Третий план

Дмитрий Совесть

Третий план

Сегодняшнее утро началось как и всегда, с противного, назойливого трезвона будильника, врезающегося в сон, как раскаленный гвоздь. Я проснулся, с трудом разлепил слипшиеся за ночь веки, и в полумраке комнаты, подсвеченной синевой экрана, еле нашел телефон, шлепнув по тумбочке ладонью, пока не наткнулся на холодный, гладкий прямоугольник. Бездумно ткнул в экран, и тишина снова поглотила все, такая же густая и тягучая, как только что сон.

– Блин, опять на работу, – просипел я, и голос прозвучал хрипло и несознательно. – Какой хоть сегодня день, сколько там осталось до выходных?

Вставая и садясь на край кровати, почувствовал, как одеяло сползло с плеч, и холодный утренний воздух окутал разгоряченное телом место. Покрутил руками, почувствовав знакомое, тугое сопротивление в суставах, свел лопатки, и по спине пробежала приятная, ноющая волна.

– Так, болит спина и бицепс, – констатировал я вслух, уже более бодро. – Значит, сегодня тренировать плечи… и получается, что уже пятница.

От этой мысли в груди что-то ёкнуло – маленький, почти детский всплеск радости. Наконец-то выходные. Можно ничего не делать, сходить прогуляться, поиграть в комп. Окончательно встав с кровати, мои босые ноги ощутили прохладу ламината, и я направился в ванную.

В свете люминесцентной лампы, моргнувшей раз-другой, в зеркале проявилось мое отражение. Молодой парень, двадцати четырех лет, тело – высеченное из камня постоянным трудом в зале. Широкие плечи, рельефный пресс, проступающий сквозь кожу, бицепсы, отчетливо видные даже в расслабленном состоянии. Правильные, четкие черты лица – прямой нос, твердый подбородок, – обрамленные короткими, угольного цвета волосами и легкой, утренней щетиной, от которой щеки казались на ощупь бархатисто-колючими. А под темными бровями смотрели на меня свои же, чуть заспанные, но яркие, светло-зеленые глаза, как два куска морского стекла.

Я, щедро выдавив на щетку пасту с мятной прохладой, начал чистить зубы, а сам в это время играл мышцами перед зеркалом. Специально напрягал грудь, наблюдая, как под кожей перекатываются твердые, бугристые пласты мышц. Еще чуток попозировал, изобразив двойной бицепс сзади, любуясь своим великолепием. После того как умылся, плеская на лицо ледяную воду, что заставила кожу задрожать и проснуться окончательно, довольный, пошел одеваться.

Я всегда придерживался мнения, что если ты в хорошей форме, то можно не париться по поводу одежды. Поэтому и не парился. Нашел помятую темно-серую футболку, висевшую на спинке стула, словно в ожидании этого момента, и натянул ее на себя, уловив слабый запах стирального порошка и вчерашнего вечера. Джинсы, находившиеся под ней, мягко обтянули бедра. Сверху накинул легкую куртку-ветровку, снятую с крючка в прихожей.

Закрыл дверь и вышел в подъезд. Воздух здесь был спертый, густой и неприятный – в нем висели тяжелые запахи чужой, пережаренной еды и старой, въевшейся в стены сырости. Меня слегка затошнило. Есть по утрам я уже очень давно не могу. Последний раз пришлось это делать в армии, и то по строгой необходимости. Там если хоть один прием пищи пропустишь, до ужина можно уже не дожить, просто падаешь от истощения, ноги подкашиваются. Расход калорий бешеный. Но на гражданке можно не заставлять себя давиться по утрам.

– Вот чего-то сладкого я бы поел, – пробормотал я, спускаясь по лестнице, и желудок отозвался легким, пустым спазмом. – Может, тортик или пирожное какое-нибудь, с кремом… Но читмил будет только в воскресенье, после дня ног. Так что пока придется пострадать.

