Честная сторона лжи

Владимир Панов

Честная сторона лжи

Книга вторая

Время ненавидеть

Глава 1 Из пустыни

Холодный октябрь, длившийся, казалось, целую вечность, заканчивался долгими монотонными дождями. Снова и снова перемежались они с утренними и вечерними туманами, так что непонятно было, где заканчивается стелящаяся над холмами вязкая влажная пелена и начинаются низкие серые облака, рваными клочьями текущие с севера.

За всю вторую половину месяца солнце появлялось всего несколько раз. Зато в эти редкие дни можно было наблюдать самую красочную, самую прекрасную картину, которую только может подарить человеческому взгляду осень: в низких, ослабших лучах октябрьского светила долина Дордони преображалась после серого влажного плена и начинала радовать буйством ярчайших, всевозможнейших оттенков зеленого, красного и золотого. С белых, будто выступающие из земли кости, поросших лесом скал вдоль реки окрестность казалась пестрым ковром, как наряды цыганок, танцующих в летний день на площади. Огненно-красные ряды виноградных шпалер, окруженные слепящими, словно само солнце, желтыми квадратами тополиных обсадок, переходили в еще плотную, густую прибрежную зелень; лесные склоны вокруг извивающейся серебряной лентой Дордони были похожи на палитру художника, начавшего смешивать краски, чтобы получить нужный оттенок – где-то он уже нашел, что искал, а где-то еще остались пятна чистых неразмешанных колеров: ярко-красные рощи буков, темно-желтые, почти рыжие – невысоких узловатых дубов, вытянутые вдоль берега зеленые кляксы ив и грабов.

В ноябре наконец прекратились дожди, небо стало безоблачно-голубым, но уже холодным. Постепенно кроны деревьев стали редеть; сухой восточный ветер с гор, будто играя со старыми дубами и буками в маленьком парке Фроманталя, обрывал полинялые листья и обнажал десятки грачиных гнезд. Сколько Филипп себя помнил, гнезда эти всегда были тут, но самих грачей сейчас не было – они улетели куда-то на зиму. Зато целые полчища, кочующих по окрестностям, галок, словно волны прибоя, кружили вокруг, то наваливаясь, то отступая, стремительно оккупируя крыши, полысевшие верхушки деревьев и давно убранные поля.

Небольшая буковая аллея превратилась в медное царство: под ногами лежал яркий красный ковер, а на высоких кронах еще сохранилось достаточно листьев, чтобы вся аллея выглядела как колонный зал с огненным полом и потолком. Шато-Рено свернул на тропинку, что вела средь дубов к трем, посаженным еще при прадеде, платанам, где старый Пьер старательно сметал в кучу опавшие листья. «Огненную» аллею по традиции садовник убирал последней. Увидев Филиппа, Пьер поклонился и продолжил работу, лишь когда хозяин Фроманталя покинул парк, чтобы спуститься к реке.

К реке Филипп ходил каждый день. Его маршрут лежал до ручья, который втекал в Дордонь меж раскидистых грабов. Это было его место, еще с детства. У каждого из братьев было такое место: у Николя – старый полуразрушенный грот, у Жоффрея – огромный дуб, куда он забирался с невероятной ловкостью, а у Филиппа вот этот вот ручей. Когда-то давно, как в прошлой жизни, он хотел показать его Адель… При воспоминании имени девушки знакомо защемило сердце. Боль была не острая и не сильная, а словно привычная, теперь она вызывала не отчаяние, не горечь, а просто тоску.

Поначалу было не так. Когда Шато-Рено вернулся в Фроманталь родные и слуги увидели словно другого человека. «Ты будто постарел на десять лет, – в страхе заявила приехавшая сестра, – что случилось?» Но Филипп не отвечал на эти вопросы, как она его не пытала. Он вообще мало говорил, постоянно погруженный в какие-то свои размышления.

На следующий день, когда Шато-Рено также отстраненно сидел на крыльце и смотрел куда-то вдаль, на ступень выше к нему подсела Луиза. Ни говоря ни слова, она обняла брата и прижалась к нему щекой; Филипп почувствовал, как ее слезы стекают на его щеку.

– Жак все рассказал мне, – тихо сказала Луиза, – не ругай его…

Слезы сестры не оставили Филиппа равнодушным, но не избавили его от пустоты. Ощущение потери не покидало Шато-Рено, оно лишь менялось со временем: из глубокого и острого, словно усыпанная стеклянными осколками пропасть, оно становилось плоским и бескрайним, как океан.

