Темная флейта вожатого

– Извольте!

– Дыбка степная, – ухмыльнулся Стаев, когда Лонина отошла.

Раскабойников покосился на него. Силовики наблюдали, как родители группами – работяги, итээрщики, представители криминала, улыбающаяся пара, прыткий молодой человек с усиками, майор-танкист и Лонина – идут по дорожке к аллее. За ними следовали недовольные Симченко и Варя с Леночкой. Директор «Белочки» остался стоять на крыльце.

– Ладно! Пошли, потолкуем с вожатым! – наконец сказал полковник.

Стаев подозвал Ивана Павловича, и они двинулись к изолятору. С ними увязался и Морокин. Какое-то время они шли вчетвером и не сразу заметили высокую черную фигуру, которая как будто плыла по воздуху рядом.

– А вы куда? – буркнул Раскабойников.

Женщина в черном сняла темные очки, чуть сдвинула веки, меж которых плясали маленькие огоньки.

– Меня зовут Рада, – произнесла она глубоким, бархатным голосом. – Я могу вам пригодиться.

Раскабойников переглянулся со Стаевым, но никто из них не произнес ни слова. Затем полковник кивнул, и впятером они двинулись к изолятору. Никто не заметил, как майор Ким следил за ними из-за деревьев немигающими черными и выпуклыми, как у мыши, глазами.

* * *Из показаний свидетелей

Иван Павлович Половняк, директор ДОЛ «Белочка» (53 года):

«Я так и предполагал, что добром дело не кончится, как говорится. Ну, то есть я хотел сказать, что этот Антон Шайгин всегда был непредсказуемым. Да, у него хорошие рекомендации из университета и обеих школ, и к нам в лагерь он ездил почти каждый год. То есть никаких претензий к нему не было. Знаете, мы кого попало не берем. У нас приличное учреждение. Только он много себе позволял. Да и я, знаете ли, пошел у него на поводу. Послабления режима, свободная форма одежды. По ночам он костры с отрядом устраивал, в походы детишек водил, всякие мероприятия проводил.

Но, сами понимаете, люди меняются. Был, например, человек героем когда-то, а потом раз – и развернулся на сто восемьдесят градусов. Может, у него в голове что-то переклинило. Такое же случается, правда? Но я-то откуда мог знать! Вы поймите, я же не телепат, мысли читать не могу. Ну да, он такой… неординарный. Но мало ли у кого какие странности! Работу он свою хорошо выполнял, как говорится. А если ко всем цепляться, тогда мы вообще без работников останемся. Ну так ведь?»

Варвара Шуховская (24 года), администратор:

«Знаете, странные они были. Я имею в виду ребят из “десятки”. И на детей вовсе не похожи. Необычно серьезные, рассудительные, уверенные. Никакого баловства или шалостей. Все какие-то книжки читают, разговоры ведут за жизнь. Как будто им лет по двадцать. Странно, что никто, кроме меня, этого не замечал. И с Шайгиным у них контакт был плотный. Они слушались его беспрекословно, но только потому, что им самим это нравилось. Мне кажется, к происшествию сами дети из “десятки” причастны. Они, я уверена, не только на побег способны, а на гораздо более весомые “подвиги”».

Глава 4

Вожатый

1

Стаеву не хотелось снова идти в изолятор. Следователь то и дело замедлял шаг, потирая руки, в пальцах опять появилось жжение и покалывание. Вдобавок четверостишие из песни про сурка, которую напевал «профессор», повторялось в голове, а перед глазами вставала «кровавая» надпись на стене в игровой Синего корпуса. И еще вспоминалась стопка «умных» книг, найденных на тумбочках детей из «десятки».

«Чепуха! Ерунда! Наваждение», – сказал он себе и ускорил шаг.

Дошли до изолятора. Иван Павлович отпер дверь и приставными шажками втек внутрь. За ним последовали Стаев, Раскабойников, Морокин и Рада. Полумрак обступил людей. Помещение дышало нежилым, затхлым воздухом, словно стояло заброшенным уже не один год. Несмотря на жару, здесь было прохладно, даже зябко. Стаев и Иван Павлович переглянулись, едва завидев странную, состоящую из одних ломаных линий фигуру на кушетке.

Даже издалека можно было заметить, насколько изменился Шайгин за последние два с лишним часа. Вожатый сидел, привалившись к стене, и напоминал разобранный механизм: голова, руки, торс, ноги – казалось, все лежало по отдельности, как если бы из человека вынули важный элемент, соединяющий все члены воедино. Серое, будто слепленное из комков глины лицо сохраняло неподвижность маски, под приподнятыми веками блестели налитые кровью глаза, раздвинутые губы обнажали большие верхние резцы. Лишь галстук, единственное яркое пятно в комнате, тлел в полумраке, как угли затухающего костра.

– Он староват для вожатого, – заметил Раскабойников.

Не отрывая взгляда от человека на кушетке, полковник двинулся через комнату. Он подошел к столику, тронул лежащие на нем изрисованные листы бумаги (Стаев на несколько секунд закрыл глаза), катнул карандаш. Отодвинув стол, полковник склонился над вожатым.

– Шайгин! – позвал он. – Слышишь меня, пионер?

Вожатый не двинулся. Раскабойников подождал еще немного и затем с размаху влепил парню две пощечины. Голова Шайгина мотнулась в одну, в другую сторону. Волосы взметнулись, клацнули зубы, но серое лицо и приоткрытые глаза не изменили выражения.

Раскабойников хмыкнул, обхватил подбородок молодого человека ладонью.

– Ну-ка ты! Кончай придуриваться! Я тебя быстро в чувство приведу.

Полковник протянул руку, двумя пальцами зажал Шайгину нос, сдавил. С полминуты вожатый сидел без движения. Затем тело его шевельнулось, выгнулось, дернулась одна рука, другая, согнулись ноги – и вот на безжизненном лице дрогнули веки, опухшие губы разомкнулись, и парень глубоко и шумно вдохнул ртом.

Раскабойников улыбнулся, отпустил нос вожатого и отступил от кушетки, не сводя с Шайгина глаз. Остальные подошли ближе.

– Вот и молодец! Давай приходи в себя, вожатый. Будем говорить.

Шайгин будто отходил от наркоза или пробуждался от глубокого нездорового сна. Он вздохнул несколько раз, пошевелил узловатыми пальцами и с усилием сглотнул. Глаза его задвигались, перескакивая с одного предмета на другой, а мышцы лица сложились в страдальческую гримасу, похожую на трагическую маску греческого театра. Он оперся ладонями о кушетку, сел прямо, но тотчас ослаб, ссутулился и привалился спиной к стене.

Полковник снова улыбнулся, покачал головой.

– Так, отлично! – начал Раскабойников. – Теперь слушай, Антон Шайгин. Сегодня ночью из лагеря пропал вверенный тебе отряд. Мы знаем, что ты увел детей. И ты нам сейчас скажешь, где они. Понял?

Вожатый не ответил. Он дышал глубоко и тяжело, и поток воздуха тревожил концы галстука на груди.

– Если поможешь, ничего тебе не будет, – продолжал Раскабойников, следя за каждым движением глаз Шайгина. – Если дети вернутся целыми и невредимыми, мы сразу отпустим тебя. Даю слово. Пропал мой единственный сын, и я ни перед чем не остановлюсь, чтобы…

– Гра-а-а, – прокатилось по изолятору.

Все вздрогнули, а Морокин даже вскрикнул и огляделся.

– У-вас. Ма-ло. Вре-ме-ни, – прокатилось по изолятору.

Губы и язык Шайгина совершали едва заметные механические движения, словно не сам он, а кто-то другой, использующий его тело, управлял ими. Слова вываливались из его рта тяжелые и липкие, словно комки мокрой глины, и таяли.

Раскабойников прищурил глаза.

– Парень, ты о чем? – спросил он. – Где отряд?

– От-ряд, – повторил вожатый, будто произносил слово впервые. – Нельзя сказать «где»…

Раскабойников придвинулся к Шайгину и сжал челюсти.

– Ты тут дурочку не включай! – заорал он в лицо вожатому. – Говори, где дети!

– Вы их. Больше. Не увидите.

Директор лагеря и директор завода «Прибор» в один голос ахнули. Стаев прищелкнул языком, и только Рада оставалась спокойной.

– Что ты с ними сделал? – прошептал полковник, отступая на шаг.

Брови Шайгина сошлись на переносице. Лицо исказилось в неестественной гримасе и стало похоже на скомканную бумагу. Внутри него происходила какая-то сложная и трудная работа, словно он старался вспомнить какое-то отдаленное во времени событие и подобрать слова для его описания. Наконец он осклабился и произнес:

– Я просто…

Все замерли, не отрывая взглядов ото рта Шайгина и ловя каждое его слово.

– …играл им на флейте, – закончил вожатый.

Раскабойников втянул ноздрями воздух и уперся взглядом в переносицу Шайгина.

– Ну, подонок, ты у меня доиграешься! – прорычал полковник. – Я тебе устрою инквизицию! Стаев, держи его!

– Погодите! – Директор завода «Прибор» подскочил к полковнику. – Ну зачем же так? Мы же с вами культурные, цивилизованные люди. – Он развел руками, оглядывая присутствующих. – Мы должны решать проблемы мирным путем. Давайте договариваться!

Отстранив Раскабойникова, Морокин поднял валяющийся поодаль стул, поставил его около кушетки и устроился на нем. Директор «Прибора» облизнул губы, деланно улыбнулся и кашлянул.

– Антон, – начал он, – ты уже взрослый мужчина, поэтому я буду разговаривать с тобой на равных. Что, если мы заключим договор? Ты скажешь нам, где отряд, а я выпишу тебе небольшое вознаграждение. Триста тысяч тебе хватит? Хочешь, я прямо сейчас позвоню, и на твое имя откроют счет в любом банке, куда положат деньги. Идет?

Из горла вожатого вырвался протяжный хрип. На его шее набухла синяя венка.

– Ну что такое? – Морокин развел руками. – Тебе не нравится сумма? Хорошо. Пятьсот тысяч. Подумай: целых полмиллиона! Может, ты не хочешь связываться с банком? Так я могу выдать наличными. Через полчаса сюда приедет мой поверенный с чемоданчиком, и ты выйдешь из лагеря богатым человеком.

– Нельзя вернуть тех, кого нет, – раздельно произнес Шайгин.

– Что значит «нет”?! – воскликнул Морокин. – Они… мертвы?

Шайгин шевельнул рукой, и лицо его исказилось в гримасе боли. Внутри него протекали какие-то трудные, болезненные процессы. Кадык двигался под тонкой кожей, венка на шее еще сильнее набухла, словно готовясь лопнуть.

– Сердца их бьются. Легкие дышат. Глаза видят. Но они… не живут.

– Чего?

– Да он псих просто! – вторгся в беседу Раскабойников. – Сбрендил, придурок!

– Время истекает, – проговорил вожатый. – Не знаю, сколько выдержу. Скоро все закончится…

– Что закончится? Че ты городишь? – прорычал полковник.

Он сжал кулаки, но тут вперед выступила женщина в черном. Морокин и Раскабойников тотчас отступили.

– Антон, – заговорила она. – Антон…

Рада приблизилась к кушетке, скинула с головы платок, и богатые длинные волосы рассыпались по плечам. Она взяла безжизненную руку вожатого и заговорила. Ее бархатный голос успокаивал, завораживал, усыплял. Хотелось, чтобы она просто говорила – неважно что. Женщине с таким голосом хотелось верить. Более того, хотелось сделать все, что она ни попросит.

– Антон, слушай меня. Просто слушай. Слушай…

Глаза Шайгина дернулись. Зрачки его расширились, и тогда же взгляды женщины в черном и вожатого встретились. Между ними образовалась некая связь, и могло показаться, что они безмолвно общаются.

– Зачем ты это сделал? – снова заговорила Рада. – Тебя кто-то заставил? Кто это был? Ты его боишься? Мы можем помочь тебе. Расскажи все как есть. Что случилось вчера? Расскажи! Тебе станет легче.

Они продолжали смотреть друг на друга. Рада все держала вожатого за руку, а тот молчал и прерывисто дышал. Заговорил он только минуты через две. Голос его стал громче, отчетливее, но при этом более механическим, и каждая фраза обрывалась, как будто была последней.

– Не могу… сказать. Нет слов. Нельзя описать. Я не хотел ничего плохого. Так получилось. Просто играл на флейте. Не мог не играть. Теперь ничего не исправить. Ни-че-го.

– О чем ты, Антон? – Рада нахмурилась. – Не понимаю тебя.

Вожатый выдохнул, сглотнул. Венка на шее проявилась настолько отчетливо, что казалось, под кожей извивался червяк, прорываясь наружу. Женщина в черном придвинулась так близко, что ее дыхание всколыхнуло волосы Шайгина.

– Кто? – произнесла она шепотом. – Кто это был? Просто скажи его имя!

Глаза вожатого задвигались в глазницах. Воздух в изоляторе, казалось, звенел от напряжения застывших в ожидании людей. Морокин дрожал, как от холода. Иван Павлович совсем потерял форму, очертания его круглого тела напоминали тающий снежок. Раскабойников держался за стену, глядя исподлобья на вожатого. Стаев же подошел ближе, наблюдая за Шайгиным широко раскрытыми глазами.

– Никто… – наконец прошелестел вожатый. – Я сам…

Рада прикрыла глаза и выпрямилась с таким видом, будто только что закончила невероятно тяжелую и сложную работу. Наступила тишина. Только вожатый ритмично дышал, как будто пробежал стометровку и никак не мог успокоиться.

– Если не поможешь, тебе конец, – вдруг заговорил Морокин с дрожью в голосе. – Тебя поместят в психбольницу. А это гораздо хуже тюрьмы. Ты проведешь там весь остаток жизни. У тебя никогда не будет ни семьи, ни детей, ни работы, ни тачки. Вообще ничего! Я могу тебе это устроить. Подумай, стоит ли оно того?

– Да, – немедленно ответил вожатый. – Если это плата за содеянное, я согласен.

– Что?! – взревел Раскабойников.

– Время вышло, – объявил Антон спокойным голосом. – Мне нечего больше сказать. Прощайте!

– Пум! – громко сказал Иван Павлович и прижал обе руки ко рту.

Все пятеро посетителей – директор «Белочки», директор завода «Прибор», следователь, начальник ГУВД Бельска и Рада – замерли, уставившись на вожатого. В его теле происходили какие-то невероятные эволюции, неведомая сила терзала его изнутри. Еще утром Антон производил впечатление парня лет двадцати трех. Стаев, увидевший его через несколько часов, дал бы ему не меньше тридцати. Когда делегация вошла в изолятор, Шайгину на вид было под сорок, а теперь, всего пятнадцать минут спустя, он выглядел на все пятьдесят и продолжал стареть прямо на глазах.

«Скорее! Еще можно успеть! – говорил Стаев себе. – Задать правильный вопрос».

– Антон, что случилось этой ночью? – вскрикнул следователь. – Что произошло в игровой? Зачем вы пошли в лес? Куда ты отвел детей?

Шайгин-пятидесятилетний затрясся. Стаев не отрывал взгляда от его лица.

– Я… прос-то… иг-рал… на флей-те, – вылетела из его рта последняя фраза.

За считаные секунды волосы вожатого потеряли цвет, глаза ввалились, скуловые кости проступили из-под кожи, покрывшейся пятнами. Морщины взрезали лицо, на шее обозначились жилы, а взбухшая венка сжалась и вдруг пропала. Через минуту на кушетке сидел глубокий старик с седыми волосами, оскаленными желтыми зубами и запавшими темными глазами.

– Что это?! – заорал Морокин, отступая назад. – Что происходит? Остановите это!

– Нет-нет-нет, – бормотал Иван Павлович.

Шайгин-старик поднял костлявую руку, открыл рот и завалился набок, точно сраженный наповал боец. Тело его обмякло, как если бы из него разом вытащили все кости, и вожатый грохнулся на пол, дергаясь в конвульсиях. Красный галстук взметнулся, как два языка пламени, опал и тотчас потускнел, потерял цвет, как погасшая лампа.

Раскабойников бросился к вожатому.

– Эй, пионер! Ты что? – заорал он. – Ты только не умирай! Не подыхай, тварь, слышишь! Врача! Директор, есть тут врач? Это же лагерь! Ну что вы все стоите?!

Шайгин дернулся еще несколько раз. Внутри у него что-то хрустнуло, и в тот же миг он замер, подобно игрушке, у которой закончился завод. Прибежавшая фельдшерица обхватила рукой горло вожатого, приподняла ему пальцем веки, прослушала грудную клетку и выскочила из изолятора.

– Лида, вызывай «Скорую»! – крикнула она кому-то на улице.

2

Загромоздившие небо тучи налились синевой. Они наваливались друг на друга бесформенными глыбами, висели над лагерем, а в прогалинах между ними то и дело вспыхивало пятнами бледно-голубое вечернее небо. Вместе с тучами на «Белочку» опустилась влажная вечерняя духота. Ветер стих, и воздух превратился в тепловатый кисель, который обволакивал тело, лип к коже и затекал в легкие.

Прибывшая через десять минут бригада «Скорой помощи» увезла Антона Шайгина. Стаев, Раскабойников, Иван Павлович, Морокин и Рада смотрели вслед машине, пока она не скрылась за поворотом. Все понемногу отходили от увиденного.

– Что же это было? – пробормотал Раскабойников через пять минут.

– Это ведь немыслимо! Невероятно! – повторял Иван Павлович, глядя в одну точку – в пуговицу на костюме Морокина. – Такого не бывает! Нельзя постареть за полчаса.

– Он как будто прожил целую жизнь за минуту, – сказала Рада в большой задумчивости.

– Человек склонился над водой и увидел вдруг, что он седой, – сказал Стаев, вспомнив стишок со школы.