За этими сладкими грезами я совсем не заметил, как спустился вниз, автоматически открыл тяжелую дверь домофона, от которой руку на мгновение бросило в холод, и спустился с последней лестницы. Погруженный в мысли о шоколадном бисквите, я не разглядел растекшуюся по асфальту лужу, покрытую тонким, почти невидимым слоем льда – воду, натекшую из прохудившейся водосточной трубы.

Нога резко ушла вперед, будто по маслу. Сердце упало куда-то в пятки, а потом с силой ударило в горло. Я замахал руками, стараясь поймать равновесие, почувствовав, как напряглись до дрожи все мышцы корпуса. Мир перед глазами вздыбился, перевернулся с ног на голову, мелькнул грязный асфальт, серое небо, чей-то забор…

Но было поздно. С коротким, выдыхающим все легкие, «Уфф!» я всей массой тела рухнул на землю. Последнее, что я почувствовал – короткий, ослепительно-яркий щелчок боли в основании черепа, когда он со всей силы ударился о бетонный угол последней ступеньки. И все, что я услышал, прежде чем сознание погасло, – противный, сухой, оглушительно громкий хруст, отдавшийся внутри черепа. Судя по всему, хруст ломающихся костей. Моих.

Сознание вернулось ко мне не резким толчком, а медленно, как будто я всплывал со дна темного, вязкого озера. Первое, что я ощутил – это не боль, а странную, давящую тишину. Она была абсолютной, густой, как вата, заложенная в уши. Я лежал на спине, уставившись в серый, безликий свод, который заменял здесь небо. Оно не было ни пасмурным, ни ясным – это был просто равномерный, матовый серый светящийся экран, от которого слезились глаза.

Я сел, костяшки позвонков хрустнули с непривычным, оглушительным громом в этой тишине. Подо мной оказался теплый, мелкий песок, похожий на пудру. Я запустил в него пальцы, ощутив сухую, бархатистую сыпучесть. Воздух был сухим и неподвижным, пахнул озоном, как после грозы, и чем-то древним, пыльным, словно в заброшенном музее.

– Так, где я? – мой голос прозвучал громко и неестественно, будто в звуконепроницаемой камере, и тут же был поглощен все той же звенящей тишиной. – Я же выходил из подъезда… Поскользнулся… Удар.

Я инстинктивно потрогал затылок. Ни крови, ни вмятины, ни даже боли. Только память о том ослепительном щелчке и том самом, кошмарном хрусте. По спине пробежал холодок, не от температуры, а от осознания.

– На ад это не похоже, – пробормотал я, поднимаясь на ноги и отряхивая песок с джинсов. Ладони были чистыми, будто песок был не настоящим, а стерильным декорацией. – На рай тоже. Кажется, я в коме или что-то типа того.

Я осмотрелся. Гигантская долина, окруженная со всех сторон отвесными скалами цвета ржавчины и охры. Словно гигантская чаша, а я – на дне. В центре чаши виднелось скопление низких, прямоугольных построек. Домишки в тридцать-сорок, все на одно лицо, приземистые, слепленные из чего-то глиняного. Я такие видел в документалках про Ближний Восток. Мысль показалась абсурдной.

– Что, я в Сирии, что ли, как такое возможно? – фыркнул я сам себе. Но тревога уже зашевелилась где-то глубоко внутри, холодным, цепким червячком.

Надежда была только на то поселение. Если там есть люди – может, объяснят. А если демоны… Я сглотнул комок в горле. Ладно, найдут рано или поздно, если уж я здесь. Тропинка, узкая и утоптанная, вела прямиком туда.

Пошел, и мои шаги не издавали ни звука. Песок поглощал их, как поглощал все. Это было жутко. Щелкнул пальцами – тихо. Кашлянул – лишь сдавленный хрип у меня в гортани. Я был немым актером в гигантской, беззвучной плейс.