Возвращаясь к знакомым людям и предметам, вспоминая прошлое и забытое, Филипп с каждым разом все отчетливее понимал – все, что окружает его здесь, все это является его утратой. Оказалось, что одному ему это все уже было не нужно. То, что нравилось с детства, то, о чем в разлуке тосковало сердце и влекло его в Фроманталь, потеряло теперь свои краски, стало неважным, бесполезным, мелким, бессмысленным… Он и вернулся-то сюда просто потому, что нужно было куда-то вернуться. Из всех старых привязанностей меньше всего горечи и пустоты вызывал лишь его ручей…

Другой стороной существования Филиппа де Шато-Рено в своем поместье было чувство вины. Оно появилось еще в Париже, но тогда это было просто отчаяние, обида от того, что он не смог защитить Адель, а теперь… теперь Филипп понял, что именно он и никто другой и является причиной ее смерти. Те последние минуты, когда девушка еще была жива впечатались в его память. Он понял почему Турвиль выстрелил в нее. Она была ему не нужна, он не хотел ее убивать, просто ему нужно было, чтобы Шато-Рено перестал его преследовать, и испанец хладнокровно добился этого. Вероятно, без ненависти и злобы… Может, даже и, наоборот, – сожалея об этом… В любом случае, если бы Филипп не погнался за ним, Адель, скорее всего, была бы жива. Разум подсказывал, что просчитать все последствия было невозможно, что Филипп действовал из лучших побуждений, но сердце… сердце не хотело принимать эти доводы.

Семья попыталась вырвать Шато-Рено из того омута безразличия и молчания, в которые он был погружен, но ни Луиза, ни Жоффрей, ни Жак не могли добиться успеха. Через две недели Луиза уехала к мужу, но пообещала скоро вернуться. Хозяйством продолжал заниматься Жоффрей; за эти несколько месяцев он во многом поднаторел, но все же постоянно спрашивал у старшего брата советов и разрешений. Филипп прекрасно понимал, что эти бесхитростные уловки Жоффрею подсказала Луиза, чтобы хотя бы заботами вернуть его к жизни. Он не молчал – отвечал, как мог подробней, но было видно, что все это его совсем не интересовало.

Правда, несмотря на то, что внешне Шато-Рено оставался все таким же неразговорчивым и опустошенным, внутри он все же менялся. Время с непреклонностью и методичностью океанских волн, шлифующих камни, притупляло боль, а может быть, он просто привыкал к ней, но спустя полтора месяца Филипп вдруг с полной определенностью понял, что может жить и будет жить. Это понимание было неприятным, даже стыдным; угрызения совести мучили его, словно он уличил себя в каком-то бесчестном поступке. Шато-Рено старался никогда не лгать себе, потому он не пытался спрятать это от самого себя: что ж, жить, так жить – ему было все-равно. А когда спустя еще какое-то время Филипп почувствовал, что не просто может жить, но и хочет жить, то это уже не вызвало у него ни приступа вины, ни раскаянья, только горечь и сожаление…

Как вещи отражают суть их владельца, так и домочадцы впитывают и излучают настроение хозяев. По возвращении Филиппа весь Фроманталь погрузился в уныние, по крайней мере, на виду у хозяина. Всем казалось неприличным улыбаться, когда он мрачен, а может, они боялись своей радостью вызвать его неудовольствие, но в любом случае делали они это зря. Чужое веселье и счастье не раздражали Филиппа, скорее наоборот. Так же, как и чужая любовь. Шато-Рено открыл это для самого себя, когда однажды увидел Жака. Трудно было найти человека более жизнерадостного, чем его верный оруженосец. Вернувшись в родные места в камзоле и кожаном колете, в шляпе с пером, а главное, со шпагой на перевязи он произвел настоящий фурор. Видя восхищенные взгляды своих бывших товарищей по играм и соседских девушек, Жак испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие, скрывать которое у него не получалось. И это было не удивительно: старая традиция гласила, что оружие облагораживает; теперь Жак был не простым крестьянским парнем и даже не слугой дворянина – он был воином. Как быстро он начал пользоваться своим новым статусом и обликом, Филипп так и не понял, но вскоре стало очевидно, что Жак стал настоящей грозой местных девушек. Слухи о его похождениях и разбитых девичьих сердцах дошли даже до мало чем интересующегося Шато-Рено.

