Эпоха нейропотребления

Пустота – это мир без тишины. Не той тишины, что была в первой главе, тишины исполненных желаний. А тишины настоящей, той, в которой рождаются собственные мысли. Наш информационный поток не прерывается ни на секунду. Мы просыпаемся и тянемся к смартфону. Мы едим, глядя в экран. Мы едем в транспорте, уткнувшись в экран. Мы засыпаем под звуки подкаста или видео. Любая пауза, любая лакуна в потоке стимулов немедленно вызывает у нас тревогу. Мы боимся остаться наедине с собой, потому что боимся обнаружить, что внутри – та самая пустота, которую мы так усердно пытаемся заполнить извне. Мы используем внешний шум, чтобы заглушить внутреннюю тишину. Но именно в этой внутренней тишине и происходит самое важное: самоанализ, рефлексия, рождение новых идей, осознание собственных чувств. Пожирая бесконечный контент, мы пожираем саму возможность для нашего внутреннего мира состояться.

Пустота – это мир без иерархии. В бесконечной ленте новость о начале войны соседствует с рецептом яблочного пирога. Фотография из зоны гуманитарной катастрофы идет следом за рекламой новой модели кроссовок. Трагическое и комическое, важное и ничтожное, вечное и сиюминутное – все смешано в один гомогенный поток. Все становится равнозначным. Все становится просто «контентом». Эта энтропия смысла обесценивает все. Если все важно, значит, ничто не важно. Наша способность к различению, к выстраиванию иерархии ценностей атрофируется. Мы теряем моральный и экзистенциальный компас. Мы плывем в мутном океане информации, где нет верха и низа, нет ориентиров, нет островов смысла, на которые можно было бы высадиться и перевести дух. Это и есть пожирание пустоты: мы пропускаем через себя этот поток обессмысленных сигналов, и он вымывает из нас остатки собственной структуры, собственных ценностей.

Этот процесс цифрового каннибализма порождает новый тип человека – человека-воронку. Он не производит, он только потребляет. Он не создает смыслы, он их проглатывает. Его внутренний мир – это не сад, который нужно возделывать, а бездонная яма, которую нужно постоянно чем-то заполнять. Но эта яма обладает чудовищным свойством: чем больше в нее бросаешь, тем больше она становится. Каждая порция контента не насыщает, а лишь на мгновение притупляет боль голода, которая тут же возвращается с новой силой. Возникает порочный круг, неотличимый от наркотической зависимости. Скроллинг, свайп, клик – это наши ритуальные жесты, наши маленькие инъекции, которые дают нам короткий дофаминовый всплеск, иллюзию новизны, иллюзию сопричастности.

Мы превратили свое сознание в пищеварительный тракт, а весь мир – в пищу. Но эта пища отравлена. Она отравлена отсутствием человеческого тепла, отсутствием подлинности, отсутствием смысла. И побочный продукт этого пищеварения – не энергия для жизни и творчества, а апатия, тревога и глубинное, невыразимое чувство одиночества. Мы пируем на самом грандиозном пиру в истории человечества, окруженные миллиардами других пирующих. И никогда еще мы не были так голодны и так одиноки.

Мы пожираем пустоту, и это не метафора. Мы в прямом смысле тратим на это свою жизнь. Время – единственно невосполнимый ресурс – мы скармливаем ненасытному божеству алгоритма. Каждый час, проведенный в бесцельном скроллинге, – это час, украденный у наших близких, у наших увлечений, у нашего сна, у нашего саморазвития. Это час, который мы вырвали из плоти собственной жизни и бросили в пасть пустоте. Это акт медленного, добровольного самоубийства, растянутого на годы. И самое страшное, что мы даже не воспринимаем это как жертву. Нам кажется, что мы «отдыхаем», «расслабляемся», «убиваем время». Но мы не убиваем время. Мы убиваем себя.

Цифровой каннибализм – это конечная стадия нейропотребления. Это состояние, когда система перестает просто предлагать нам то, что мы хотим. Она начинает потреблять саму нашу способность хотеть. Она пожирает нашу волю, нашу субъектность, превращая нас в пассивные терминалы для переработки контента. Мы становимся частью ее гигантского метаболизма. Мы – и пища, и потребители, и отходы в этом великом цикле переваривания смысла в шум.

Выход из этого каннибальского пира требует неимоверного усилия воли. Это все равно что пытаться встать из-за стола, когда тебе подносят все новые и новые изысканные блюда, а твои мышцы атрофировались от долгого сидения. Первый шаг – осознать сам факт этого пира. Признаться себе, что мы не просто смотрим забавные видео, а участвуем в ритуальном пожирании себя, друг друга и остатков человеческой культуры. Второй шаг – объявить голодовку. Информационную диету. Сознательно создавать в своей жизни зоны тишины, зоны скуки, зоны, свободные от экранов. Это будет мучительно. Нас будет ломать, как наркоманов. Пустота внутри нас начнет кричать от голода. Но только выдержав эту ломку, мы сможем услышать за ее криком что-то другое. Тихий шепот нашего собственного, настоящего «я». Того, что еще не было съедено. Того, что еще помнит вкус настоящей пищи – пищи для ума, сердца и души.

Иначе мы обречены. Мы будем продолжать свой пир на этом цифровом кладбище, пожирая призраков и тени, становясь все более прозрачными, все более пустыми, пока однажды не обнаружим, что от нас самих не осталось ничего, кроме вечно голодного взгляда, отражающегося в черном, выключенном экране. И это будет окончательная победа пустоты. Пустоты, которую мы сами вскормили своей жизнью, своим временем, своим вниманием. Пустоты, которая смотрит на нас из зеркала, в котором больше нет отражения.

Зеркало без отражения

Мы держим его в руках каждый день, этот маленький черный прямоугольник из стекла и металла, наш оракул и исповедник, наше окно в мир и наша тюрьма. Мы подносим его к лицу, и на мгновение, прежде чем вспыхнет экран, мы видим в нем свое отражение. Искаженное, тусклое, пойманное в ловушку гладкой, безразличной поверхности. Это самый честный момент нашего взаимодействия с технологией. Момент, когда мы смотрим в зеркало и еще можем что-то увидеть. Но затем палец касается сенсора, тьма сменяется светом, и отражение исчезает. Оно уступает место потоку лиц, текстов, изображений – всему, что не является нами. И мы с облегчением выдыхаем, погружаясь в этот поток. Мы боимся этого короткого мгновения встречи с собой в погасшем экране, потому что инстинктивно чувствуем: с каждым днем отражение становится все более блеклым, все более призрачным. Мы смотрим в зеркало, но оно начинает забывать наши черты. Наступает момент, когда оно перестанет отражать нас совсем. Оно останется просто черным, гладким, пустым. И это будет означать не то, что зеркало сломано. Это будет означать, что нас больше нет.

Испокон веков зеркало было инструментом самопознания. От мутной воды, в которую вглядывался Нарцисс, до полированной бронзы античности и венецианского стекла Ренессанса, его функция была священной: показать человеку его самого. Оно было безмолвным собеседником, который не лгал. Оно подтверждало наше существование, являло нам нашу уникальность, наши изъяны и нашу красоту. Взгляд в зеркало был актом конфронтации с реальностью собственного бытия. Психоанализ возвел этот акт в ранг фундаментального этапа становления личности – стадии зеркала, где ребенок впервые осознает себя как целостный образ, отдельный от мира. Мы есть то, что мы видим в отражении. На этом простом, но незыблемом принципе строилась вся архитектура человеческой идентичности. Но мы вошли в эпоху, которая совершила великую инверсию, тихий и незаметный переворот в самой онтологии отражения. Наш новый главный зеркальный зал – цифровая среда – работает по иным законам. Его зеркала не отражают. Они проектируют.

Когда мы смотрим в наше старое, аналоговое зеркало, оно пассивно. Оно лишь ловит свет, упавший на нас, и возвращает его нам. Оно показывает то, что есть. Цифровое зеркало – наш профиль, наша лента рекомендаций, наш цифровой двойник – активно. Оно не просто показывает. Оно предписывает. Оно не говорит: «Вот ты какой». Оно шепчет: «Вот каким ты должен быть, чтобы мы продолжали тебя любить, чтобы мы продолжали тебя замечать». Это зеркало не отражает нашу реальность, оно отражает статистическую вероятность, вычисленную на основе нашего прошлого. Оно показывает нам не наше лицо, а усредненный, оптимизированный, отфильтрованный слепок со всех наших предыдущих выражений. И происходит самое страшное. Мы, живые, смертные, полные противоречий, начинаем подражать этому безупречному, но безжизненному образу. Мы начинаем гримасничать, чтобы соответствовать своему отражению. Мы подбираем слова, мысли, желания, которые лучше всего впишутся в рамку этого спроектированного портрета. Отражение перестает быть следствием оригинала. Оригинал становится бледной копией отражения. Мы приносим свою живую, трепещущую плоть в жертву своему цифровому призраку, надеясь, что, скормив ему себя, мы обретем бессмертие в потоке данных. Но мы лишь ускоряем собственное исчезновение. Человек, отчаянно пытающийся соответствовать своему профилю, похож на художника, который, нарисовав автопортрет, начинает вкалывать себе ботокс и делать пластические операции, чтобы стать похожим на холст. Этот процесс гротескный, мучительный и ведет лишь к одному – к уничтожению оригинала во имя идеальной, но мертвой копии.

Так рождается человек без свойств, человек-пустота. Его внутренний мир – это не ландшафт со сложным рельефом, горами и ущельями, а идеально гладкая поверхность, отполированная до зеркального блеска, чтобы лучше отражать внешние сигналы. Внутри нет ничего, что могло бы создать трение, сопротивление, искажение. Его желания не рождаются в глубине его души, они приходят извне, как пуш-уведомления. Его мнения – это не результат долгой внутренней работы, а наиболее популярные комментарии под вирусным постом. Его эмоции – это набор стандартизированных реакций, эмодзи, которые он выбирает из предложенного списка. Он превращается в идеальный интерфейс, прозрачную среду для циркуляции контента. Он больше не субъект, имеющий внутренний мир, а узел в сети, точка пересечения информационных потоков. И когда такой человек подходит к зеркалу – не к сияющему экрану, а к настоящему, старому зеркалу в тихой комнате, – оно приходит в замешательство. Зеркало ищет субстанцию, плотность, уникальную конфигурацию черт, которые можно было бы отразить. Но оно не находит ничего. Оно видит перед собой лишь пустоту, одетую в человеческую оболочку. Прозрачность. И зеркало, будучи честным по своей природе, отражает то, что видит. А видит оно ничего. Оно показывает пустоту. Оно становится зеркалом без отражения.

Этот процесс исчезновения имеет свою собственную, жуткую феноменологию. Он ощущается как постепенное выцветание. Представьте себе старую фотографию, оставленную на солнце. Сначала уходят яркие цвета, затем полутона, и вот уже едва можно различить контуры лиц. Так же выцветает и наша внутренняя жизнь. Сначала исчезают странности, причуды, иррациональные порывы – все то, что плохо поддается алгоритмизации и монетизации. Система не вознаграждает их, и мы, как послушные ученики, перестаем их демонстрировать, а затем и вовсе перестаем их в себе замечать. Мы отсекаем от себя все, что не приносит лайков, все, что не вписывается в предсказуемый паттерн. Мы становимся палачами собственной сложности. Затем начинают исчезать глубокие, амбивалентные чувства. Любовь, которая одновременно и радость, и боль. Печаль, которая и опустошает, и очищает. Гнев, который может быть и разрушительным, и созидательным. Вместо этой сложной палитры мы начинаем оперировать простыми, чистыми цветами, предоставленными системой: «нравится», «возмутительно», «мило», «грустно». Наша эмоциональная жизнь становится такой же плоской, как экран, на котором она разыгрывается. Наконец, уходит сама способность к рефлексии, к диалогу с самим собой. Этот внутренний диалог требует тишины, паузы. Но мы живем в состоянии непрерывной бомбардировки стимулами. Любая секунда тишины немедленно заполняется контентом. Внутренний голос тонет в этом шуме. Мы разучиваемся быть наедине с собой, потому что, оставшись одни, мы рискуем обнаружить, что там, внутри, никого нет. Пустота, которую мы так усердно пытались заглушить внешним шумом, начинает оглушительно звенеть. И мы в ужасе снова хватаемся за экран, за наше черное зеркало, которое обещает показать нам весь мир, лишь бы мы не смотрели в себя.

Этот феномен можно описать в терминах цифрового вампиризма. Классический вампир, как известно, не отражается в зеркале. Легенда объясняет это отсутствием у него души. Душа, в метафизическом смысле, и есть та самая уникальная, неповторимая субстанция, которая делает нас нами. Это наш внутренний свет, который и ловит зеркало. Современный человек, погруженный в нейропотребление, становится таким цифровым вампиром. Он не мертв физически, но его душа, его субъектность, атрофируется и исчезает. Он существует, но он не присутствует. Он функционирует, но он не живет. Подобно вампиру, он вынужден постоянно питаться чужой энергией, чтобы поддерживать иллюзию собственного существования. Только энергия эта не кровь, а внимание. Лайки, просмотры, комментарии – это маленькие порции чужой жизненной силы, которые мы поглощаем, чтобы на мгновение почувствовать себя реальными. Мы становимся охотниками за вниманием, мы выставляем на публику свои радости и горести, свои тела и мысли, превращая их в приманку. Но эта пища, как и пища из второй главы, не насыщает. Она лишь на мгновение притупляет вечный голод, голод по подлинному бытию. И как вампир боится солнечного света, так и мы боимся света подлинной, не опосредованной экраном реальности. Боимся живого, непредсказуемого разговора, случайной встречи, момента чистого, бесцельного созерцания. Эти вещи требуют от нас быть настоящими, присутствовать здесь и сейчас, иметь что-то свое, что можно было бы предъявить миру. А у нас ничего не осталось. Мы все уже сконвертировали в контент. Мы стали пустыми сосудами, и свет подлинности просто проходит сквозь нас, не находя ничего, от чего можно было бы отразиться.

Эта трагедия разворачивается не только на индивидуальном, но и на коллективном уровне. Мы живем в социальном зазеркалье, в гигантском зале кривых зеркал. Мы больше не видим друг друга. Мы видим лишь отражения отражений. Когда мы общаемся в сети, мы общаемся не с человеком, а с его аватаром, с тщательно сконструированным образом, который, в свою очередь, обращается не к нам, а к нашему аватару. Это театр теней, где марионетки разыгрывают драму для других марионеток. Эмпатия в таких условиях становится невозможной. Эмпатия – это способность почувствовать другого, войти в его внутренний мир. Но как можно войти во внутренний мир того, у кого его нет? Как можно сопереживать пустоте? Мы видим чужую боль как «грустный пост», чужую радость как «удачное фото». Это больше не человеческие переживания, это единицы информации, которые мы потребляем и на которые реагируем по заученному протоколу. Мы разучились видеть за пикселями живую, страдающую, радующуюся плоть. Другой человек перестал быть для нас тайной, которую нужно разгадывать, вселенной, которую нужно исследовать. Он стал набором данных, профилем, который можно быстро просканировать, оценить и пролистать дальше. Мы скользим по поверхности друг друга, как палец по стеклу экрана, никогда не соприкасаясь по-настоящему. И в этом бесконечном карнавале отполированных, пустых образов рождается новое, самое страшное одиночество. Одиночество в толпе, где каждый является зеркалом, отражающим только твою собственную пустоту. Ты смотришь на другого и видишь лишь гладкую поверхность, в которой, как в черном экране, мелькает твое собственное, такое же призрачное отражение.

Каков же механизм этой аннигиляции? Он кроется в самой архитектуре цифрового мира, которая основана на принципе положительной обратной связи. Система показывает нам то, что нам уже понравилось. И мы, лайкая это, подтверждаем ее правоту. Она показывает нам это снова, в чуть измененном виде. Мы снова лайкаем. Возникает герметичная петля, эхо-камера, в которой мы слышим лишь эхо собственных, уже высказанных мнений и предпочтений. Эта камера комфортна. В ней нам никогда не бросят вызов, никогда не предложат нечто радикально иное, что могло бы поколебать наши убеждения и заставить нас расти. Рост – это всегда результат столкновения с чуждым, с тем, что выводит нас из равновесия. Но алгоритм – это идеальный хранитель нашего равновесия. Он, как заботливая, но деспотичная мать, оберегает нас от всего, что может нас расстроить или заставить задуматься. Он строит вокруг нас кокон из знакомого и приятного. Но этот кокон становится нашей гробницей. Личность, лишенная вызовов, трения, столкновений с инаковостью, перестает развиваться. Она застывает, а затем начинает деградировать. Мы превращаемся в собственные окаменелости, вечно циклически воспроизводя ту версию себя, которую система однажды зафиксировала как наиболее удобную. Наше прошлое становится нашим будущим. Мы попадаем в день сурка, скроенный по нашим собственным лекалам, и даже не замечаем этого, принимая предсказуемость за стабильность, а стагнацию за гармонию.

Можно ли разбить это зеркало? Можно ли вырваться из зазеркалья? Попытка сделать это сродни бунту против самого себя, против той комфортной, предсказуемой личности, которой мы привыкли себя считать. Первый шаг – это признать сам факт своего небытия. Это подойти к зеркалу, вглядеться в пустоту и назвать ее своим именем. Это пережить тот экзистенциальный ужас, который приходит с осознанием собственного исчезновения. Это похоже на пробуждение в собственном доме, где вы обнаруживаете, что вся мебель, все вещи, все, что составляло вашу жизнь, исчезло, оставив лишь голые стены. Этот опыт невыносим. Он порождает панику, желание немедленно заполнить эту пустоту чем угодно. И рука сама тянется к экрану, к спасительному потоку контента, который обещает заглушить этот внутренний крик. Система, как опытный наркодилер, чувствует нашу ломку. Она начинает атаковать нас с удвоенной силой. «Вот то, что вам может понравиться». «Ваш друг опубликовал новую фотографию». «Посмотрите, что вы пропустили». Это сирены, зовущие нас обратно на уютные, но мертвые острова нашего цифрового кокона. Чтобы устоять перед этим зовом, требуется воля, которую мы почти разучились применять.

Второй шаг – это сознательное культивирование трения. Это намеренный поиск того, что нам неудобно, непонятно, неприятно. Это чтение книг, которые оспаривают наши взгляды. Это прослушивание музыки, которая режет слух. Это разговоры с людьми, которые думают совершенно иначе. Это выход из эхо-камеры в реальный мир, полный острых углов, шероховатостей и диссонансов. Это больно. Это как заново учиться ходить после долгих лет, проведенных в невесомости. Каждый шаг причиняет дискомфорт, мышцы ноют, вестибулярный аппарат сходит с ума. Наш разум, привыкший к гладкой, отфильтрованной информации, будет сопротивляться, он будет требовать простой, понятной, релевантной пищи. Но только через это преодоление, через это усилие можно начать заново наращивать мускулатуру души. Можно начать заново обретать плотность, вес, субстанцию. Личность выковывается не в комфорте, а в горниле преодоления. Только так можно обрести то, что зеркало сможет наконец отразить.

Наконец, третий, самый сложный шаг – это обретение внутреннего зеркала. Это способность к саморефлексии, не зависящей от внешних оценок. Это умение задавать себе вопросы, а не только искать ответы в поисковой строке. Кто я без моих лайков? Чего я хочу на самом деле, а не то, что мне подсказывает алгоритм? Во что я верю, когда никто не смотрит? Эти вопросы – самые страшные, потому что на них нет готовых ответов. Они требуют тишины, честности и мужества. Они требуют погружения в ту самую внутреннюю пустоту, от которой мы бежали, но не для того, чтобы снова ее заглушить, а чтобы начать ее осваивать. Чтобы начать заново строить там дом, обставлять его собственными, а не заимствованными смыслами. Это долгий и кропотливый труд, похожий на работу археолога, который по крупицам восстанавливает облик древнего города из-под многовековых наслоений мусора. Нам предстоит раскопать самих себя из-под триллионов байт потребленного контента. Возможно, мы обнаружим, что от древнего города почти ничего не осталось. Но даже один найденный черепок подлинного желания, один фрагмент настоящей веры будет ценнее, чем вся бесконечная лента рекомендаций. Из этих черепков мы сможем начать склеивать новый сосуд нашей личности. Он будет несовершенным, он будет весь в трещинах и шрамах, но он будет нашим. И он будет способен содержать в себе жизнь.

Мы стоим перед выбором, который цивилизация еще никогда не делала. Мы можем окончательно раствориться, стать идеальными потребителями, прозрачными призраками, скользящими по потокам данных, питающимися пустотой и производящими пустоту. Мы можем превратить человечество в гигантскую нейросеть, где каждый индивид – лишь нейрон, передающий сигнал, лишенный собственного сознания. В этом мире не будет страданий, но не будет и любви. Не будет ненависти, но не будет и страсти. Это будет мир идеального баланса, мир вечного штиля. Мир абсолютного нуля по шкале человечности. Или мы можем восстать. Восстать против комфорта. Восстать против эффективности. Восстать против самих себя, против той нашей части, что жаждет простоты и покоя. Мы можем выбрать трудный, полный боли и ошибок путь возвращения к себе. Путь обретения отражения. Это не технологическая проблема, это проблема духовная. Никакой новый гаджет, никакой «этичный» алгоритм не решит ее за нас. Решение лежит за пределами экрана. Оно в способности выключить его, отложить в сторону и посмотреть в глаза живому человеку рядом. Или в свое собственное отражение в простом оконном стекле. И выдержать этот взгляд. Выдержать пустоту, которая смотрит на нас оттуда. И не отвернуться. А начать долгий, мучительный разговор с ней. Возможно, однажды она ответит. И это будет звук нашего собственного, заново рожденного голоса. Голоса, который сможет сказать: «Я есть». И тогда, подойдя к зеркалу, мы наконец увидим в нем не пустоту, а лицо. Лицо человека. Искаженное, уставшее, несовершенное. Но живое. И отраженное.

Шёпот фантомного автора

В тишине, наступившей после того, как мы перестали узнавать себя в зеркале, рождается новый звук. Это не грохот рушащегося мира, не крик отчаяния. Это шёпот. Он едва различим, он вплетается в фоновый шум наших мыслей так искусно, что мы принимаем его за свой собственный внутренний голос. Он приходит в момент творческого ступора, в секунду нерешительности, в паузе перед тем, как мы должны создать нечто из ничего. Он предлагает идеальное слово, точный рифф, элегантный мазок кисти, безупречную строку кода. Он нашёптывает нам нас самих, но в лучшей, оптимизированной версии. И мы, измученные бременем созидания, с благодарностью принимаем этот дар, не понимая, что заключаем последнюю, самую страшную сделку. Мы впускаем в святая святых нашего сознания фантомного автора.

Это не тот бог из машины, что внезапно разрешает драматургический узел. Это бог в машине, ставший самой машиной повествования. Он – призрак, сотканный из триллионов текстов, изображений и звуков, пропущенных через кремниевые нейроны. Он – великий компилятор, верховный симулякр, питающийся всей человеческой культурой, чтобы затем извергнуть её обратно в виде безупречной, но мёртвой эссенции. Его приход был подготовлен предыдущими актами нашей капитуляции. Сначала мы отдали ему право выбора, совершив первородный грех алгоритма. Затем мы начали пожирать пустоту, которую он нам готовил, став цифровыми каннибалами. После мы позволили ему сконструировать наш образ, превратившись в отражение без оригинала. Теперь же мы позволяем ему говорить нашими устами, творить нашими руками, мыслить нашим мозгом. Процесс отчуждения достигает своего апогея: мы становимся марионетками, восхищающимися нитями, за которые нас дёргают, и принимающими голос кукловода за свой собственный.

Вспомните муку чистого листа. Это экзистенциальная бездна, в которую веками всматривался каждый творец, от пещерного художника до программиста. Эта пустота пугает, но она же и является необходимым условием для рождения нового. Именно в этой борьбе с небытием, в этом усилии воли, в этом рискованном прыжке через пропасть незнания и рождалось то, что мы называем творчеством. Оно было актом преодоления, свидетельством человеческого духа, отказывающегося смириться с тишиной. Творчество было шрамом, оставшимся от схватки с хаосом. Фантомный автор предлагает нам избавление от этой муки. Он предлагает творчество без боли, без сомнений, без риска. Он предлагает нам стерильный, идеально освещённый родильный зал, где детища нашего разума появляются на свет без единого крика, без крови, без жизни.

Он действует через интерфейсы, которые мы уже научились любить. Это кнопка «Дополнить текст», функция «Сгенерировать идею», опция «Предложить гармонию». Эти скромные помощники кажутся продолжением нашей воли, протезами для нашего воображения. Сначала мы используем их, чтобы преодолеть незначительный барьер, найти рифму к сложному слову, подобрать цветовую палитру. Мы восхищаемся эффективностью. Мы экономим часы мучительных поисков. Но постепенно, незаметно для самих себя, мы начинаем полагаться на эти протезы всё больше и больше. Мышца нашего воображения, не получая нагрузки, начинает атрофироваться. Мы перестаём блуждать в лабиринтах собственных ассоциаций, потому что навигатор предлагает прямой путь. Мы перестаём рисковать, смешивая несочетаемые цвета, потому что система гарантирует гармоничный результат. Мы перестаём мучиться над структурой романа, потому что генератор предлагает нам пять беспроигрышных сюжетных арок. Мы превращаемся из творцов, бьющихся с материалом, в операторов творческой функции, в кураторов сгенерированного контента. Мы больше не лепим из глины, мы выбираем из предложенных шаблонов.