И тут меня осенило. Остановился и посмотрел под ноги. Тени. Где моя тень? Повертел руками, помахал – подо мной была лишь равномерно освещенная песчаная почва. Резко поднял голову. Серый купол светился ровным, рассеянным светом, но источника его не было видно. Ни солнца, ни луны, ни ламп. Просто свет. Сам по себе.

– Ну, это точно не Земля, – заключил я, и голос мой прозвучал на удивление спокойно, почти обреченно. – Похоже, все-таки помер.

Я мысленно пробежался по своим грехам. В рай я вряд ли бы попал. Атеист. Жену ближнего, бывало, возжелал, и не раз. В младших классах мелочь из пеналов воровал. Да и просто по ерунде – соврал, нахамил, подвел кого-то. Нет, не святой. Но и не исчадие ада. Так, середнячок, но судя по писанию и такое не прощается, если не раскаяться, а сделать этого я точно не успел.

Я приближался к деревне, и уже можно было разглядеть людей. Они сновали между домиков, и чем ближе я подходил, тем сильнее сжималось у меня внутри. Что-то было не так. Сначала я не мог понять что, а потом до меня дошло.

Они все были… идеальными.

Мужчины. Каждый из них выглядел так, будто только что сошел с подиума «Мистер Олимпия». Их плечи были шире моих, бицепсы – массивнее и с более четким пиком, кубики пресса – прорезались так глубоко, что, казалось, вот-вот порвут кожу. И лица… У них не было ни единой морщинки, ни малейшей асимметрии, ни прыщика. Словно кто-то взял эталон мужской красоты и штамповал их на конвейере.

Я непроизвольно развел лопатки, пытаясь зрительно увеличить свою спину, и почувствовал себя… тщедушным. Я, который годами пахал в зале, выжимал тонны железа, сидел на сушке до головокружения, – выглядел как подросток рядом с этими титанами. Мои девяносто пять килограмм при росте сто восемьдесят два казались сейчас тощей, недоразвитой массой.

А женщины… Я таких в жизни не видел. Только в глянцевых журналах, да и то отфотошопленных. Длинные ноги, тонкие талии, округлые, но подтянутые бедра, высокая, упругая грудь. Их движения были полны невероятной, животной грации. И лица – безупречные, с пухлыми губами, большими глазами и идеальной кожей. Я застыл, забыв обо всем, просто впитывая эту сюрреалистичную картину.

Они заметили меня. Их идеальные лица повернулись в мою сторону, на них не было удивления или страха – лишь легкое, доброжелательное любопытство. И тогда одна из девушек отделилась от группы и пошла ко мне, легко переступая босыми ногами по песку.

Она была чуть ниже меня, сантиметров на пять. Длинные волосы цвета воронова крыла ниспадали на плечи волной сияющих локонов. Глаза – огромные, голубые как летнее небо, с густыми, темными ресницами. Ее кожа была фарфорово-белой, без единого изъяна. На ней находились лишь два лоскута ткани: один, красный будто спелая клубника, облегал ее бедра, другой – поддерживал и подчеркивал ее пышную, совершенную грудь. Каждый мускул на ее плоском животе и стройных ногах играл при движении, каждое колебание груди казалось выверенным, соблазнительным жестом.

Она что-то сказала. Звуки ее речи были мелодичными, но абсолютно чужими, ни на один известный мне язык не похожими. Но смысл родился у меня в голове сам собой, я понял его, как будто она говорила на чистейшем русском.

– О, новенький! Меня зовут Кира. Пойдем, я тебе все тут покажу.

Я мог только молча смотреть на нее, на ее улыбку, от которой что-то ёкнуло у меня внизу живота. Мой мозг отказывался совмещать эту богиню с реальностью.

– Привет, – наконец выдавил я. И мое слово прозвучало странно, будто его пропустили через искажающий фильтр, но она, судя по всему, поняла.

Ее улыбка стала еще шире. – Добрый день! Как тебя зовут?