17 октября в Фромантале появился неожиданный гость: приехал Бриссар, компаньон Николя, и привез письмо от брата. Еще не так давно это вызвало бы столько радости, а сейчас… Шато-Рено вежливо пригласил Бриссара в дом, велел накормить его и так же спокойно предложил ночлег. Но Бриссар торопился, а Филипп не стал его задерживать, он даже толком не расспросил его – так, несколько дежурных вопросов… Правда, про то, что миссию, порученную ему братом, выполнить не удалось, он все-таки рассказал, конечно без подробностей. На что Бриссар ответил, что Николя это уже известно и что в том числе об этом он пишет в письме. Само послание Филипп прочитал только тогда, когда Бриссар уже собирался уезжать.

«Здравствуй, Фипо!

Прежде всего прошу у тебя прощения за то мое поручение, что наверняка доставило тебе много хлопот. От наших контрагентов мы узнали, что торговец с Арси куда-то исчез, а раз и в Лион не пришло письмо, значит ты его не получил. В конце концов мой друг сам съездит в Лион и решит все проблемы, а на обратном пути завезет тебе это послание.

Как видишь, я исполняю твою просьбу – лишь только я обрел более или менее постоянную крышу над головой, так сразу и пишу тебе об этом. Обосновался я в Амстердаме, не знаю – надолго ли, но до будущей весны наверняка. Если захочешь написать мне, то посылай письма в гостиницу «Оранжевый лев», в ней я пока и живу. Даже если перееду, где подешевле, то все-равно буду проверять письма. Обязательно расскажи моему другу, как у тебя дела, как Луиза и Жоффрей. Обними их от меня и скажи, что я их люблю и что они – самые дорогие мне люди.

Не знаю, что написать еще… Я никогда не был силен в эпистолярном жанре. Просто хочу, чтобы у тебя было все хорошо, чтобы ты достойно и мужественно преодолел все несчастья и потери, которые могут ожидать нас в жизни, хотя лучше бы они обошли тебя стороной. Я хочу, чтобы ты прожил счастливую, долгую и праведную жизнь.

Знаешь, я, как и все наверное, много думал о том, что такое счастье, как быть счастливым, и откуда берутся наши несчастья… Может ли кто назвать свой жизненный путь ровным и гладким? Кто не ошибался, не терял и не страдал? Кто не грешил? Кто не сбивался с верного пути? Человек – существо, по сути, слабое и неразумное, и уж точно неидеальное и небезгрешное. Но беда в том, что наши ошибки и грехи всегда дают всходы, и когда приходит время собирать камни, за них нужно будет платить. Мне подумалось, что эта плата и есть наши несчастья! Понимаешь? Не утраты и поражения, даже не унижения, а камни! Те, что мы сами разбросали когда-то… Видишь, все уже дано нам и написано в великой книге задолго до нас. Чтобы избежать несчастья в будущем, не нужно сеять грехи в настоящем…

А счастье, наоборот, – наши добрые дела, идущие от сердца. Они тоже обязательно дадут всходы, но эти всходы будут потом радовать тебя всю жизнь! Вообще мне кажется, что счастье – это не то, что мы можем получить извне, его нельзя добиться – счастье можно найти, потерять или подарить. Богатство, уважение, успех, все блага земные сами по себе не делают счастливым, а бедность и неудачи – несчастным. Счастье и несчастье живут в нас самих, в нашем отношении ко всему, что нас окружает! А еще, чтобы быть счастливым, нужно обязательно любить. Счастливы любящие, как сказал когда-то Соломон, и он был прав: только сердце, в котором живет любовь, сможет преодолеть все беды и испытания и быть счастливым, только познавшему любовь даруется радость и искупление…

Поэтому я хочу, чтобы ты любил, и чтобы любовь никогда не покидала твоего сердца.

Ладно, Фипо, прости меня за мою наивную философию – это все потому, что мы мало наговорились в тот раз, в Ла-Рошели. Я долго не видел тебя и узнал тогда по-новому, а теперь вот соскучился и пытаюсь выговорится. Так многое хотелось бы сказать… И еще я хочу напомнить тебе свою просьбу, ту, что касается службы. Впрочем, я уверен, ты помнишь свое обещание… Еще раз прошу передать Жоффрею и Луизе мои слова любви и пожелание счастья. Надеюсь, что все мы увидимся вскоре. Прощай.

Твой Нико».

