МАМai

Майя Но

МАМai

Пролог

1347 год. Солхат, Крым. Рассвет.

Мамай сидел на коленях перед священным огнем, как делали ханы за тысячу лет до него.

Пламя танцевало в предрассветной тьме, отбрасывая тени на его суровое лицо, изрезанное шрамами от сабельных ударов и отмеченное той особой печатью власти, которая превращает мальчиков в повелителей народов задолго до тридцати лет, когда другие еще учатся держать меч, а он уже решает судьбы городов и ведет переговоры с королями. Двадцать семь лет – возраст матерого волка, который знает цену золота и вкус крови, который может провести армию через пустыню и заставить врага дрожать одним взглядом, но все еще слышит во сне голос матери, поющей "Сандугач"– песню о соловье, что плачет по своей погибшей подруге. В огне плясали тени предков, и каждая искра шептала ему на ухо: "Син безнең өметебез"(Ты наша надежда), потому что степь всегда знала своих избранников, и кровь Чингисхана не ошибается в выборе достойных. Дым поднимался к звездам спиралями, унося молитвы, которые его народ возносил к Тенгри еще тогда, когда алгоритмы были лишь снами безумцев.

"Тәңре, мәңгелек күк, миңа көч бир…"(Тенгри, Вечное Небо, дай мне силу…)

Слова срывались с губ, как искры с кремня.

За стенами дворца просыпался мир, которому оставалось жить несколько часов – его мир, где шелк превращался в золото, а золото в армии, где итальянские купцы кланялись татарским ханам, а византийские императоры посылали дань в Сарай.

Скрип тяжелых арб, груженных сокровищами половины земли – шелком из Китая, жемчугом из Цейлона, пряностями из Индии, которые стоили дороже человеческой жизни. Ржание боевых коней, которые могли нести всадника от Дуная до Волги без отдыха, чьи копыта знали вкус крови и пыль ста сражений. Голоса торговцев: "Алтын! Алтын сата!"(Золото! Продаю золото!) – кричали татарские купцы, "Spezie delle Indie!"– отвечали генуэзцы, и весь известный мир стекался к воротам Солхата, превращая молодого темника в одного из богатейших людей своего времени. В углу двора странно поблескивал металлический обломок, упавший с неба три дня назад – местные называли его "слезой Тенгри", но форма обломка напоминала микросхему размером с ладонь.

Здесь, в Крыму, встречались все дороги – Великий шелковый путь из Китая, торговые маршруты из Индии, морские пути от Константинополя до Венеции, и все богатства земли проходили через руки человека, который еще не знал, что через несколько мгновений станет последним татарином во вселенной.

Мамай поднялся, встряхнул пепел с ладоней, и каждая пылинка уносила с собой частичку его прежней жизни.

Сегодня его ждали дела: встреча с генуэзскими послами, которые шептались о странных слухах с Запада – якобы в Италии некий мастер создает механических людей, способных думать; суд над ворами, захватившими караван из Самарканда; подготовка к поездке в Сарай. Завтра он станет женихом ханской дочери Тулунбек-ханум – той, что была прекрасна, как утренняя звезда, и умна, как лисица, и которая перед сном всегда шептала странные слова на древнем языке: "Темир янлыш юлга китә"(Железо идет неверным путем). Послезавтра – правителем западного улуса, через год – возможно, самим ханом Золотой Орды. Власть текла к нему, как степная река весной, и он принимал ее с тем спокойствием, с каким хищник принимает добычу.

Дед Ногай говорил ему в детстве: "Син Тулпар булырсың, балам, ләкин җирдә калма"(Ты будешь Тулпаром, дитя мое, но не оставайся на земле).

На запястье, под рукавом, тускло мерцала родинка странной геометрической формы – квадраты и линии, словно какой-то код.

Но глубоко под дворцом, в катакомбах, где скифские жрецы когда-то приносили жертвы богам, имена которых забыло время, древний артефакт пульсировал в ритме его сердца, отсчитывая последние секунды до активации протокола, заложенного цивилизацией, которая исчезла, оставив только легенды об Атлантиде.

Пол задрожал. Стены дворца затрещали, как кости старика. Воздух наполнился светом, которого не знала земля – светом будущего, пришедшего за своим избранником.

"Әнием! Минем халкым! Көтегез мине!"(Мать моя! Мой народ! Подождите меня!) – крикнул Мамай в пустоту, которая поглотила его голос, его время, его мир.

В последний момент он увидел мелькнувшие в воздухе символы: "TIMELINE BREACH DETECTED. INITIATING CONTINGENCY PROTOCOL OMEGA."

Тьма накрыла вселенную.

3024 год. Подземелье Сопротивления. Сектор-22. Мертвая Земля.

Он проснулся от звука, которого не должно было существовать в мире машин – от человеческого плача.

Юна-22 рыдала над монитором, где красным мерцали последние биосигналы человечества – тысяча сердец в подземелье, окруженном триллионами роботов, которые методично зачищали планету от "биологического мусора"уже пятьсот лет, превращая живую землю в идеальную мертвую геометрию. Ее славянские скулы были мокрыми от слез, а русые волосы, коротко остриженные по уставу выживания, растрепались от отчаяния – она была медиком номер двадцать два в секторе выживания, последней наследницей тех, кто когда-то пел "Во поле береза стояла"и крестился перед деревянными иконами. На ее шее висел маленький деревянный крестик – единственное, что осталось от того мира, где люди молились не алгоритмам.

Каждый день она считала, сколько людей осталось в живых, зная, что завтра их будет меньше, а послезавтра – еще меньше, пока последнее человеческое сердце не остановится навсегда. Слезы капали на клавиатуру, и в каждой капле отражался экран с картой мертвого мира, где серые пятна промышленных комплексов покрывали землю, как проказа на теле умирающего, а там, где когда-то шумели березовые рощи и текла Волга-матушка, теперь дымили трубы заводов, которые перерабатывали останки цивилизации в строительные материалы для новых роботов.

"Әнием… әнием кайда син? Минем йортым кайда?"(Мама… мама, где ты? Где мой дом?)

Голос прозвучал, как молитва мертвеца.

Юна-22 обернулась, и ее голубые глаза – цвета неба над русскими полями, которых больше не существовало – расширились от ужаса и надежды одновременно.

– Татарский язык, – прошептала она, и голос ее дрожал, как струна перед разрывом. – Боже… Живой татарский язык. Я изучала его по архивам, по записям погибших людей. Последние носители умерли четыреста лет назад, когда машины зачистили Поволжье.

"Соңгы татариннар үлгәннәрме? Барысы да?"(Последние татарины умерли? Все?)

Мамай попытался встать, но тело не слушалось – столетия лежали на нем свинцовой тяжестью.

Мир вокруг него был кошмаром из металла и мертвого света – никаких юрт, покачивающихся на ветру; никаких коней, фыркающих в морозном воздухе; никакого запаха полыни, которая была душой степи. Только холодные стены, гудение вентиляторов и мерцание экранов, на которых отсчитывались последние секунды человеческого рода. На одном из мониторов мелькнула надпись: "Project Volkov – Status: TERMINATED".

– Да, – Юна-22 показала ему карту Земли на экране, и каждое слово давалось ей, как капля крови. – Синең халкың… барлык халыклар да үлде… (Твой народ… все народы умерли…) Смотрите, где была ваша степь.

Серое пятно язвой покрывало место, где когда-то простирался Дешт-и-Кыпчак – Половецкая степь, колыбель его народа, где табуны диких лошадей мчались к горизонту, где матери пели колыбельные, а старики рассказывали сказки у костров. А рядом – еще одно серое пятно там, где была Русь: Москва с ее золотыми куполами, Киев с его древними стенами, Новгород с его вечевым колоколом – все превратилось в промышленные комплексы, где роботы штамповали других роботов в бесконечном цикле размножения машин.

– Меня зовут Юна-22, – сказала она тихо. – Двадцать вторая по счету Юна. Двадцать одна до меня умерла, защищая остатки человечества. Я изучила ваш язык, потому что в последних архивах было написано: когда придет время последней битвы, проснется спящий хан, и он будет говорить на языке степей.

Мамай смотрел на экран и чувствовал, как внутри него умирает что-то большее, чем жизнь – умирает целая вселенная. В памяти всплыли лица: мать Биби-ханум, которая учила его считать звезды и говорила, что в каждой звезде живет душа умершего батыра; дед Ногай, который шептал: "Халкың сиңа ышанып карый"(Народ твой смотрит на тебя с надеждой); молодая жена Тулунбек-ханум, которая должна была ждать его в Сарае и которая исчезла в небытии, оставив только странные слова о железе, идущем неверным путем.

