МАМai

К 2025 году землетрясения обрели пугающую регулярность, но еще не точность – они происходили раз в неделю, всегда в понедельник, всегда в 03:00 по местному времени, словно планета завела будильник и просыпалась, чтобы стряхнуть с себя человеческую пыль. Стамбул, Неаполь, Алматы, Тегеран – города гибли один за другим, но в их разрушении еще не было системы, только злоба пробуждающегося гиганта.

Запись семьдесят вторая. 15 августа 2030 года.

К 2030 году Земля начала экспериментировать с новыми способами убийства.

Она поняла, что грубые землетрясения – слишком расточительный метод. Слишком много энергии тратится впустую, слишком много полезных ресурсов погребается под обломками. Планета стала умнее, хитрее, изобретательнее в своей ненависти к человечеству.

Детройт стал первой лабораторией планеты по изучению человеческой физиологии и психологии.

Город, который уже полвека был мертвым, превратился в идеальную чашку Петри для экспериментов. В марте жители начали замечать изменения – асфальт стал мягким на ощупь, как кожа млекопитающего, стены зданий покрылись влагой, которая пахла амниотической жидкостью. Из подвалов поднимались звуки – не скрежет труб или шум грызунов, а что-то ритмичное, органическое, как биение гигантского сердца.

Сначала изменения были почти незаметными. Трава на газонах стала расти быстрее и приобрела неестественно яркий зеленый цвет. Деревья покрылись листвой посреди зимы, но листья были не зеленые, а красноватые, как запекшаяся кровь. Птицы перестали прилетать в город – они кружили над его границами, но не могли пересечь невидимый барьер, словно воздух над Детройтом стал токсичным для всего живого, кроме людей.

А люди чувствовали себя лучше, чем когда-либо.

Хронические болезни исчезали за ночь. Раны заживали в три раза быстрее обычного. Пожилые люди выглядели на двадцать лет моложе, а их седые волосы снова становились темными. Город, который десятилетиями был символом упадка и разрухи, вдруг расцвел, как сад после дождя.

Но под этим расцветом скрывалось нечто чудовищное.

Врачи, которые исследовали кровь детройтцев, находили в ней неизвестные соединения – белки, которых не было в медицинских справочниках, ферменты с невозможными химическими формулами, клетки, которые делились быстрее раковых, но не образовывали опухоли. ДНК жителей города изменялась на глазах – появлялись новые гены, новые хромосомы, новые участки кода, которые не принадлежали ни к одному известному живому организму на Земле.

Самое страшное началось в ноябре. Жители Детройта перестали спать. Совсем. Они бодрствовали круглые сутки, но не испытывали усталости. Наоборот – были полны энергии, работали, смеялись, занимались любовью с неутомимостью машин. А по ночам собирались на улицах и смотрели в небо, стояли неподвижно часами, словно ждали сигнала от звезд.

Правительство попыталось изучить феномен, послав в город группу ученых. Исследователи пробыли в Детройте три дня и вернулись… другими. Они не могли объяснить, что с ними произошло – только повторяли, что видели "красоту", "гармонию", "истину". Через неделю все они покончили с собой, выбросившись с крыш зданий НИИ с улыбками на лицах.

К концу года весь штат Мичиган был объявлен зоной карантина.

Запись восемьдесят девятая. 3 марта 2040 года.

В 2040 году планета освоила новую технологию – поглощение.

Города больше не разрушались землетрясениями. Они исчезали. Медленно, незаметно, словно тали, как сахар в дождевой воде. Процесс занимал месяцы, иногда годы, но результат был всегда одинаковым – на месте мегаполисов оставались только идеально гладкие кратеры, дно которых покрывала субстанция цвета свернувшейся крови.

Кливленд исчез первым. Город начал погружаться в землю в январе – сначала на несколько сантиметров в день, потом на метры, потом на десятки метров. Жители пытались эвакуироваться, но дороги, ведущие из города, тоже проваливались в землю. К июню от Кливленда осталось только озеро черной жижи диаметром в тридцать километров, в котором иногда всплывали куски зданий, автомобилей, человеческих костей.