– Александр.

– Класс! Ты из какой страны?

– Россия, – ответил я, все еще ошеломленный.

– Супер! А я из Японии.

Я не удержался и фыркнул, окидывая взглядом ее безупречные европейские черты лица, голубые глаза и светлую кожу. – Но… у тебя черты лица совсем не японские. Да и вообще… – я обвел рукой всю долину, – почему все тут выглядят будто с обложки журналов по фитнесу? Самые совершенные люди из всех, что я видел.

Кира мягко рассмеялась, и звук этот был похож на перезвон хрустальных колокольчиков. – Да, при жизни мы так не выглядели. Я была толстой и довольно-таки неприятной, мне очень не нравилась моя внешность. А тут… нам дали второй шанс. – Она вдруг пригляделась ко мне, ее идеальные брови слегка поползли вверх. – Кстати, ты как-то… худоват. По сравнению с остальными парнями. Это странно.

Я оглядел себя. Мои руки, мои ноги, я даже потрогал пресс сквозь футболку. Все было на месте. Тот же самый я, что вышел сегодня утром из дома. Ничего не изменилось.

– Что значит «при жизни»? – спросил я, и голос мой дрогнул. – Я все-таки умер? И да, я не изменился. Ну, по крайней мере, тело. Если дашь зеркало, смогу сказать и про лицо.

Ее улыбка мгновенно исчезла, сменившись настороженностью и беспокойством. – Да, ты умер. Это… Рай. Тут все получают то, о чем мечтали при жизни больше всего. Главное – соблюдать правила. – Она нервно перевела взгляд на других идеальных людей, которые с любопытством поглядывали на нас. – Это очень и очень странно. Почему ты попал именно к нам? От Вождя я слышала, что есть и другие долины, другие поселения. Там люди получают иные дары. Если ты не изменился внешне… возможно, произошла какая-то ошибка. Ошибка в самой системе. Пойдем к ней. Она наверняка знает, в чем дело.

Девушка не стала ждать моего ответа. Ее пальцы, длинные и удивительно нежные, обхватили моё запястье, и она потянула меня за собой. Ее касание было прохладным и живым. Я, не сопротивляясь, пошел следом, все еще не в силах поверить в происходящее.

Мы шли по узким, петляющим улочкам между одноэтажными глиняными домиками. Они были слеплены грубо, будто детьми из песка, с плоскими крышами и занавесками из легкой, полупрозрачной ткани вместо дверей. Из-за них доносились тихие голоса, смех, и я видел мелькающие внутри тени – такие же идеальные, как и все здесь.

Но я почти не смотрел по сторонам. Мой взгляд был прикован к спине Киры, к тому, как под тонкой тканью набедренной повязки играют мышцы ее ягодиц, как переливаются на сером свете ее длинные, темные волосы, ниспадающие на идеально прямую спину. От нее исходил легкий, едва уловимый аромат – сладкий, как мед, и свежий, как мята. Он кружил голову.

Я мертв. Я в Раю. И этот Рай оказался местом, где ходят боги и богини, а я среди них – жалкий, недоразвитый смертный в помятой футболке и джинсах. И от этой мысли становилось одновременно и жутко, и… безумно интересно. Что же это за ошибка такая? И что за правила нужно соблюдать в этом странном, беззвучном, идеальном мире?

Через несколько секунд тягучего молчания, нарушаемого лишь бесшумным шелестом наших шагов по песку, я снова не выдержал. Мой голос прозвучал глухо, будто из соседней комнаты, и снова был жадно поглощен всепоглощающей тишиной этого места.

– Послушай, а что это за язык? – спросил я, глядя на идеальный профиль Киры. – На котором мы говорим. И почему я его понимаю? Я в жизни такого не слышал, но в голове… будто кто-то синхронно переводит.