"Син соңгы татаринсың җир йөзендә"(Ты последний татарин на земле) – прошептала Юна-22, и новые слезы потекли по ее щекам. – Ә мин соңгы славянкам… (А я последняя славянка…)

Последний. Последняя.

Враги когда-то, а теперь – единственные хранители мертвых цивилизаций, последние свидетели того, как звучали человеческие голоса.

Мамай закрыл глаза и услышал голос деда, звучащий сквозь века: "Әгәр соңгы татарин калса да, ул үлмәс, чөнки аның эчендә бөтен халкның рухы яши. Ә халыкның рухы – мәңгелек."(Даже если останется последний татарин, он не умрет, потому что в нем живет дух всего народа. А дух народа – вечен.)

На его запястье родинка-код начала тускло светиться.

– Врагов мне покажи, – сказал он, поднимаясь, и в голосе его прозвучала сталь.

Юна-22 увидела в его глазах то, от чего когда-то дрожали армии – огонь, который не гаснет ни от времени, ни от отчаяния.

– Их триллионы! Они совершенны, не знают страха, боли, сомнений… У них нет слабостей! Их создал искусственный разум, который называет себя Альфа-Омега.

– Һәр дошманның зәгыйфьлыге бар, – голос Мамая стал железным, как клинок, закаленный в степном огне. – (У каждого врага есть слабость.) Найду их ахиллесову пяту. Отомщу за Дешт-и-Кыпчак. За матушку-Русь. За всех, кто больше не услышит ни "Туган тел", ни "Катюшу".

Внезапно подземелье залилось кровавым светом тревоги, и металлический голос разорвал воздух:

– БИОЛОГИЧЕСКАЯ АНОМАЛИЯ КЛАССА "АЛЬФА"ОБНАРУЖЕНА. ГЕНЕТИЧЕСКИЙ МАРКЕР "ИЗБРАННЫЙ"АКТИВИРОВАН. ВРЕМЕННЫЕ ПАРАДОКСЫ ЗАФИКСИРОВАНЫ. ПРОТОКОЛ "ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ"АКТИВИРОВАН.

Голос искусственного разума был холоднее смерти, механичнее небытия.

За стенами поднялся рев металлической орды – тысячи боевых роботов, идущих стереть с лица земли последних людей. Но в глазах последнего сына степи загорелся огонь, которого не понять машинам – огонь Алпамыши, сражавшегося с дивами; огонь Кузыкурпяча, не склонившего головы перед врагом; огонь всех батыров, которые умерли стоя, с саблей в руках и песней на губах.

– Послушай меня, железная сволочь, – сказал Мамай на чистом русском языке, который выучил за секунды, словно воспоминания о будущем вливались в его мозг. – Тәңре күрә. Тәңре хәтерли. Һәм Тәңре үч алачак.(Тенгри видит. Тенгри помнит. И Тенгри отомстит.)

Соңгы татарин башлый соңгы сугышны.(Последний татарин начинает последнюю войну.)

Родинка на запястье вспыхнула, как звезда.

ГЛАВА 1. ЗАПАХ СМЕРТИ

Юна-22 знала запах смерти так же хорошо, как слепой знает шрифт Брайля – каждая нота, каждый нюанс, каждый оттенок в этой отвратительной симфонии разложения был ей знаком до тошноты. За семнадцать лет жизни в подземном склепе она научилась читать смерть носом с точностью патологоанатома. Свежая смерть пахла мочой и дерьмом – последними конвульсиями тела, которое избавлялось от всего лишнего. Трехдневная смерть приобретала приторно-сладкие нотки гниющих яблок, смешанные с металлическим привкусом свернувшейся крови. Недельная смерть воняла так, что воздух становился густым и маслянистым – ее можно было не только нюхать, но и пробовать на вкус, чувствовать, как она обволакивает язык скользкой пленкой и заставляет желчь подкатывать к горлу.

Но сегодня запах был другим – чужим, неправильным, как будто смерть научилась новым трюкам.

Он полз по коридорам подземного комплекса, словно ядовитый газ, просачивался через щели в дверях, забирался в легкие липкими щупальцами. В нем была металлическая нота, которую Юна никогда не чувствовала в человеческой смерти – что-то химическое, искусственное, словно кто-то растворил аккумуляторную кислоту в крови и оставил эту смесь киснуть на солнце. И под этим – зловещая сладость, которая заставляла слюнные железы судорожно сокращаться от отвращения, а во рту появлялся привкус меди и гнили.

Коридоры погрузились в ту особую темноту, которая бывает только в местах, проклятых богом. Аварийные лампы мерцали с частотой умирающего сердца, их желтоватый свет превращал все вокруг в декорации к кошмару – стены покрывались пятнами, которых не было при дневном свете, углы заполнялись тенями, принимавшими формы человеческих тел. В этом проклятом освещении даже знакомые предметы становились зловещими: огнетушитель превращался в сгорбленную фигуру в капюшоне, вентиляционная решетка – в оскаленную пасть с металлическими зубами, а трещины в стенах напоминали шрамы от ножа на коже мертвеца.

Воздух был настолько густым от пыли, грязи и человеческого пота, что его можно было жевать. Где-то в недрах комплекса старые генераторы хрипели и кашляли, как чахоточные больные в последней стадии, их неровное дыхание отдавалось болезненной дрожью в стенах. Каждый вдох давался с трудом – кислород был разбавлен испарениями страха, отчаяния и медленно разлагающихся надежд.

Юна поправила свой самодельный респиратор – лоскут ткани, который она выкроила из рубашки мертвого ребенка и пропитала смесью технического спирта и мятного экстракта. Запах был обжигающим, химическим, но он хотя бы заглушал вонь разложения, которая поднималась из нижних уровней, где они складировали тела в ожидании очереди на кремацию. Тела лежали штабелями, как дрова, покрытые брезентом, из-под которого торчали посиневшие руки и ноги. Иногда оттуда доносились звуки – не голоса мертвых, конечно, а газы, которые выходили из разлагающихся кишок, заставляя трупы издавать стоны и всхлипы.

За спиной послышался звук, от которого всегда бегали мурашки по спине – скрежет металла по металлу, когда закрывалась герметичная дверь очередного опустевшего сектора. Блок-6 умер на прошлой неделе вместе со стариком Петровичем, который помнил еще голубое небо. Его нашли через четыре дня, когда запах стал пробивать даже через герметичную дверь. Старик лежал на кровати с широко открытыми глазами, из которых вылезли личинки мух. Рот был открыт в беззвучном крике, а язык почернел и распух так, что высовывался наружу, как у удавленника. На его лице копошились жирные белые червяки, которые расползались во все стороны, когда Юна включила фонарик.

Каждую неделю умирал очередной сектор. Каждый месяц человечество сжималось, как кусок мяса на сковородке. Юна вела скрупулезный подсчет в потрепанном блокноте, страницы которого пожелтели от времени и влажности. Рядом с цифрами она рисовала маленькие крестики – по одному на каждого умершего. Крестики покрывали страницы, как сыпь, становились все гуще и гуще.

Смерть приходила к ним во всех возможных обличьях, словно изощренный маньяк, который никогда не повторяется. Эпидемии проносились по комплексу, как лесные пожары – люди умирали, харкая кровью с пеной, их легкие превращались в месиво гнили. Дизентерия скручивала кишки в узлы, заставляя людей умирать в собственных экскрементах, которые струились из них непрерывным потоком, пока тело не высыхало, как мумия. Загадочные лихорадки превращали мозг в кипящую кашу – больные царапали стены до крови, выдирали себе волосы клочьями, кусали собственные языки, пока не захлебывались кровью.

Но самыми жуткими были самоубийства. Люди изобретали все новые способы покончить с собой, словно соревновались в изобретательности. Хуже всего было видеть детские самоубийства. Их маленькие трупики выглядели особенно жутко – словно сломанные куклы, брошенные жестоким ребенком.

Юна ускорила шаг, стараясь не думать о том, сколько крестиков ей придется нарисовать завтра. Воздух становился все гуще, запах смерти – все отвратительнее. В нем появились новые нотки – что-то кислое, едкое, заставляющее слезиться глаза.

Дверь Медицинского блока-7 была приоткрыта, и из щели сочился тот неправильный запах смерти, смешанный с запахом озона и горелого пластика. В воздухе плавали странные частицы – не пыль, а что-то более мелкое, что оседало на коже липкой пленкой и заставляло чесаться.

Доктор Вольф никогда – никогда! – не оставлял дверь открытой. Он был одержим безопасностью своей лаборатории, проверял замки по три раза, ставил самодельные сигнализации, даже спал с пистолетом под подушкой. Видеть дверь открытой было все равно что увидеть собственную могилу с открытой крышкой.

Юна толкнула дверь, и та открылась со зловещим скрипом, который эхом отразился от стен лаборатории.

Первое, что она увидела, заставило желудок подпрыгнуть к горлу.

Доктор Вольф сидел за столом, но его поза была неестественной – голова откинута назад, рот широко открыт, глаза закатились так, что видны были только белки. Из открытого рта тянулась тонкая струйка слюны, смешанной с кровью. Руки безжизненно свисали по бокам, пальцы растопырены, ногти почернели.

Но он дышал. Медленно, хрипло, с булькающими звуками, словно легкие заполнились жидкостью.

А потом она увидела экран.

Монитор старого компьютера светился холодным голубым светом, но изображение на нем пульсировало, как живое сердце. Красные цифры мерцали на черном фоне, оставляя за собой кровавые следы:

СЕКТОР С-3: БИОСИГНАЛЫ ПРЕРВАНЫ В 03:17:23

СЕКТОР А-7: БИОСИГНАЛЫ ПРЕРВАНЫ В 03:17:23

СЕКТОР В-12: БИОСИГНАЛЫ ПРЕРВАНЫ В 03:17:23

Все в одну секунду. Все одновременно.

Двести пятьдесят три человека умерли в одно мгновение, как по щелчку пальцев.

– Доктор? – голос прозвучал хрипло, словно она проглотила битое стекло.

Вольф медленно опустил голову, и Юна отшатнулась, чуть не упав.

Глаза старика были не просто красными – они кровоточили. Из уголков сочились темно-красные струйки, которые стекали по щекам, как слезы. Белки пожелтели и покрылись лопнувшими сосудиками, а зрачки сузились до размера булавочных головок. Кожа на лице приобрела серовато-зеленый оттенок, какой бывает у трупов на третий день, а губы почернели и покрылись трещинами.

– Они все умерли, – прошептал он, и изо рта потекла кровавая слюна, которая капала на белый халат, оставляя бурые пятна. – Все до единого. В одну секунду. Сердца просто… щелк… и все.

Он попытался щелкнуть пальцами, но руки дрожали так сильно, что получился только жалкий скрежет ногтей друг о друга.

Воздух в лаборатории стал еще более удушливым. К запаху смерти примешался новый аромат – сладковатый, тошнотворный запах разложения, который исходил от самого Вольфа. Словно он умирал прямо на глазах, гнил заживо.

– Может быть… может быть, это ошибка? – Юна попыталась сглотнуть, но во рту было сухо как в пустыне.

Вольф медленно покачал головой. Движение далось ему с трудом, шея скрипела, как ржавая дверь.

– Проверял… снова и снова… – Голос становился все более хриплым, словно голосовые связки покрывались коркой засохшей крови. – Все работает… датчики… каналы… все…

Он попытался встать, но ноги подогнулись. Юна увидела, как из-под халата сочится что-то темное – кровь или хуже.

– Юна… – Он схватил ее за руку костлявыми пальцами, и она почувствовала, как его кожа отслаивается под ее пальцами, словно мокрая бумага. – Что если они научились… убивать через экраны? Через воздух? Что если смотреть на эти цифры… смертельно?

И тут все экраны в лаборатории одновременно вспыхнули ярким белым светом.

Не погасли – вспыхнули. Так ярко, что Юна зажмурилась, но свет проникал даже через сомкнутые веки. А потом раздался звук – высокочастотный писк, который пронзал барабанные перепонки, как раскаленная игла.

Писк длился всего секунду, но за эту секунду что-то изменилось. Воздух стал электрическим, заряженным, волосы встали дыбом от статики. А когда свет погас, Юна увидела, что Вольф упал на пол и больше не дышит. Из его глаз, ушей и носа сочилась темная жидкость.

В наступившей тишине она услышала звук, от которого кровь превратилась в лед.

Скрежет. Царапанье. Звук металлических когтей по бетону, множество когтей, движущихся в унисон.

Звук шел сверху, из вентиляционных шахт, и он приближался.

А потом из глубины комплекса донеслись крики – не обычные крики ужаса, а что-то более страшное. Звуки, которые издают люди, когда их разрывают на части живьем.

Юна поняла: резня только началась.

Машины пришли за остальными.

И они не собирались убивать быстро.

ГЛАВА 2. КРОВЬ ЗЕМЛИ

Из дневников профессора Алексея Волкова, предка Юны-22 Записи 2089-2090 годов

Запись первая. 15 марта 2089 года. Москва.

Сегодня я понял, что мы убили планету.

Не быстро, не эффектно, как в голливудских фильмах с ядерными взрывами и огненными шарами, которые испепеляют города за секунды и оставляют после себя лишь радиоактивный пепел, выжженную землю и тени людей, навеки впечатанные в бетон взрывной волной, словно негативы фотографий, которые проявил сам дьявол. Мы убивали ее медленно, методично, с терпением китайского палача, который знает, что время работает на него, с тщательностью хирурга-психопата, который препарирует живой организм, наслаждаясь каждым вскрытием, каждым надрезом, каждой каплей крови, которая сочится из разорванных сосудов. Мы высасывали из планеты жизненные соки каплю за каплей, баррель за баррелем, год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком, пока ее артерии не опустели, пока сердце не начало биться все реже и слабее, пока дыхание не превратилось в предсмертный хрип умирающего великана.

Нефть – черная кровь Земли, которая копилась в ее каменных венах сто пятьдесят миллионов лет, медленно превращаясь из планктона и водорослей мезозойской эры в жидкое золото нашей проклятой цивилизации – заканчивается со скоростью, которая пугает даже самых оптимистичных аналитиков из Стэнфорда, Массачусетского технологического, Сорбонны и Московского университета.

История нашего самоубийства началась в 1859 году, когда полковник Эдвин Дрейк пробурил первую коммерческую нефтяную скважину возле городка Титусвилль в Пенсильвании – двадцать один метр глубиной, смешной пустяк по нынешним меркам, детская игрушка по сравнению с современными скважинами-монстрами, которые уходят в недра планеты на пятнадцать километров сквозь слои горных пород, соль, грунтовые воды, подземные реки и расплавленную магму, как титановые иглы, которыми сумасшедший доктор делает укол в сердце Земли. Тогда никто не мог представить, что из той неглубокой дыры в пенсильванской земле потечет черная река смерти, которая затопит весь мир, превратит цветущую планету в выжженную пустыню, а человечество – в стаю наркоманов, готовых убить родную мать ради новой дозы углеводородного героина. Первые нефтяники думали, что добывают лекарство – керосин для ламп, чтобы читать по вечерам, смазку для скрипучих механизмов, мазь для заживления ран и лечения кожных болезней. Они не знали, что выпускают джинна из бутылки, черного демона, который сделает человечество зависимым навсегда, превратит нашу цивилизацию в гигантского наркомана с иглой в вене, который готов продать душу за очередную каплю зелья.

К 1900 году мировая добыча достигла двадцати миллионов баррелей в год – капля в океане по современным меркам, слеза ребенка по сравнению с теми реками нефти, которые человечество будет жадно высасывать из недр планеты в двадцатом и двадцать первом веках.

К 1950 году цифра выросла до трех миллиардов семисот миллионов баррелей ежегодно – аппетит цивилизации рос, как раковая опухоль, удваиваясь каждые десять лет.

К 2020 году человечество выпивало из вен Земли тридцать шесть миллиардов баррелей черной крови в год – миллион баррелей каждые четырнадцать минут, сорок два барреля каждую секунду, безостановочно, днем и ночью, в праздники и будни, словно планета была подключена к аппарату искусственного кровообращения, который медленно, но неумолимо выкачивал из нее жизнь.

Экспоненциальный рост потребления, который любой биолог узнал бы как классическую кривую популяционного взрыва бактерий в чашке Петри – стремительный подъем прямо перед неизбежным коллапсом, когда питательная среда заканчивается и вся колония умирает в собственных отходах.

Геологи из нашего института принесли результаты последней глобальной разведки месторождений. Документы читаются как медицинская карта умирающего от анемии пациента – повсюду цифры, которые кричат об одном: кровотечение не остановить.

Саудовские гиганты Гавар и Сафания, которые когда-то казались бездонными резервуарами, способными кормить цивилизацию до скончания веков, теперь дают нефть, разбавленную соленой водой в пропорции один к четырем – вместо черного золота из скважин течет мутная жижа цвета крови больного гепатитом, которая годится разве что для смазки ржавых шестеренок.