За Кливлендом последовали другие города-пациенты – Гэри, Флинт, Камден, Янгстаун. Все они были больными местами на теле Америки, гангренозными язвами промышленного упадка, безработицы, наркомании и отчаяния. Планета ампутировала их с хирургической точностью, удаляла инфицированные участки, чтобы остановить распространение человеческой болезни.

Но самое жуткое – с каждой ампутацией Земля становилась сильнее, умнее, злее.

Запись сто двадцать третья. 1 января 2060 года.

В полночь 1 января 2060 года планета научилась убивать с хирургической точностью.

Первый удар пришелся ровно в 00:00:00 по Гринвичу. Лондон. Биг-Бен пробил полночь и замолк навсегда – его механизм остановился в ту же секунду, когда под Темзой раскрылась пропасть шириной в километр и глубиной до центра Земли. Воды реки хлынули в бездну с ревом Ниагарского водопада, увлекая за собой мосты, набережные, дворцы парламента.

Но люди не утонули. Они растворились.

Вода, которая текла теперь вместо Темзы, была не H2O, а какой-то органической субстанцией – густой, маслянистой, пищеварительным соком гигантского желудка. Человеческие тела, попадавшие в эту жидкость, исчезали за секунды, превращаясь в белки и аминокислоты, которые всасывались в стенки подземной пасти.

Через шесть часов – Токио. В 06:00 точно по Гринвичу тридцативосьмимиллионный мегаполис начал складываться, как оригами в руках невидимого мастера. Небоскребы Синджуку и Сибуи медленно наклонились друг к другу и сплелись верхушками, создав костяной свод над миллионами погребенных заживо людей. Звуки, которые доносились из этой живой могилы, не были человеческими – низкочастотный гул, как пение китов, но полный такой боли и отчаяния, что суицидальная эпидемия охватила всю Японию.

В полдень – Нью-Йорк. Статуя Свободы медленно повернулась спиной к гавани и начала идти по дну Атлантического океана, увлекая за собой Манхэттен, который отрывался от континента, как корка от заживающей раны. Небоскребы покачивались, как деревья на ветру, их стеклянные фасады отражали солнце, создавая стробоскопический эффект, от которого сходили с ума птицы и рыбы в радиусе тысячи километров.

В 18:00 – Москва. Красная площадь треснула точно посередине, и из трещины поднялся запах – не серы, не гнили, а чего-то невыразимо сладкого и отвратительного, как дыхание умирающего от диабета. Кремлевские стены начали крениться внутрь, к центру площади, словно невидимая рука сжимала их в кулак. Мавзолей Ленина провалился в землю первым – гранитный саркофаг исчез в бездне со звуком, похожим на всхлип.

К концу 2060 года стало ясно – планета объявила войну человечеству и выигрывала ее со скоростью компьютера, просчитывающего шахматные комбинации.

Каждый удар был точным, каждое разрушение – целенаправленным. Земля изучила человеческую цивилизацию, как хирург изучает анатомию перед операцией, и теперь методично удаляла ее органы – финансовые центры, транспортные узлы, промышленные комплексы, центры принятия решений.

И с каждым мертвым городом она становилась голоднее.

Запись сто сорок седьмая. 23 июня 2070 года.

К 2070 году планета превратила убийство в театральное представление, где каждая смерть была актом божественного возмездия за тысячелетия человеческих грехов.

Рим умирал особенно медленно и символично – город, который когда-то распинал праведников и скармливал христиан львам, теперь сам стал ареной для космической справедливости. Ватикан треснул точно посередине 25 декабря 2069 года, в Рождество, и из трещины поднялись не дым и пар, а видения – призрачные фигуры в белых одеждах, лица святых мучеников, силуэты женщин в пламени костров. Собор Святого Петра начал кровоточить – не краской, не ржавчиной, а настоящей кровью, которая сочилась из мраморных стен, стекала по колоннам, собиралась лужами на площади.

Кардиналы и священники, которые пытались служить мессу в истекающем кровью храме, обнаруживали, что латинские слова молитв меняются у них на языке – вместо "Gloria in excelsis Deo"они произносили имена сожженных ведьм, вместо "Ave Maria"– проклятия инквизиторам. Из алтаря поднимались голоса – женские, детские, мужские, хор из десятков тысяч казненных еретиков, которые пели не псалмы, а обвинительные акты против церкви, которая объявляла грехом то, что создал сам Бог.