Филипп рассказал, что мог Бриссару про Луизу и Жоффрея, сказал, что у него самого все хорошо и пожелал счастливой дороги. Вот и все. Смысл письма стал доходить до Шато-Рено не сразу. Почему Николя написал про потери и счастье? Знал ли брат про Адель или нет? А если знал, то откуда? Впрочем, все-равно…

***

Луиза, как и обещала, приезжала каждые две недели. Чувствуя своим женским сердцем, что брат, хоть и медленно, но все же возвращается к жизни, она привезла однажды все свое семейство. Мишель, ее муж, немного располнел за те полгода, что Филипп его не видел, а старшие племянники подросли. Младшему же, который постоянно был с кормилицей, не исполнилось еще и года. Дети действительно оживляли Шато-Рено, их радость и улыбки наполняли его сердце теплом. Луиза это, несомненно, почувствовала и решила перейти в наступление. Одним из тех вечеров, когда от промозглого холода спасает только тепло каминов, сестра подошла к сидящему у огня Филиппу:

– Фипо, я сегодня видела, как ты играл с Эркюлем, это было так трогательно, у меня даже слеза навернулась.

– Эркюль – замечательный ребенок…

– А я в последнее время часто плачу…

– Из-за чего?

– Из-за тебя.

– Не стоит…

– Фипо, я не могу смотреть на тебя такого! Сколько можно терзать себя?

– Я не терзаю.

– Фипо… я, конечно, не знала той девушки, но если ты любил ее, она, должно быть, была хорошей и доброй…

– Была…

– И если она любила тебя, то неужели же она хотела, чтобы ты так страдал? Она хотела бы, чтобы ты был счастлив!

– Я должен заставить себя быть счастливым?

– Заставить – невозможно, но можно найти то, что даст тебе счастье!

– Ты знаешь что-то, что может дать мне счастье?

– Счастье само придет к тебе, Фипо, тебе нужно всего лишь снова начать жить!

– Луиза, что ты хочешь от меня? – резко и раздраженно воскликнул Филипп. – Я не удавился, не зарезался, не утопился, я живу! Ты хочешь, чтобы я забыл ее? Это невозможно!

– Нет! Не забыл! – из глаз Луизы полились слезы. – Ты ее никогда не забудешь! Наоборот, помни свою Адель! И живи ради нее! Она бы этого хотела!

Слова сестры были так просты и понятны, так правильны и искренни, что возражать на них не было ни желания, ни сил. Филипп замолчал. Раньше молчать в разговоре с собеседником казалось ему неловким, а не ответить на обращенную к нему фразу – невежливым. Теперь никакой неловкости он не испытывал: ему нечего было ответить на слова сестры – и он просто молчал. Но Луиза не сдавалась, она решила довести задуманное до конца.

– Фипо, – утерев слезы произнесла сестра, – тебе нужно что-то изменить в своей жизни, нужно внести в нее смысл, заботы, у тебя должна появиться цель, иначе ты никогда не выйдешь из… всего этого.

– Цель? Ты предлагаешь мне мстить?

– Да разве же такая цель может дать человеку счастье? – испугалась Луиза. – Я вовсе не это имела ввиду. Свое счастье люди находят в любви. Только не нужно цепляться за прошлое, нужно жить настоящим, нужно мечтать о будущем… Ты ведь еще так молод, ты сможешь еще полюбить…

– Я не понимаю тебя, Луиза… – устало произнес Шато-Рено. – Что же ты все-таки хочешь от меня?

– Помнишь семью де Риньяк, они живут в трех лье на юге. Отец дружил с Валантеном де Риньяком, у них был договор… Они должны были отдать свою дочь, Франсуазу, за одного из сыновей нашего отца… Франсуазе сейчас шестнадцать, видел бы ты, как она хороша! Девочка расцвела, словно цветок, ее невозможно не полюбить…

– Ты что же, хочешь женить меня?

– А что в этом плохого?! – перешла в решительную атаку Луиза. – Это совершенно нормально, ты бы начал новую жизнь, завел семью, детей! Ты что, всю жизнь собрался страдать? Я тебе не позволю!

– Луиза, ты что же не понимаешь? Я не могу больше думать ни об одной женщине! Мне не нужен никто больше!

– Это пока не нужен! Пройдет время и все изменится. Давай съездим в гости к Риньякам. Или, если хочешь, я приглашу их в гости к нам.