Она обернулась, и ее голубые глаза, яркие, как два осколка тропического неба, встретились с моими. На ее пухлых, идеально очерченных губах играла легкая, снисходительная улыбка, словно она слышала этот вопрос в тысячный раз.

– О, это вавилонский, – мелодично ответила она, и звук ее голоса был подобен переливам ручья. – Язык, на котором все люди говорили едино, до того как возгордились, пошли против воли Бога и начали строить свою башню до небес. Это нам так Вождь рассказывала. Здесь все на нем говорят и понимают друг друга с полуслова, какими бы разными мы ни были при жизни.

Она махнула рукой, и мускулы на ее предплечье плавно перекатились, будто под бархатной кожей играла живая ртуть.

– Уже почти пришли, – сменила она тему, указывая вперед на петляющую улочку. – Сейчас сам у нее все спросишь. Она точно знает.

И действительно, пройдя еще несколько десятков метров между слепыми глиняными стенами, мы вышли на обширную круглую площадь, метров пятнадцать в радиусе. Песок здесь был утрамбован особенно плотно, будто эта область служила местом частых сборов. В углу, у стены самого крупного в поселении одноэтажного домика, было сложено некое подобие ложа – груда звериных шкур, мягких и лоснящихся при этом матовом свете. На стене прямо напротив входа висело огромное, почти в полный рост, зеркало в простой деревянной раме, и его поверхность была на удивление чиста и без единого изъяна. Это, похоже, и было все убранство жилища Вождя.

Кира, не заходя внутрь, остановилась у входа, прикрытого легкой тканью, и почтительно склонила голову.

– Вождь, приветствую. Это новенький. Он… какой-то странный. Я думаю, с ним что-то не так, может, он не отсюда, может, ошибка…

Из полумрака внутри, от низкого столика, донесся спокойный, низкий и удивительно глубокий женский голос, в котором чувствовалась бездна возраста и авторитета.

– Помолчи, Кира. Ты свободна. Спасибо.

Японская, как она себя назвала, красавица кивнула, бросила на меня последний полный любопытства взгляд и удалилась, ее движения были столь же грациозны и бесшумны. Я остался один на один с загадкой.

За столом, скрестив невероятно длинные и стройные ноги, сидела женщина. Она медленно поднялась, и я почувствовал, как у меня перехватило дыхание. Если Кира была богиней, то эта… была их королевой.

Она была еще красивее, если такое вообще было возможно. И выше меня сантиметров на десять. Ее волосы были белыми – не седыми, а ослепительно-белыми, как первый зимний снег. Такими же белыми были ее длинные ресницы и тонкие, изящно изогнутые брови, составлявшие разительный контраст со смуглой кожей. Но и кожа была не обычной – не загорелой, не темной от природы. Она была цвета идеального топленого молока, бархатистой и сияющей изнутри ровным, теплым светом. Каждая черта ее лица, каждый изгиб ее тела, подчеркнутого простым одеянием из мягкой, дымчатой ткани, были воплощением безупречной симметрии и силы. Она была статуей, ожившим идеалом.

– Привет, новенький, – сказала она, и ее губы тронула едва заметная улыбка. – Меня зовут Энни. И я тут, как бы это сказать… главная. Староста.

Я сглотнул, заставляя свой голос работать.

– Добрый день. Вы… вы же можете мне ответить на пару вопросов?

– Да, конечно, – кивнула она, ее белые ресницы приподнялись, открывая пронзительные глаза цвета темного янтаря. – Я тут за этим и нужна. Уже лет семьсот только этим, в основном, и занимаюсь.

Семьсот лет? – пронеслось у меня в голове с ошеломляющей силой. – И тут так мало людей, от силы человек двести. Неужели за семь веков по всему миру не нашлось больше тех, кто был недоволен своей внешностью?

Вслух же я произнес, стараясь звучать уверенно: – Я правда умер?

– Абсолютно точно, – ее ответ прозвучал мгновенно и без тени сомнения.

– Почему вы так уверены? – не сдавался я.

– Я общаюсь с Богом.

В моей голове все смешалось. Не, ну серьезно? С Богом? С настоящим Богом? А я тут тогда каким боком? Вопросы роем носились в черепной коробке, но выдавить я смог лишь:

– А почему мне не может это просто видеться в бреду? В коме, в больнице? У меня довольно богатая фантазия, а с проломленной головой, да под препаратами, и не такое придумается.

Энни внимательно меня выслушала, ее идеальное лицо оставалось спокойным.

– По этому вопросу ты скоро сам все поймешь. У нас тут мало кто сомневается. В основном сюда попадают люди, сами лишившие себя жизни из-за проблем со внешностью, там, на земле. Но есть и такие, как мы с тобой. Меня, например, на костре сожгли. Я была настолько… нестандартной внешности, что перепуганные селяне решили, что я ведьма. – Она произнесла это ровно, без тени эмоций, как констатацию факта.

– Ух, сочувствую, – пробормотал я, искренне содрогнувшись.

– Да не парься, – она махнула рукой, и этот современный жест странно контрастировал с ее архаичной речью и неземной внешностью. – Я уже почти забыла об этом. А ты мне свою историю не расскажешь? Что случилось с тобой?

– Ничего такого. Я проблем из-за внешности не имел. Выглядел точно так же, судя по моему отражению в вашем зеркале. Вышел утром на работу, поскользнулся, ударился головой… очнулся, а я уже тут. Кира думает, что я сюда по ошибке попал. Мне что-то тоже так кажется. Мне бы в Рай, где все богатые, ничего не делают и плавают на яхтах, заедая лобстеров икрой.

Ее лицо мгновенно изменилось. Исчезла легкая снисходительность, взгляд стал жестким, пронзительным. Я увидел, как сжимаются ее идеальные челюсти, как напрягаются мышцы на шее. Было видно, что она сдерживает порыв гнева. Сделав глубокий вдох, ее грудь плавно поднялась.

– Нет, – произнесла она, и ее голос вновь обрел ледяное спокойствие. – Ошибки быть не может. Распределение работает идеально. Скорее уж, ты мне врешь, а там, на земле, был горбатым, прыщавым карликом.

– Да нет, что вы, – саркастично фыркнул я. – Как можно. А как бы мне с этим вашим Богом увидеться? Прямо вот спросить?

– Это невозможно, – отрезала она. – Он общается только с первым жителем поселения. Это непреложный закон. Мы, старосты соседних общин, в условленном месте собираемся, когда расцветает, и получаем указания. Вот завтра я и узнаю, что с тобой делать.

– А что тут расцветает? – уже откровенно ерничал я, чувствуя, как нарастает раздражение. – Солнца-то нет.

В своих мыслях я все больше уверялся, что это бред, порожденный комой. Ну не может этого быть. Людей, недовольных внешностью, – миллионы. Какая-то староста, какие-то боги, которые дают инструкции… Ему что, делать больше нечего? А эта тетка, она должна бегать каждые пять минут гостей встречать – людей в секунду несколько сотен умирает, наверняка среди них есть те, кто рожей не вышел.

– Расцвет тут есть, хоть и нет солнца, – терпеливо, словно ребенку, объяснила Энни. – Каждый день в одно и то же время свет гаснет, потом через определенный промежуток времени снова загорается. Все очень размеренно.

Ну точно, – торжествующе подумал я. – Это больница. Ночью медсестры свет в палате вырубают, а утром включают. Все сходится.

– А что мне делать до того момента? – спросил я, чувствуя себя чуть более уверенно.

– Да что хочешь. Кроме того, что запрещено. А запрещено всего пару вещей: конфликтовать, портить людям настроение, пытаться выбраться из долины, заставлять кого-то делать то, что он не хочет.

– Ну, довольно просто, – пожал я плечами. – Думаю, справлюсь.

– Да, – согласилась она. – И самое главное: нужно три раза в день ходить на общую молитву. Сюда, на эту площадь. Благодарить Бога за дар, данный нам.

– Так мне-то ничего особо и не дали, пока, – не удержался я от колкости.

Женщина снова поменялась в лице. По ее смуглым, идеальным щекам пробежала тень, глаза сузились, выдавая колоссальное внутреннее напряжение. Она снова сделала паузу, заставляя себя успокоиться.

– Сходи-ка, осмотрись, – произнесла она наконец, и в ее голосе снова появились металлические нотки. – Поищи себе пару и свободный дом. Уверена, ты передумаешь и оценишь дары, которые здесь получаешь, просто пока не осознал этого.

Я хотел было еще что-то спросить, например, о том, где здесь туалет или что они едят в этом раю для перфектных тел, но посмотрел на ее каменеющее лицо и передумал. Ладно, – мысленно вздохнул я. – Это наверняка какой-то прикол моего травмированного мозга. Не буду усугублять. Посмотрю, что тут еще есть, а подоставать эту тетю я всегда успею.

Я стоял перед Энни, и её последние слова повисли в воздухе, густом и беззвучном, как и всё в этом месте. Её предложение «посмотреть и найти пару» прозвучало так же абсурдно, как и всё остальное. Я – в помятой футболке и потрёпанных джинсах, среди этих высеченных из мрамора и плоти богов.

Энни, казалось, прочла мои мысли. Её белые, почти фосфоресцирующие брови чуть приподнялись, а в глазах, цвет которых я бы назвал цветом расплавленного золота, мелькнуло что-то среднее между раздражением и снисходительной жалостью. – Не задерживайся, – произнесла она, и её голос, низкий и бархатный, вновь обрёл тот тон непререкаемого авторитета, который, видимо, и позволил ей семьсот лет быть тут главной. – И помни о правилах. Особенно о настроении. Его портить здесь не принято.

Она развернулась и с невероятной, хищной грацией вернулась к своему низкому столику, словно отрешившись от моего присутствия. Её спина была идеальным V-образным треугольником, каждая мышца играла под кожей топлёного молока при малейшем движении. Зрелище было завораживающим и подавляющим одновременно.

Я медленно вышел из её жилища, ощущая на спине тяжесть её взгляда. Кира ждала меня снаружи, прислонившись к глиняной стене. Её поза была воплощением небрежной грации, которую не смогли бы повторить ни одна топ-модель с той, прежней Земли. – Ну что? – спросила она, и её голубые глаза с любопытством изучали моё наверняка растерянное лицо. – Да ничего особенного, – буркнул я, пожимая плечами. Ощущение нереальности происходящего не покидало, а где-то глубоко внутри уже начинало скрести холодное, острое лезвие паники. – Говорит, ошибки быть не может. Говорит, иди ищи себе «пару». Как будто я на дискотеку какую-то пришёл.

Кира мягко рассмеялась, и звук этот снова напомнил мне перезвон хрусталя. – А оно так и есть, в каком-то смысле. Тут многие находят друг друга. Внешность-то теперь не подводит, – она лукаво подмигнула мне, и у меня снова ёкнуло под ложечкой. – Пойдём, я покажу тебе свободные домики. Их немного, но выбор есть.

Мы снова пошли по лабиринту улочек. Я старался не пялиться на местных жителей, но это было невозможно. Они были повсюду. Пары, держащиеся за руки, чьи мускулистые предплечья и изящные пальцы казались отлитыми из бронзы и фарфора. Небольшие группы, что-то оживлённо обсуждавшие беззвучными, но выразительными жестами. Их совершенство начинало действовать угнетающе. Это была конвейерная, обезличенная красота. У них не было изъянов, но не было и индивидуальности, той самой маленькой искорки, которая отличает одного человека от другого. Все они были продуктом одной и той же безупречной фабрики.