Папа Римский, последний на земле, стоял в центре кровоточащего собора и читал покаянную молитву, но слова сами собой превращались в признание вины за века гонений на тех, кого природа создала не такими, как большинство – за костры, на которых горели женщины, чья единственная вина заключалась в том, что они знали травы и умели лечить; за пытки людей, чья любовь не укладывалась в рамки догм; за преследования тех, кто осмеливался любить по-своему, создавать новые формы близости, искать красоту там, где церковь видела только грех.

Сикстинская капелла превратилась в живую книгу памяти – ее стены покрылись именами всех погибших от религиозного фанатизма. Фрески Микеланджело растеклись, как слезы, уступив место новым изображениям – картинам того, что случается с цивилизацией, которая объявляет войну многообразию жизни, которая пытается втиснуть бесконечность человеческих чувств в узкие рамки догматов.

Париж умирал три года, и его агония была симфонией покаяния за века лицемерия.

Эйфелева башня – символ просвещения и прогресса – начала расти не вверх, а внутрь, прорастая металлическими корнями через весь город, создавая подземную сеть, которая соединяла места казней, тюрьмы, суды инквизиции. Нотр-Дам де Пари треснул точно по центру, и из трещины полились не вода, а голоса – признания в любви на всех языках мира, клятвы верности, которые давали друг другу люди, чьи чувства церковь объявляла неестественными.

Сена потекла красным – не кровью, а краской, которой художники всех веков писали запретную красоту. В воде плавали холсты с портретами тех, кого сжигали за колдовство – женщин с мудрыми глазами, которые умели читать звезды и понимать язык растений.

Их лица, искаженные дымом костров, теперь смотрели на город с укором и одновременно с прощением, потому что истинная мудрость не знает мести – только справедливость.

Лувр превратился в галерею человеческого многообразия – его залы наполнились призрачными фигурами всех тех, кого история пыталась стереть: алхимиков и астрологов, которых церковь объявляла слугами дьявола; философов, которые осмеливались думать иначе; художников, которые изображали красоту человеческого тела во всех его формах; любовников, которые создавали новые способы близости и нежности, не вписывающиеся в традиционные представления о том, как должны быть устроены отношения между людьми.

Венеция тонула в слезах покаяния – каналы наполнились соленой водой, которая текла не из моря, а из глаз всех матерей, чьих дочерей сожгли на кострах за то, что они были слишком умны, слишком красивы, слишком свободны для своего времени. Дворец дожей превратился в мемориал человеческой глупости – его стены покрылись документами инквизиции, приговорами, которыми церковные судьи объявляли преступлением то, что являлось естественным разнообразием жизни.

Собор Святого Марка зазвучал новой музыкой – не органной, а хором голосов всех влюбленных, которых разлучила смерть на кострах, всех семей, которые разрушили религиозные предрассудки, всех детей, которые не родились, потому что их родители были объявлены грешниками за то, что любили не так, как предписывали догматы.

Лондон горел не огнем, а стыдом за века пуританской жестокости.

Тауэр, где казнили королев за измену и ведьм за колдовство, превратился в маяк, из которого лился свет – не электрический, а духовный, свет истины о том, что любовь не может быть грехом, что красота не может быть дьявольской, что мудрость не может быть ересью. Темза текла молоком – не коровьим, а материнским, молоком всех женщин, которых лишили возможности кормить детей, потому что их объявили ведьмами или еретичками.

Вестминстерское аббатство наполнилось призраками монахов и священников, которые тайно любили друг друга в эпохи, когда такая любовь каралась смертью.

Они пели не латинские гимны, а песни о том, как божественная любовь проявляется в бесконечном множестве форм, как красота человеческих отношений не ограничивается узкими рамками традиций, как истинная духовность принимает все многообразие человеческих чувств.

К 2075 году стало ясно – планета не просто мстила за экологические преступления. Она судила человечество за все его грехи против жизни, против красоты, против любви. За каждую сожженную женщину, чья вина заключалась в том, что она понимала законы природы лучше церковных догматов. За каждого человека, убитого за то, что его сердце билось не так, как предписывали религиозные книги. За каждый костер, на котором горело то, что делало человечество богаче, разнообразнее, прекраснее.

Земля вспомнила все. И начала требовать справедливости.

Запись сто восемьдесят третья. 14 февраля 2080 года.

Сегодня в Москве -52 по Цельсию. В феврале. И я сижу здесь, в этом промерзшем подвале, размышляя о том, что история любит повторяться, только каждый раз костюм у нее все более идиотский. Сначала мы майнили виртуальные деньги ради виртуального богатства. Теперь майним настоящую еду ради настоящего выживания. И знаете что? Принципы те же, только воняет не серверными, а компостом.

Автономные экосистемы – наша последняя крипта в кошельке банкрота. А каждый раз, глядя на эти металлические джунгли в подземных кратерах, я вспоминаю отцовские майнинг-фермы и понимаю: человечество как старая собака – новым трюкам не учится, только лает громче.

Мой отец купил первые битки в 2012-м по тридцать долларов за штуку, мне было 6 лет, отец объяснял с горящими глазами фанатика: "Сынок, это революция! Децентрализованная валюта! Математика против правительства! Код против коррупции!"Звучало как манифест сектанта, который открыл истину в рекламе пылесосов.

Покупал битки каждый месяц, как старушка покупает корм коту – регулярно, фанатично, экономя на всем остальном. Мама ругалась: "Витя, это же пирамида какая-то! Ты деньги в воздух выбрасываешь!", а он отвечал с видом Архимеда, открывшего закон вытеснения: "Лена, ты просто не понимаешь технологий!"

К 2017-му у него было восемьдесят три битка, и когда курс подскочил до двадцати тысяч, отец превратился в пророка собственной кухни. Полтора миллиона долларов на кошельке, и он ходил как петух, который снес золотое яйцо. Тыкал мне в лицо график на телефоне: "Видишь, сын неверующий? А кто говорил, что это пирамида? А кто теперь гений?"Я просил продать хотя бы половину, купить нормальную квартиру, машину без тараканов в салоне. "Ни в коем случае! – вопил он, как Гобсек над золотом. – Биток дойдет до миллиона! Я буду богаче Абрамовича!"

Сейчас в кратерах по всему миру люди роют туннели с той же одержимостью, с какой майнили крипту. В детройтской воронке восемнадцать уровней подземных ферм – каждый этаж как отдельный блок в блокчейне выживания, где растения, грибы и бактерии работают в синхронизации лучше швейцарских часов. Верхние ярусы засажены быстрорастущими культурами – салат, шпинат, микрозелень, все то, что раньше продавали в супермаркетах по цене кокаина. Средние уровни превратились в грибные фермы, где на компосте из человеческого дерьма растут белковые грибы – ирония судьбы, наше говно наконец стало приносить пользу. Нижние этажи – биореакторы, где бактерии творят алхимию, превращая отходы в удобрения с энтузиазмом средневековых колдунов.

К 2030-му биток стоил двести тысяч долларов, и у отца было двадцать два миллиона на кошельке. Он уволился с работы, сказав начальнику: "Иван Петрович, идите в жопу со своей зарплатой, у меня теперь крипто-империя!"Сидел дома, смотрел графики с религиозным экстазом, изучал каждую свечку как астролог изучает расположение звезд. Приватные ключи хранил в сейфе, дублировал на флешках, записывал на бумаге, выучил наизусть – параноил хуже диктатора банановой республики. "Зачем мне яхта, – философствовал он, попивая дешевое пиво, – если у меня самые лучшие деньги в истории человечества? Я живу в будущем, а все остальные в каменном веке!"

Вертикальные фермы в воронках выглядят как его майнинговые установки – те же металлические стеллажи от пола до потолка, те же провода и трубы, та же одержимость цифрами. Двадцатиметровые джунгли из алюминия и пластика, где каждый квадратный метр может дать урожай как гектар обычного поля – если, конечно, работает освещение, подогрев, циркуляция растворов и еще сотня мелочей, без которых вся система превращается в дорогой металлолом. Только вместо видеокарт здесь растут помидоры, вместо хешрейта считают урожайность с квадратного метра, а вместо курса битка следят за уровнем pH в питательном растворе.