– Прекрати это, Луиза! Ты хочешь женить меня на девушке, которую я видел несколько лет назад, когда та еще была ребенком!

– Вот заодно и посмотришь на нее, – голос Луизы вдруг стал спокойным и увещевательным. – Тебе нужно начать о ком-то заботиться, разделить с кем-то жизнь… Должны появиться новые переживания и новые желания.

– Да ты с ума сошла! Я не люблю ее! Я вообще не знаю ее, а ты…

– Так ли это важно? – вкрадчиво прервала его сестра, улыбаясь. – Я увидела своего будущего мужа за две недели перед свадьбой, когда все уже было решено без моего участия. Я очень боялась… А теперь, посмотри на меня! Есть ли жена более счастливая? Любовь придет, может быть не сразу, но придет. Появятся дети, а с ними – тревоги и заботы, появятся капризы жены, которые нужно будет удовлетворять, семейные ссоры будут сменяться радостью примирения, жизнь наполнится смыслом, и однажды ты поймешь, что счастлив…

– А тебе не жалко эту девушку, Франсуазу?

– А ее-то почему нужно жалеть? Она как увидит тебя, то обязательно влюбится! Это уж поверь мне.

– Но я-то не смогу ответить ей тем же! Зачем тогда все это?

– Я же объяснила. Потом ответишь. Когда-нибудь – обязательно!

– Ну уж нет, сестренка, я не хочу никого делать несчастным…

Луиза отступила тогда, но от своего намерения, очевидно, не отказалась. Хорошо еще, что ее отвлекали заботы о семье и она не все свое время могла посвящать матримониальным планам, но подготовка к длительной осаде в этом вопросе с ее стороны даже не скрывалась.

***

Память Шато-Рено тоже проделывала свои метаморфозы. Воспоминания о двух месяцах, прожитых в Париже, теперь уже не были набором обрывочных видений: дел, разговоров и ощущений; постепенно все, что с ним произошло там начало выкристаллизовываться в стройную, выпуклую картину, имевшую логичный сюжет, как в книге. Все события и люди соединялись прочными нитями, становились неразрывными. Сам Париж, мысли о котором сразу по приезду домой вызывали только неприятие вплоть до отвращения, со временем перестал казаться тем равнодушным, кровожадным чудовищем, которым представился Филиппу в самом начале. Никакого чудовища не было. Все, что люди приписывают городу, на самом деле существует в них самих. Город может дарить радость, успех, счастье, а может искалечить душу – все зависит от самого человека… Шато-Рено не держал больше зла на Париж.

Но был еще Рошфор. Он прочно слился в сознании с городом: его улицами, мостами, домами, со скачками по дорогам, с архивной пылью… Той ненависти, о которой Филипп сказал своему другу, не было изначально, это был просто порыв, горькие слова отчаяния, за которые раньше ему было бы неловко, а теперь, в общем-то, было все равно. Неприязнь к Рошфору уходила вслед за ненавистью к Парижу, но первое время Шато-Рено действительно не хотел вспоминать о нем. Если бы не Рошфор, то он не остался бы в Париже, не встретил свою любовь, не познал счастье… но Адель была бы жива.

Попытки прояснить судьбу отца в первое время и вовсе были забыты. Но в восстановленной памятью стройной картине произошедшего они занимали важное место, и вскоре Филипп стал невольно возвращаться к ним, вспоминая и обдумывая каждое событие, каждую версию и предположение. Эти мысли появлялись все чаще, они помогали уйти от горьких воспоминаний, так что по прошествии некоторого времени Шато-Рено понял, что это как раз и может стать тем смыслом, который должен помочь ему вернуться к нормальной жизни и о котором говорила Луиза. Да, пожалуй, он готов был продолжить поиски истины, хотя бы для того, чтобы забыться и разорвать этот горестный круг, в котором он замкнулся. Он признал правоту сестры, он понял, что отсутствие цели и стремлений, хотя бы маленьких и сиюминутных, сжигает его душу, разъедает его изнутри, что это бесконечное самобичевание и отгораживание себя от мира стеной из отчаяния и скорби не приведет к облегчению и избавлению от боли.

