глаза. Прожекторы слепили. Я помотал головой, пытаясь избавиться от ментального эха.

– Почти ничего. Фрагмент. Маска. Два символа. И шепот. Это было не воспоминание жертвы. Скорее, клеймо убийцы. Он оставил подпись.

– Можешь зарисовать?

– Попробую.

Восток протянул мне свой инфопланшет. Руки слегка дрожали, но я сумел набросать стилусом то, что видел. Спираль и расколотый глаз. Восток долго смотрел на изображение, его лицо становилось все мрачнее.

– Никогда не видел ничего подобного. Прогоню по всем базам, но сомневаюсь, что это что-то даст.

– Это не из официальных баз, – сказал я, возвращая ему планшет. – Это из тех, что хранятся под замком в самых глубоких подвалах Мнемотеки. Или в частных коллекциях, о которых не принято говорить вслух. Нам нужно понять, кто жертва. Без личности мы не найдем мотив.

– Как мы найдем личность, если от нее ничего не осталось? Нет тела, нет документов, нет мнемо-следа. Этот человек официально перестал существовать. Для города его никогда и не было.

Он был прав. Это было идеальное преступление. Жертва стерта не только из жизни, но и из самой истории. Никто не заявит о пропаже, потому что никто не вспомнит о существовании этого человека. Друзья, семья – в их памяти на его месте теперь будет пустота, которую их мозг заполнит ложными связями и событиями. Он стал фантомом. Призраком на мостовой.

Я снова посмотрел на сухой силуэт. Что-то в нем не давало мне покоя. Поза. Слишком неестественная. Одна рука согнута под странным углом, голова запрокинута. Я медленно обошел его еще раз. Криминалисты уже заканчивали свою работу, упаковывая оборудование. Они тоже ничего не нашли. Они смотрели на меня с плохо скрываемым скепсисом. Для них я был кем-то вроде шамана, колдуна, чьи методы противоречили их научному подходу. Но Восток знал, что в Эмберфолле наука часто пасовала перед необъяснимым.

– Мне нужно время, – сказал я, обращаясь к инспектору. – И доступ к закрытым архивам Мнемостражи. К делам об аномальных мнемо-воздействиях за последние пятьдесят лет.

– Ты получишь, – кивнул Восток. – Но работай быстро, Казл. У меня плохое предчувствие. Что-то большое и страшное пришло в наш город. И оно оставило свою визитную карточку прямо здесь.

Я кивнул. Я чувствовал то же самое. Этот холод, который я ощутил от контура, он не рассеивался. Он словно впитался в мою кожу, поселился где-то глубоко внутри. Я покинул переулок, оставив Востока и его команду разбираться с невозможным. Дождь усилился, его холодные струи хлестали по лицу, но не могли смыть образ маски с горящими символами. Спираль и расколотый глаз.

Вместо того чтобы ехать домой, я направился в «Забытый уголок» – бар в нижних ярусах, где собирались такие, как я. Информационные брокеры, контрабандисты воспоминаний, отставные мнемо-оперативники и прочий сброд, который знал темную изнанку Эмберфолла лучше, чем собственную биографию. Бармен, старый киборг по имени Ржавый, молча налил мне двойной. Он видел мое лицо и все понял без слов. Я сел за столик в самом дальнем углу, откуда было видно весь зал.

Здесь воспоминания текли рекой. Люди продавали и покупали их прямо за столиками. Вот парочка влюбленных делила на двоих воспоминание о закате на марсианских каналах, которого ни один из них никогда не видел. А вот в углу сидел бывший солдат, который раз за разом переживал украденные мгновения мирной жизни, пытаясь заглушить фантомные боли своей собственной памяти. Этот город был построен на лжи, которую люди охотно покупали, чтобы сбежать от правды.

Я вытащил свой мнемоскоп. Дымка внутри все еще была неподвижной, но мне показалось, что я вижу в ней едва заметные искорки – остаточное эхо того, что я почувствовал в переулке. Я сосредоточился, пытаясь снова вызвать тот образ. Маска… символы… шепот… Я погружался все глубже, отгораживаясь от шума бара, от звона стаканов и пьяных разговоров. Мир вокруг меня потускнел, звуки стали глухими. И тогда я снова услышал его. Шепот. Он был чуть громче, чуть отчетливее. Я не понимал слов, но чувствовал их смысл. Это была песнь забвения. Колыбельная для реальности.

Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Я резко вздрогнул, вынырнув из транса. Передо мной стояла Лилит. Высокая, с волосами цвета воронова крыла и глазами, в которых плескалась вековая усталость. Она была информационной брокершей, одной из лучших в городе. Ее специализацией были редкие и запретные знания.

– Тяжелая ночка, Казл? – спросила она, садясь напротив без приглашения. Ее голос был низким, с легкой хрипотцой.

– Не без этого, – я убрал мнемоскоп в карман. – Что тебе нужно, Лилит?

– Я слышала, Мнемостража оцепила переулок в доках. И что вызвали тебя. Говорят, там что-то необычное.

Слухи в Эмберфолле распространялись быстрее, чем вирус.

– Слухи врут, – буркнул я. – Обычная бытовуха.

Лилит усмехнулась, обнажив на мгновение острые клыки – модный генный имплант.

– Не лги мне, Казл. Я чувствую это. В городе изменился ветер. Что-то темное просочилось сквозь трещины. Я торгую информацией, и мои источники сегодня гудят, как растревоженный улей. Пропал человек. Очень важный человек. Архивариус из закрытого сектора Мнемотеки. Хранитель Эхо-Хроник. Его зовут Орион.

Мои пальцы сжали стакан. Архивариус. Хранитель. Это объясняло многое. Такой человек мог знать о запретной магии, об артефактах.

– Его никто не ищет, – сказал я, наблюдая за ее реакцией. – Нет заявления о пропаже.

– Конечно, нет, – она наклонилась ко мне через стол, ее голос понизился до шепота. – Его стерли. Его жена проснулась сегодня утром в пустой постели и даже не поняла, что кого-то не хватает. Она чувствует… пустоту. Фантомную боль в своей памяти. Она пришла ко мне, потому что официальные власти ей не помогут. Они даже не поймут, в чем проблема.

Вот оно. Первая ниточка. Жертва перестала быть безымянным фантомом. У него появилось имя. Орион.

– И что ты хочешь от меня? – спросил я.

– Я хочу, чтобы ты нашел того, кто это сделал. Или то, что это сделало. Заплачу щедро. Мне не нравится, когда в моем городе появляются игроки, способные стирать людей из реальности. Это нарушает баланс. Плохо для бизнеса.

– У Мнемостражи то же дело. Зачем мне работать на тебя?

– Потому что Стража будет копать по протоколу. Они упрутся в стену и закроют дело за отсутствием улик и самого факта преступления. А ты, Казл… ты умеешь ходить сквозь стены. У меня есть кое-что для тебя. Адрес. Место, где Орион бывал в последнее время очень часто, но не по работе. Он что-то искал.

Лилит положила на стол маленький чип.

– Это аванс. И вся информация, которую мне удалось наскрести о его последних днях. Там же координаты. «Лавка украденных снов». Знаешь такую?

Я кивнул. Еще бы мне не знать. Это было одно из самых гнусных мест в городе. Там торговали не просто воспоминаниями, а целыми фрагментами личностей. За большие деньги там можно было купить чужой талант, чужую любовь, чужой успех. Или продать свое отчаяние, свою боль. Владелец лавки, загадочный тип по прозвищу Морфей, был одним из самых могущественных игроков на теневом рынке памяти.

– Что архивариусу понадобилось у Морфея?

– Это тебе и предстоит выяснить, – Лилит поднялась. – Будь осторожен, Казл. Похоже, ты наступил на хвост чему-то очень древнему. И оно не любит, когда его беспокоят.

Она растворилась в толпе, оставив меня наедине с чипом, стаканом виски и предчувствием больших неприятностей. Я посмотрел на чип. Мое следующее дело. Моя следующая головная боль. Фантом на мостовой обретал плоть. У него было имя, работа, тайны. И враг, который владел силой, способной стирать миры.

Я поднял стакан, мысленно салютуя Ориону. Бедняга. Он слишком глубоко заглянул в бездну, и бездна поглотила его целиком. Теперь моя очередь заглянуть туда. Главное – не упасть. Я вставил чип в свой коммуникатор. На маленьком экране высветилась карта города с мигающей точкой. «Лавка украденных снов». Она находилась в самом сердце Чернильного квартала, района, куда даже Мнемостража совалась только большими группами. Идти туда ночью было чистым самоубийством. Но другого выбора у меня не было. Тайна не любит ждать. Она, как кислота, разъедает все вокруг, пока от нее не останется одна лишь дыра. А дыр в этом деле и так было предостаточно.

Я допил виски, оставил на столе несколько кредитных чипов и вышел из бара обратно под дождь. Город встретил меня своим холодным, безразличным объятием. Неоновые огни отражались в бесконечных лужах, создавая иллюзию другого мира, зазеркалья, где все было искажено и неправильно. Где-то там, в лабиринте мокрых улиц, меня ждал ответ на вопрос, что случилось с Орионом. И, возможно, следующий фантом на мостовой мог оказаться моим. Я поплотнее закутался в плащ и шагнул в ночь. Работа началась. И мне почему-то казалось, что эта работа может стать для меня последней. В Эмберфолле всегда так: каждое новое дело кажется последним. Проблема в том, что однажды оно им и оказывается. И никто даже не вспомнит твоего имени. В этом городе забвение было не проклятием, а обычным состоянием. И я был его верным слугой.

Лавка украденных снов

Дождь не прекращался, он был вечным саундтреком Эмберфолла, фоновым шумом, под который рождались, любили и умирали, чаще всего – забытыми. Я застегнул воротник плаща, чувствуя, как холодная влага пытается просочиться под одежду, добраться до самой кожи. Лилит ушла так же бесшумно, как и появилась, оставив на столе маленький чип с информацией и ощущение, что я только что заключил сделку с тенью, у которой были слишком острые зубы. Я поднял чип. Гладкий, холодный, черный, как застывшая капля ночи. Вставил его в инфопланшет. На экране вспыхнули координаты. Не адрес, нет. Слишком просто для такого места, как «Лавка украденных снов». Это был маршрут. Набор векторов и ориентиров, понятный только тому, кто умел читать город не по картам, а по его шрамам.

Путь вел вниз. Всегда вниз. Эмберфолл был построен слоями, как больной разум, где самые темные мысли и постыдные секреты были запрятаны на самом дне. Я спустился на несколько ярусов по скрипучим, ржавым лифтам, мимо окон, за которыми проносились жизни, светившиеся неоном и отчаянием. Воздух становился гуще, тяжелее, пропитывался запахами сырости, грибницы, перегретой проводки и чего-то сладковато-гнилостного, что могло быть как просроченными пищевыми концентратами, так и несбывшимися надеждами. Здесь, внизу, дождь почти не доставал до земли, превращаясь в вечный туман, который цеплялся за одежду и оседал на ресницах. Неоновые вывески были тусклыми, многие из них трещали и мигали, выплевывая снопы искр в полумрак. Тени здесь были длиннее и темнее, они жили своей жизнью, сгущаясь в углах и вытягиваясь вслед прохожим.

Маршрут привел меня в район, который на картах назывался Старым Ткацким кварталом, но местные звали его проще – Перепутье Шепотков. Легенда гласила, что когда-то здесь жили мнемо-ткачи, способные вплетать эмоции в материю, но их искусство было признано слишком опасным и забыто. Теперь же здесь торговали слухами, секретами и информацией, которая была слишком горячей для верхних ярусов. Узкие улочки петляли, образуя лабиринт, в котором легко мог заблудиться и свет, и звук. Стены домов, покрытые многослойной копотью и мхом, казалось, наклонялись друг к другу, перешептываясь над головой. На одном из поворотов, как и указывал маршрут Лилит, я увидел символ, нацарапанный на кирпичной кладке: перевернутый полумесяц, из которого капала слеза. Знак тех, кто торгует снами. Я свернул в почти незаметный проход, такой узкий, что пришлось идти боком, касаясь плечами влажных, холодных стен.

Проход вывел меня на крошечную, замкнутую со всех сторон площадь, на которой царила почти полная тишина. Дождь сюда не попадал, его шум доносился откуда-то сверху, глухой и далекий. Посреди площади росло мертвое дерево, его черные, скрюченные ветви тянулись к невидимому небу, как пальцы утопленника. У подножия дерева, в глубокой тени, притаилась дверь. Без вывески, без номера, без ручки. Просто темный прямоугольник почерневшего дерева, окованный полосами ржавого металла. На двери был вырезан тот же символ, что я видел на стене: спираль, закручивающаяся в бесконечность, и расколотый глаз. Те самые символы, что я видел в остаточном эхе на месте преступления. Холод пробежал по моей спине, не имеющий ничего общего с сыростью переулка. Это было не совпадение. Это была ловушка или приглашение. В Эмберфолле разница между ними часто была незаметной.

Я подошел ближе. На двери не было замка, но я чувствовал, как от нее исходит едва заметная ментальная вибрация, тонкое, почти неслышимое гудение. Мнемо-замок. Он сканировал не отпечатки пальцев или сетчатку, а намерение. Пропускал тех, кто пришел купить или продать. Или тех, кто был достаточно отчаян, чтобы рискнуть. Я приложил ладонь к холодному дереву, сосредоточившись не на деле, не на Орионе, а на общем чувстве пустоты, которое преследовало меня по жизни. На желании заполнить ее чем-то чужим, чем-то, что не будет так сильно болеть. Замок щелкнул. Не физический звук, а скорее ментальный резонанс, короткий всплеск понимания. Дверь беззвучно подалась внутрь, открывая проход в бархатную темноту.

Я шагнул за порог. Воздух внутри был неподвижным и сухим, пах старой бумагой, пылью, сушеными травами и едва уловимым ароматом озона, как после грозы. Дверь за моей спиной закрылась сама, отрезая меня от мира тумана и шепота. На несколько секунд я оказался в полной темноте, дезориентированный, слыша только стук собственного сердца. Затем темнота начала отступать. Свет рождался медленно, не из какого-то конкретного источника, а словно из самого воздуха. Он был мягким, жемчужно-серым, как предрассветная дымка, и в нем плавали мириады пылинок, похожих на крошечные звезды.

Я стоял в огромном, почти круглом зале, потолок которого терялся где-то вверху, в непроглядной тени. Стены были от пола до потолка заставлены стеллажами из темного дерева, забитыми бесчисленными предметами. Это не было похоже на магазин. Скорее на музей забытых вещей, на архив чьей-то бесконечной жизни. Здесь не было прилавков или витрин. «Товар» был повсюду. На полках стояли стеклянные банки и колбы, в которых клубился цветной туман – короткие эмоции, концентрированные до состояния дымки. Радость переливалась золотом, печаль – глубоким индиго, гнев – багровыми всполохами. Рядом лежали шкатулки из резного дерева. Я знал, что если открыть такую, услышишь эхо смеха или плача, отголосок давно минувшего разговора. На стенах висели гобелены, сотканные не из нитей, а из общих снов целых поколений, их узоры медленно и плавно менялись, рассказывая свои истории. Вдоль стен стояли манекены в одеждах разных эпох, и я чувствовал исходящее от них тепло – фантомные ощущения от прикосновений, которые эта одежда помнила.

По залу бесшумно двигалось несколько посетителей. Их лица были скрыты в тени, движения медленны и плавны, словно они боялись нарушить хрупкое равновесие этого места. Вот женщина в дорогом платье с тоской смотрит на хрустальный флакон, в котором заключен запах детской комнаты. А вот старик с дрожащими руками бережно держит в руках медный компас, стрелка которого указывает не на север, а в сторону самого счастливого дня в его жизни. Каждый здесь был паломником у алтаря собственного или чужого прошлого.

Это место было храмом забвения и ностальгии. И управлял им верховный жрец.