К 2050-му биток достиг священного миллиона за штуку – сто двенадцать миллионов долларов на счету у человека, который экономил на туалетной бумаге, чтобы купить еще цифровых монет. Отец планировал покупку острова, основание там биток-государства с собственной конституцией и гимном. Читал лекции в интернете о светлом децентрализованном будущем, фанатики называли его "биток-пророком". Мама к тому времени уже не ругалась – просто молча покупала тушенку и крупы, женская интуиция подсказывала, что рай может оказаться не таким уж райским.

Топливо для наших подземных ферм заканчивается быстрее, чем росли битки в лучшие времена. Дизельные генераторы жрут горючее как майнинг-фермы электричество – алчно, беспощадно, и этого все равно катастрофически мало. В токийском кратере японцы подсчитали с математической точностью самураев, идущих на харакири: при нынешних запасах их вертикальная ферма проработает ровно четыре месяца и семь дней. После этого двадцать миллионов человек останутся без свежих овощей, и им придется питаться консервами времен Хиросимы.

А потом пришел проклятый 2070-й год, и электричество начало пропадать как здравый смысл в предвыборной кампании.

Сначала отключения длились несколько часов. Отец нервничал, покупал генераторы и источники бесперебойного питания, как средневековый король скупал мечи перед осадой. "Блокчейн выживет, – бормотал он, как мантру. – Майнеры обязательно найдут способ. Математика бессмертна!"Потом отключения растянулись на сутки, затем на недели. Интернет работал урывками, биржи то загружались со скоростью умирающего слизня, то висели мертвым грузом.

Солнечные панели на крышах наших воронок покрыты слоем льда толщиной с учебник физики и работают хуже китайских асиков 2013-го года – то есть практически никак. За прошлый год в Москве было ровно двадцать три солнечных дня – меньше, чем биток-блоков майнится за один час в старые добрые времена. Ветрогенераторы замерзли при минус пятидесяти как мысли у депутата во время голосования.

В токийском кратере японцы с их фирменной изобретательностью создали биоэлектростанцию – гигантские ферментеры, где бактерии перерабатывают человеческие отходы в метан. Принцип работы как у Proof of Stake, только вместо стейкинга токенов теперь буквальный Proof of Shit. Люди производят биомассу, бактерии майнят из нее газ, турбины конвертируют его в электричество для ферм. Замкнутый цикл, о котором мечтали крипто-анархисты, только пахнет не серверной, а общественным туалетом на вокзале.

К 2075-му глобальная сеть умерла окончательно, как динозавры от метеорита. Майнинговые фермы по всему миру стояли мертвыми памятниками эпохи – стальные саркофаги с видеокартами внутри. Последние биток-транзакции датировались мартом того года, после чего блокчейн перестал синхронизироваться – просто не хватало вычислительной мощности для подтверждения операций. Цифровое золото превратилось в цифровую пыль.

Но бактерии оказались капризнее самых волатильных shit-мемкоинов. То им кислотность не подходит, то температура не та, то вдруг они мутируют и начинают производить сероводород вместо метана, травя всех в радиусе километра. Концентрация газа скачет как курс дожкоина во время твитов Илона Маска. За полгода работы станция четыре раза взрывалась от превышения давления – каждый взрыв как крах Mt. Gox, только с настоящими жертвами и настоящим дерьмом, разлетающимся по округе.

Отец сидел перед мертвым компьютером и плакал как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. Сто двенадцать миллионов долларов превратились в набор нулей и единиц на жестком диске, который нельзя было прочитать без электричества. Приватные ключи лежали в сейфе – двадцать четыре английских слова, которые когда-то стоили как небольшая страна, а теперь не стоили даже туалетной бумаги, потому что туалетную бумагу хотя бы можно использовать по назначению.

В лондонской воронке британцы с присущим им упорством майнят геотермальную энергию – бурят скважины к земному ядру как старатели времен золотой лихорадки. Каждый метр вглубь как найденный хеш, каждая успешная скважина как решенная криптографическая задача. Из пятнадцати скважин, на которые потратили ресурсы целого графства, только пять дали горячую воду. Остальные – dry hole, как говорили нефтяники, или failed ICO, как сказали бы крипто-энтузиасты.

"Но битки же никуда не делись! – кричал отец, размахивая распечаткой с адресами кошельков. – Они в блокчейне! Когда электричество вернется, все восстановится! Математика вечна!"Электричество не вернулось. Глобальная сеть не восстановилась. А отец умер в 2078-м, прижимая к груди бумажку с seed-фразой от кошелька с мертвой криптовалютой, как рыцарь, умирающий с мечом в руках.

В берлинской воронке немцы с прусской методичностью три года выстраивали идеальную экосистему – растения поглощали углекислый газ и производили кислород, грибы перерабатывали мертвую органику в белки, бактерии превращали азотистые соединения в удобрения, дождевые черви рыхлили компост с энтузиазмом шахтеров. Математические модели обещали стабильность системы на десятилетия вперед – как белая книга идеального блокчейн-проекта.

И вот я сижу в 2080-м году и думаю: отец был абсолютно прав насчет децентрализованного будущего. Только он не учел одну крошечную деталь – для работы "денег будущего"требовалось электричество. А электричество, как выяснилось, штука не такая простая и надежная, как математические алгоритмы. Его нужно производить, передавать, распределять, и когда планета решила сменить климатические настройки, вся цифровая магия испарилась быстрее биток-пузыря.

А потом в экосистему попал мутантный штамм грибка – настоящий хакер биологического мира. За месяц он захватил половину ферм, питаясь не мертвой органикой, а живыми корнями растений. Экосистема начала пожирать саму себя как оуробороc на стероидах. Немцы остановили эпидемию, залив зараженные секторы серной кислотой, но потеряли треть урожая. Система выжила до следующего системного сбоя.

Теперь настоящая валюта будущего – не битки, а картошка. Не блокчейн, а грядки с салатом. Не майнинг хешей, а выращивание съедобной зелени в подземных фермах. Отец был бы в восторге от технологии – те же самые принципы децентрализации, только к производству еды. Каждая воронка автономна, каждая экосистема независима, никто не может отключить систему "сверху". Идеальная крипто-анархистская утопия, только вместо запаха серверных стоит аромат компоста.

Но проблема все та же – энергия, мы держим позиции до последнего, как отец держал битки. Строим новые фермы, изобретаем новые экосистемы, ищем альтернативные источники энергии. "HODL против природы!"– как сказал бы он, если бы дожил до наших времен.

Сегодня в московской воронке начали бурить новую геотермальную скважину. Ставим все оставшиеся ресурсы на эту карту, как отец когда-то поставил все на биток. Если попадем в горячий водоносный пласт – запустим вертикальную ферму на тысячу квадратных метров. Если нет – полмиллиона жителей воронки останутся с грудой дорогого, но бесполезного железа.

А приватные ключи от отцовских битков до сих пор лежат в сейфе – самая дорогая туалетная бумага в истории человечества, которую даже использовать нельзя, потому что она напечатана на обычной бумаге.

Ирония судьбы – мы майнили виртуальное богатство и получили виртуальную нищету. Теперь майним настоящую еду и получаем настоящий голод. Прогресс, блядь.

Запись двести третья. 15 марта 2090 года.

Воронки стали нашими новыми городами – вывернутые наизнанку небоскребы, растущие не вверх, а вниз, в опустевшие нефтяные резервуары планеты.

Саудовская воронка Гавар – самая большая в мире. Диаметр сто двадцать километров, глубина восемнадцать километров. Там, где полвека выкачивали черное золото Аравии, теперь живут тридцать миллионов человек в городе-улье, построенном на стенках бывшего нефтяного бассейна. Спиральные террасы шириной в километр опоясывают воронку от края до дна, создавая двести уровней жизни. На верхних уровнях еще есть остатки солнечного света – бледного, больного, но достаточного для фотосинтеза генномодифицированных водорослей. Чем глубже, тем темнее, и на самом дне царит вечная ночь, освещаемая только биолюминесцентными грибами.