Было и еще одно воспоминание, вернее, четкий, оформленный жесткими контурами образ – Анри Турвиль. Человек, убивший Адель, как и все люди и события последних месяцев, поначалу был больше похож на размытое пятно – черное с кровавым. Это было скорее ощущение, нежели настоящий человек. Удивительно, но о испанце Шато-Рено думал мало, по крайней мере, сначала. Как будто Адель не застрелили, а она сама умерла, или произошел несчастный случай. Турвиль казался просто какой-то темной злой силой, стихией, унесшей девушку. Как гроза или ураган он был бедствием и приводил к несчастьям, но люди не испытывают ненависти к стихии – она часть существующего мира, поэтому и Филипп не испытывал к Турвилю ненависти как таковой. Он сам вызвал эту стихию – стихия убила Адель… Когда память до минут восстановила все события и воскресила всех людей, отношение Шато-Рено к Турвилю не поменялось: ненависти все также не было, было только понимание, что его нужно убить. Как того разбойника, которого Филипп велел повесить на дереве. Это не была месть, что смогла бы принести облегчение – Шато-Рено чувствовал, что это не так и не стремился мстить – просто Турвиль заслужил смерти. Это были не ненависть, не мщение – это был приговор.

***

Наконец ноябрь перешел во вторую свою половину. Краски осени поблекли, холодный ветер уносил последнюю листву с деревьев, роняя их в насытившуюся октябрем полноводную Дордонь. Скоро снова должна была приехать Луиза. Как бы и в самом деле не привезла с собой гостей – с нее станется… Мысль о возможной женитьбе вызвала улыбку, но другое воспоминание тут же погасило ее. С каменной лестницы, на которой он любил сидеть в последнее время, Филипп увидел Жака. Наверное, возвращался с очередного свидания – при полном параде, со шпагой, как всегда теперь. Парень невероятно изменился: походка, голос, манера говорить… Если сравнить его теперешнего с тем, каким он был всего полгода назад… Он не просто возмужал, он словно заматерел, стал увереннее и как-то тверже, что ли. Шато-Рено вдруг впервые понял, что перед ним уже не ребенок.

– Добрый день, сударь! – церемонно поклонился Жак.

– Как дела? – спросил, слегка улыбнувшись, Филипп. Появление Жака всегда радовало, а в этот холодный день почему-то особенно.

– У меня все хорошо, сударь, – расплылся в улыбке Жак, той самой, еще детской. – У вас сегодня хорошее настроение…

– Возможно, ты прав… Тебе не скучно здесь?

– Пока еще нет.

– Пока?

– Мне кажется, все надоедает когда-нибудь…

– Ты непостоянен, Жак? Смотри, деревенские парни устроят тебе хорошую взбучку за своих невест.

– Пусть только попробуют! – с видом старого вояки, подбоченясь, ответил Жак.

– Ну а по Парижу ты не скучаешь?

– Я знаю, сударь, что вы очень переживаете… – глубоко вздохнул Жак, – и Париж для вас, наверное, ужасный город… Я бы тоже ненавидел его, если бы… Но, если честно, то мне было очень интересно там, вы же знаете…

– То есть ты бы хотел вернуться туда?

– Конечно, сударь!

– Мы завтра отправляемся в путь, так что собирайся.

– Куда, сударь? – спросил удивленный Жак.

– Туда, где тебе было интересно…

Глава 2 Новая старая жизнь

С одной стороны, Париж был другим: не летним и солнечным, полным жизни, зелени и света, а хмурым, серым и промозглым. Голые деревья выглядели сиротливо и заброшенно, крыши и стены, пропитанные влагой, потемнели, стали мрачными и холодными, из низких свинцовых туч то и дело накрапывал дождь. Но люди… люди остались те же, только одетые потеплее. Та же бойкая торговля на площадях, тот же нестихающий ритм, деловая суета, крики, ругань, ржание и проклятья. Нет, Париж не изменился. Скорее всего, он вообще не мог меняться – такова уж природа этого города, а измениться можем лишь мы…

Гостиница на Ла Гарп была почти пуста; знакомый трактирщик расплылся в совершенно искренней улыбке и со всей возможной учтивостью проводил гостей в их бывшую комнату. У Филиппа потеплело на душе – что-то никогда не должно меняться…

Позади был Нуази и встреча с дедом Адель. Господин де Пьермон показался Шато-Рено постаревшим, хотя и прошло всего три месяца, но старался он выглядеть бодрым, а Филиппу явно обрадовался. Они проговорили час или больше, но все о чем-то неважном: о Фромантале, цветах и Париже… Им как будто что-то мешало говорить об Адель. Ее имя господин де Пьермон произнес уже прощаясь: