Третий план

– И что вы тут вообще делаете? – не выдержал я, обращаясь к Кире. – Целыми днями любуетесь друг на друга? – Мы живём, – ответила она просто, как о чём-то само собой разумеющемся. – Гуляем, общаемся.

– А есть тут что-нибудь… Ну, не связанное с этим? Книги? Музыка? Интернет, в конце концов?

Кира посмотрела на меня с искренним недоумением, будто я спросил про полёты на драконах. – Зачем? У нас есть всё, что нужно. Друг друга. Наши тела. Наш Рай. Разве этого мало?

Её вопрос повис в беззвучном воздухе. Для неё – очевидно, много. Для меня, человека, чей мир состоял из цифровых потоков информации, железа, пота, утреннего кофе и вечных мыслей о работе, это звучало как описание изощрённой тюрьмы. Рай, оказавшийся фитнес-курортом для самовлюблённых призраков.

Мы вышли к ряду таких же слепленных из глины домиков. Кира показала на один из них. – Этот свободен. Заходи, осмотрись. Внутри всё просто: постель, зеркало, кувшин с водой. Вода всегда холодная и чистая, не знаю почему. Такова воля Бога.

Я зашёл внутрь. Прохлада и тишина обволакивали меня, как саван. Помещение было крошечным. В углу – ложе из шкур, мягких на вид и издающих лёгкий, животный запах. Напротив – огромное, почти во всю стену, зеркало. И больше ничего. Ни тумбочки, ни стула, ни намёка на что-либо, что могло бы занять мозг.

Я подошёл к зеркалу. В нём отразился я – тот самый Александр, который вышел сегодня утром из дома. Тёмные волосы, светло-зелёные глаза, знакомые черты лица, мускулатура, над которой я годами корпел в зале. Но здесь, в этом мире, я выглядел бледной, недоразвитой тенью. Мои плечи казались узкими, бицепсы – мелкими, а пресс – просто тенью того на то, что у этих ребят было высечено с фанатичной точностью. Я чувствовал себя голым уродцем в музее восковых фигур.

– Ну что, как тебе? – раздался с порога голос Киры. Я обернулся. Она стояла в проёме, и серый свет сзади обрисовывал её божественный силуэт, заливая фигуру таинственным сиянием. – Тесно, – честно сказал я. – Привыкнешь. Тело – наш главный храм, а всё остальное – суета, – произнесла она с лёгкой, наигранной пафосностью, словно цитируя кого-то. Наверное, свою Старосту.

Внезапно где-то в отдалении раздался глубокий, бархатистый звук, похожий на удар по гигантскому барабану. Он не нарушил тишину, а скорее встроился в неё, заполнив собой всё пространство, от песка под ногами до серого купола неба.

– А, начинается! – оживилась Кира. – Первая молитва. Пойдём, тебе нужно присутствовать. Это обязательно.

Она протянула руку. Её пальцы снова обхватили моё запястье, прохладные и уверенные. Я позволил ей повести себя, мои мысли путались. Эта обрядность, эти правила… Всё это было слишком странно, слишком сюрреалистично.

Мы вышли на площадь. Она уже наполнялась людьми. Они стекались из всех улочек, молча, плавно, как вода. Их идеальные лица были обращены к центру площади, где стояла Энни. Она парила над толпой, её белые волосы и смуглая кожа казались иконическим пятном в этом море мускулов и безупречных улыбок.

Они начали двигаться. Сначала медленно, почти незаметно, потом всё быстрее. Это не был танец. Это была синхронная, отточенная гимнастика, демонстрация каждого мускула, каждого сухожилия. Они скручивались, изгибались, замирали в пластичных позах, выставляя напоказ свою силу и красоту. И всё это – в абсолютной, давящей тишине. Лишь их тела, шелест песка под босыми ногами и тот самый, барабанный бой, который, казалось, исходил от самого неба.

Они не пели. Они не произносили слов. Они просто… демонстрировали. Благодарили. Своими телами.

Я стоял на краю этого безумного карнавала плоти, чувствуя себя последним бедолагой, забредшим на закрытый показ для избранных. Кира отпустила мою руку и легко влилась в общий ритм, её движения были столь же совершенны, как и у всех остальных.

И вот тогда я почувствовал это. Острое, колющее, физическое чувство, которого я никак не ожидал здесь, в «раю».

Мне стало до жути, до тошноты одиноко.

Барабанный бой, который, казалось, исходил из самого сердца этого серого мира, стих так же внезапно, как и начался. Совершенные тела замерли в последней, триумфальной позе – груди колесом, бицепсы напряжены, взоры устремлены в безликий купол. И так, в абсолютной тишине, длилось еще несколько секунд. Казалось, они ждали аплодисментов, но аплодисментов не последовало. Лишь густая, ватная тишина, впитавшая в себя последние отзвуки их немого спектакля.

Затем, без единого слова, толпа стала расходиться. Они плавно текли по улочкам, парами и поодиночке, их безупречные лица сохраняли блаженное, самодовольное выражение. Они не обнимались, не целовались, не перешептывались. Они просто расходились, как запрограммированные манекены, выполнившие свою работу.

Я стоял, чувствуя себя идиотом, пока Кира не подошла ко мне, ее кожа слегка поблескивала от какого-то невидимого пота. – Ну как? – спросила она, и в ее голосе звучало ожидание одобрения. – Эффектно, – буркнул я, не в силах подобрать другого слова. Этого, видимо, было достаточно. Она улыбнулась и, кивнув, поплыла в сторону своего жилища.

Я медленно побрел к своей глиняной конуре. Зашел внутрь, сел на груду шкур. Прохлада и тишина обволакивали меня, давили. Я уставился в гигантское зеркало, на свое отражение – бледную пародию на местных жителей. И в этот момент свет погас.

Не то чтобы стало совсем темно. Нет. Серый купол неба потух, но начал излучать тусклое, фосфоресцирующее свечение, словно гигантские светящиеся в темноте обои. Оно было достаточно слабым, чтобы окутать мир в глубокие, размытые тени, но достаточно ярким, чтобы видеть очертания предметов. И вот тогда до меня донеслись первые звуки.

Тихий, протяжный стон. Потом другой, чуть ближе. Еще один, уже за стеной моего домика. Вскоре тихий, равномерный гул наполнил поселение. Это не были крики страсти или шепот любви. Это были методичные, почти ритмичные стоны и вздохи, доносящиеся отовсюду. Как будто кто-то включил на повторе запись идеального, бесстрастного соития. Они не говорили друг другу ни слова. Только эти звуки. Эти охи, ахи и приглушенные хлюпающие звуки, сливающиеся в один жутковатый, монотонный хор.

Я сидел, слушая это, и по спине бегали мурашки. Это не было возбуждающе. Это было отвратительно и невыносимо одиноко. Словно я подслушивал за жизнью инопланетного улья, где все особи идеальны и функциональны.

«Да пошло оно все к черту», – прошипел я себе под нос и выскочил из домика.

Снаружи было немногим лучше. Стоны лились из-за каждой занавески, из-за каждой двери. Я зажал уши ладонями, но это почти не помогало – низкий, вибрирующий гул проникал прямо в кости. Мне нужно убраться отсюда. Куда угодно.

Двинулся наугад, стараясь идти как можно тише, хотя мшистый песок и так поглощал все звуки. Серое свечение с неба было достаточно тусклым, чтобы пробираться буквально на ощупь, натыкаясь на углы глиняных домиков. Вскоре я нашел ту самую тропинку, по которой пришел в деревеньку, и поплелся по ней, прочь от этого скопища идеальной плоти и ее механических звуков.

Шел, не зная куда, просто чтобы идти. Чтобы не слышать этого. Ноги сами вынесли меня к тому месту, где я очнулся – к началу тропинки, на краю гигантской чаши. Песок здесь был таким же мелким и безжизненным. Я подошел к расщелине в скале, единственному видимому проходу наружу, и попытался шагнуть в нее.

Но не смог.

Воздух передо мной внезапно стал плотным, как резина. Невидимая стена, упругая и непробиваемая, оттолкнула меня назад. Я уперся в нее ладонями. Она была гладкой, прохладной и абсолютно невидимой. Обошел ее по периметру – то же самое. Эта проклятая долина была запечатана.

От бессилия я швырнул в невидимый барьер пригоршню песка. Песок бесшумно осыпался вниз, не встретив на своем пути никакого сопротивления. Стена была только для меня.

Я рухнул на колени, и тут меня накрыло. Волна воспоминаний, горьких и ясных. Вся моя жизнь. Не жизнь несчастного урода, мечтавшего о красоте, а моя жизнь. Тяжелые блины в зале, хруст позвоночника под штангой, едкий запах нашатыря, чтобы не отключиться на последнем повторе. Потом книги, конспекты, ночи за изучением нового, чтобы заработать больше, стать лучше. Первая серьезная покупка. Первая девушка, которая сказала, что у меня красивые глаза. Второй разряд по плаванию. Поездка на море. Споры с друзьями о политике. Планы… черт, у меня было столько планов. Начать свой бизнес. Построить дом. Родить сына, научить его жать лежа и не быть мудаком.

Я не мечтал о бицепсе в сорок пять сантиметров. Я его заработал. Я не мечтал о симпатичном лице – а с ним родился. Я не мечтал о богатстве – я к нему шел. У меня не было какой-то одной заветной, несбыточной мечты. У меня были цели. И я их достигал. И достиг бы еще кучу.

Я определенно не должен был оказаться здесь, в этом заповеднике для самовлюбленных призраков, помешанных на собственном теле. Подобной формы я бы добился и сам, года через два, если бы сел на курс. И выглядел бы естественнее этих пластилиновых кукол.

Снова ткнул кулаком в невидимую стену. Она с легким, едва слышным гулом отбросила мою руку. – Понимаю, – прошептал я в абсолютную тишину. – Ты не пускаешь меня, потому что я здесь лишний. Это не мое. Но что тогда мне делать? Притворяться? Изображать блаженство и три раза в день танцевать перед зеркалом?

Мысль была отвратительной. Но и альтернативы я не видел. Сидеть в своей конуре и слушать, как другие трахаются? Сойти с ума?

И тогда план начал вырисовываться сам собой, холодный и логичный, как алгоритм. Если это система, в ней есть баг – я. Если у бага есть причина, ее нужно найти. Если система пытается меня удержать, ее нужно взломать.

Правила. Мне говорили о правилах. Не портить настроение. Не конфликтовать. Не пытаться выбраться. Молиться трижды в день.

Что ж. Я всегда был хорошим учеником. Но чтобы понять систему, иногда нужно ее нарушить. Сначала – тихо, исподтишка. Наблюдать.

Я поднялся и побрел обратно к деревне. По дороге осознав, что не хочу ни есть, ни пить. Во рту не было сухости, в желудке – ни малейшего чувства голода. И спать мне не хотелось. Тело было свежим, будто только что выпил литр крепчайшего кофе. Еще одна странность этого места.

Стоны все еще доносились из домиков, но теперь они действовали на меня как белый шум. Я пробрался к площади и нашел тень поувесистей – выступ в стене одного из дальних домов, напротив жилища Старосты. Прижался к нему, сливаясь с темнотой, и уставился на вход, занавешенный тканью.

Моя задача была проста – ждать. Ждать, когда этот серый «рассвет» сменит ночь, и смотреть, куда пойдет эта белоснежная королева Энни. И если этого окажется мало… что ж, тогда я начну нарушать правила. По одному. И посмотрю, что из этого выйдет.

Я приготовился к долгой ночи.

Стоны вокруг постепенно стихли, сменившись той самой, давящей, абсолютной тишиной. Я сидел, прижавшись спиной к прохладной глиняной стене, уставившись в темный проем, за которым скрылась Энни. Тело не чувствовало ни усталости, ни потребности во сне, лишь странную, неестественную бодрость, будто меня подключили к розетке. Мысли метались в черепной коробке, как пойманные на улице мухи, стучались о стены черепа, пытаясь найти хоть какую-то логику в этом безумии.

«Где я?» – этот вопрос жужжал навязчивее всех. Комната в больнице? Да, это было слишком просто. Слишком… обыденно. Нет, мой мозг, даже травмированный, не смог бы сгенерировать такую детализированную, до тошноты последовательную альтернативную реальность. Каждая песчинка под ногтями, каждый мускул на теле этих «идеальных» людей, этот странный, бархатный воздух, пахнущий озоном и пылью веков… Слишком реалистично. Слишком материально.

Ад? Но ад – это ведь должно быть про боль, про страдания, про сковородки и чертей с вилами. А здесь… здесь было про какое-то извращенное, самодовольное блаженство. Про вечное самолюбование. Это похуже любой сковородки. Мучительней. Если это ад, то он куда более изощренный, чем я мог представить. Не физическая боль, а медленное, вечное удушение собственной неполноценностью в мире, где ты – единственное уродливое пятно. Ад тщеславия. Ад гордыни.

Рай? Да какой же это, на хрен, рай! – чуть не рассмеялся я вслух, но вовремя сдержался, сглотнув комок в горле. Рай – это покой, это блаженство, это гармония. А здесь… эта тишина, давящая, как свинцовый колпак. Эти люди-манекены, лишенные искры, индивидуальности. Их механические, бесстрастные стоны в темноте. Их молчаливые, идеальные танцы перед несуществующим богом. Нет, это не похоже на обитель душ, обретших вечный покой. Это похоже на конвейер. На фабрику по производству совершенства. Конвейер, на котором я – брак.

Вспомнились обрывки из мифологий, прочитанные когда-то в книгах и статьях. Элизиум для героев? Так я не герой. Чистилище? Да, вот это было ближе. Место, где души томятся, ожидая решения своей участи, отрабатывая какие-то свои грехи. Но какие грехи отрабатывают они? Свою недовольство внешностью? А я? Мой грех в том, что я был ею доволен? Что я не стремился к этому патологическому, обезличенному идеалу. Или… или это всё же сон? Самая настоящая кома. Мой мозг, пытаясь спастись от шока травмы, выстроил этот сложный, безумный мир. И этот серый купол – просто потолок палаты, а смена «дня» и «ночи» – включение и выключение света медсестрой. А эти люди… порождения подсознания, собранные из обрывков глянцевых журналов, фильмов и моих собственных, глубоко запрятанных страхов.

Две версии крутились в голове, сталкиваясь и рассыпаясь. Чистилище для тщеславных. Или коматозный бред. Ни та, ни другая не сулили ничего хорошего. Но вторая казалась хоть чуточку оптимистичнее. Из комы можно выйти.

Я дождался, когда серое свечение над куполом сменится с ночного, тусклого, на дневное, матовое и равномерное. Мир снова погрузился в свои беззвучные, идеальные тона. И вот, ткань у входа в жилище Энни шевельнулась, и она вышла. Лице ее было сосредоточенным, почти суровым. Она не оглядывалась по сторонам, уверенной, плавной походкой направилась по той самой тропинку, что вела к краю долины, к тому месту, где я наткнулся на невидимую стену.

Преследовать ее было бессмысленно. На этом гладком, открытом пространстве она заметила бы меня сразу. Я решил подождать. Когда она скрылась из виду, вышел из деревни и двинул за ней, по тропинке. Затаился за одним из ржавого цвета валунов у самого подножия скалы, вжавшись в холодный камень спиной. Время тянулось мучительно медленно. Наконец, в проеме ущелья показалась ее высокая, величественная фигура. Она шла обратно. И выражение ее лица теперь было иным. Исчезла сосредоточенность, ее сменила какая-то лихорадочная решимость, смешанная с… страхом? Да, именно. Ее идеальные брови были сдвинуты, губы плотно сжаты. Она шла быстрым, нервным шагом, почти бежала, ее взгляд был устремлен в сторону деревни.

И тут я вышел из укрытия. – Энни! – крикнул я, и мой голос, грубый и чужой, разорвал звенящую тишину, как нож ткань.

Она замерла, как вкопанная, и медленно повернула ко мне голову. Ее глаза, цвета темного янтаря, расширились от неподдельного, животного ужаса. В них не было ни капли прежнего снисхождения или спокойствия. – Ты! – выдохнула она, и ее голос сорвался на визгливую, невероятную для ее низкого тембра ноту. – Ты не должен был быть здесь! Не должен был это видеть!

– Что я не должен был видеть? Что происходит? – я сделал шаг к ней, но она отпрянула, как от прокаженного.

– Ты осквернил святое место! – закричала она, и ее идеальные черты исказила гримаса истинной ненависти и страха. – Ты недостоин! Недостоин этого дара! Ты – ошибка! Чужеродное! Он сказал! Он приказал избавиться!

Она кинулась на меня. Не с грацией королевы, а с яростью загнанного зверя. Ее удар, направленный в мою голову, был сильным, но не техничным. Я почувствовал, как что-то хрустнуло у меня в плече, и адская, живая боль пронзила тело. Это была не иллюзия. Это было по-настоящему.

– Объясни! – рявкнул я, блокируя следующий удар, но она уже не слушала. Ее глаза были полны безумием. Она билась в моих руках, как рыба на берегу, сильная, неистовая, ее удары приходились по ребрам, по лицу. Боль ослепляла, оглушала.

И тогда сработало что-то рефлекторное. Годы тренировок, тысячи часов, проведенных в зале, на спаррингах. Тело вспомнило все само. Я нырнул под очередной размашистый удар, вошел в клинч, и моя собственная ладонь, сложенная в кулак, по инерции, коротко и жестко, рванулась снизу вверх. Услышал глухой, костный хруст, когда мои костяшки встретились с ее идеальным, смуглым подбородком.

Она ахнула, глаза закатились, ноги подкосились. Девушка потеряла равновесие и, описав нелепую дугу, тяжело рухнула наземь. Голова ее с противным, тупым стуком ударилась о выступающий край того самого валуна, за которым я недавно прятался. Тело дёрнулось раз, другой и замерло. Абсолютно. Бездыханно.

Я стоял над ней, тяжело дыша. В ушах стучало. «Она умерла. В раю можно умереть. Она виделась с богом. Он ей что-то сказал. Про меня. Он приказал избавиться…»

Эти мысли пронеслись вихрем. И вдруг… краем зрения я заметил, что мир будто бы подернулся легкой, алой дымкой. Сначала я подумал, что это от напряжения лопнул сосуд в глазу. Но дымка сгущалась, наливаясь кровью. В висках застучало, сначала тихо, потом все громче, пока этот стук не слился в сплошной, яростный гул, заглушающий все мысли.

Ярость. Дикая, слепая, всесокрушающая ярость поднялась из самого нутра, из какой-то глубины, о которой я даже не подозревал. Она была физической, горячей, как расплавленный металл, заливающим все внутренности. Я попытался глубоко вдохнуть, закричать, остановить это – тщетно. Это было сильнее меня.

Я рванул с места, даже не осознавая куда. Ноги несли меня с нечеловеческой скоростью, песок вздымался позади меня немыми фонтанами. Деревня приблизилась мгновенно.

Первый житель, тот самый «Мистер Олимпия», с идеальной улыбкой повернулся ко мне. Его лицо не успело выразить ничего, кроме легкого любопытства. Моя рука, сама собой, рванулась вперед. И я ощутил, как сквозь кожу на моих пальцах будто прорываются какие-то острые, длинные шипы. Это были не просто ногти. Это были когти. Длинные, изогнутые, острые, как бритва. Они вошли в его мускулистую грудь с шелковым, влажным звуком рвущейся плоти. Он не закричал, а лишь ахнул, и его глаза округлились от непонимания. Я рванул рукой в сторону, и его тело, такое идеальное секунду назад, развалилось на части с ужасающей легкостью.

Кровь. Теплая, соленая, брызнула мне в лицо. Ее вкус, ее запах – дикий, первобытный – лишь подхлестнули ярость. Ярость клокотала внутри, требуя большего.

Влетев в первый же дом и сорвав занавеску, увидел что там была пара. Их идеальные тела сплелись в немом, ритмичном движении. Они обернулись на мой появление, и на их лицах застыла не улыбка, а настоящий, животный ужас. Я был уже не тем тщедушным человеком и чувствовал, как мои кости удлиняются, суставы выворачиваются с тихим хрустом. Спина горбилась, плечи раздавались вширь. Лицо… увидел свое отражение в огромном зеркале внутри комнаты. Моя челюсть выдвигалась вперед, образуя звериную пасть, полную длинных, заостренных клыков, на которые капала алая пена. Кости черепа перестраивались, искажая черты до неузнаваемости. По всему телу, сквозь порванную футболку, пробивалась густая, щетинистая шерсть стального, синеватого оттенка, мгновенно пропитываясь кровью.

Я был монстром. Чудовищем из самого кошмарного сна.

С ревом, больше похожим на звук рвущегося металла, я кинулся на них. Когти резали, зубы рвали. Они не сопротивлялись. Они лишь пытались закрыться, их идеальные мускулы были беспомощны против этой слепой, яростной силы. Хруст костей, чавканье плоти, тихие, предсмертные хрипы – все это сливалось в жуткую симфонию разрушения.

Я носился по деревне, врываясь в дома, вытаскивая оттуда ее идеальных, прекрасных обитателей и ломал их, как игрушки, рвал на части, заливая песок алым. С каждым новым убийством ярость не утихала, а лишь росла, подпитываясь сама собой. И с каждым новой смертью мое тело менялось все больше, становясь более могучим и все в большей степени чудовищным. Я был орудием уничтожения, воплощенным гневом, который стер с лица этой долины ее главный грех – самодовольное, мертвое совершенство.

Вскоре стоны и хрипы смолкли. Воцарилась тишина. Та самая, давящая тишина, но теперь она была наполнена иным – запахом свежей крови и смерти.

Я стоял посреди площади, тяжело дыша. Пар от моего горячего дыхания клубился в прохладном воздухе. Ярость, наконец, начала отступать, спадать, как приливная волна. И вместе с ней стало уходить и это чудовищное обличье. Почувствовал, как кости с болезненным хрустом начинают принимать привычную форму, как когти втягиваются обратно в распухшие, израненные пальцы, как челюсть укорачивается. Синяя, свалявшаяся от крови шерсть медленно, будто тая, исчезала, обнажая мою собственную, человеческую кожу, испещренную царапинами и синяками.

Я посмотрел на свои руки. Они снова были почти моими, лишь испачканы в красном и липком. Провел ладонью по лицу – оно было человеческим, хоть и покрытым засохшей кровью и пахнущим смертью.

Сознание, наконец, прояснилось. И в эту же секунду на меня обрушилось все осознание содеянного. Ужас. Отвращение. Неверие. Я оглядел площадь, усеянную обезображенными останками тех, кто еще недавно был воплощением красоты.

И прежде чем волна этого леденящего душу ужаса успела накрыть меня с головой, мир резко качнулся, поплыл перед глазами. Ноги подкосились. Темнота нахлынула изнутри, густая и безразличная, и я рухнул на окровавленный песок, в беспамятстве.

Осознание себя пришло ко мне не резко, а медленно, будто я всплывал со дна смоляного, черного озера. Первым делом я почувствовал не боль и не холод, а запах. Едкий, удушливый смрад серы и раскаленного камня ударил в ноздри, заставив закашляться. Я лежал на спине, уставившись в небо. Если это можно было назвать небом.

Над головой висела абсолютная, бархатная чернота, без единой звезды, без намека на светило. Ее разрывали лишь бесшумные, яростные вспышки молний. Они пронзали тьму то тут, то там, на мгновение освещая жутковатый ландшафт ослепительно-белым, резким светом, от которого слезились глаза. Свет был странным, почти стробоскопическим, он не нес тепла, а лишь подчеркивал мертвенную, инопланетную неподвижность всего вокруг.

Я поднялся, с трудом отлепив спину от теплой, но твердой поверхности. Под пальцами была не земля, а нечто похожее на розоватый, мелкий шлак, местами прошитый прожилками черного стекла. Он хрустел под весом моего тела, издавая звук, похожий на скрежет костей. Я огляделся. Ландшафт был сумасшедшим сном геолога. Угловатые, словно вырубленные топором гиганта, горы вздымались к черному небу. В их склонах зияли идеально прямоугольные пещеры, из которых валил густой, едкий дым. Повсюду находились квадратные овраги, глубокие и темные, и из некоторых с шипением вырывались фонтанчики раскаленной докрасна лавы, брызги которой застывали в воздухе черными, остекленевшими каплями. Ни деревца, ни травинки. Только камень, дым и огонь.

«Ну теперь-то я точно в аду, к гадалке не ходи, – с горькой усмешкой подумал я. – Оказался на своем законном месте после той бойни». Я машинально оглядел себя, пошарил ладонями по груди, бедрам. Вид мой совсем не изменился. Все та же помятая серая майка, те же самые джинсы. От этого контраста – мой привычный, потертый вид и инопланетный, адский пейзаж – в голове окончательно что-то щелкнуло. Я почти успокоился. Да, это галлюцинации. Кома. Травма головы. Мой мозг, спасаясь от невыносимой реальности лежания в больнице, генерирует очередной безумный квест. Сначала фитнес-курорт для нарциссов, теперь – дантинг-инферно. Логично.

Я так увлекся этим самоанализом, вертя головой на все триста шестьдесят градусов и пытаясь найти в этом хаосе хоть какую-то логику, что напрочь пропустил, как ко мне кто-то подошел. Голос, раздавшийся прямо у меня за спиной, заставил вздрогнуть так, что аж в висках застучало.

– Приветствую тебя на третьем плане, Саша.

Я резко обернулся, инстинктивно принимая глухую боксерскую стойку, хотя разум тут же подсказал, что от галлюцинаций этим не защититься. Передо мной стоял… ну, скажем так, персонаж. Пожилой, до невозможности худощавый мужчина с лицом, будто вырезанным из старого, потрескавшегося дерева. Его нос был горбатым и внушительным, а уши и вовсе нереальных размеров, они торчали, как два опознавательных знака, обрамляя лысую, блестящую на вспышках молний голову. Но главным был не он. Главным был его наряд и… транспорт.

На его голове красовалась массивная золотая корона, точь-в-точь как у английских королей в исторических фильмах. Она казалась невероятно тяжелой, и я невольно подумал, как его тощая шея ее вообще держит. Плечи его утопало в тяжелой, алой мантии, подбитой чем-то темным и блестящим, словно крылья летучей мыши. А сидел он верхом на твари, от которой у меня по спине побежали мурашки. Это была огромная, покрытая бугристыми бородавками жаба. Но передние лапы у нее были не короткие и ластовидные, а длинные, тонкие и суставчатые, точно у паука-птицееда. Они с мерзким шелестом перебирали по розоватому грунту. А со спины твари, плавно перетекая, рос пушистый, полосатый кошачий хвост, который лениво подрагивал, взметая мелкую пыль.