Белые одежды для Надежды

Нина Пономарёва

Белые одежды для Надежды

"Если Бог будет на первом месте, то всё остальное будет на своём месте".

Если что-то не ладится на работе, если как-то не спокойно на душе, если почему-то сердце в смятении, а в уме и вовсе – «разброд и шатание», значит, самое время пообщаться с главной героиней романа, с Надеждой в белых одеждах.

Она уже мало чего боится в жизни и не только потому, что живёт в очень неспокойное время, в перестройку. А дело в том, что она точно знает, что нельзя победить тех, кто стоит между отчаяньем и надеждой. Она точно знает, какой мерой надо мерить, потому что ей отмерят точно такой же. Она верит в то, что время – сестра правды, а смысл жизни в том, что она на тебе не заканчивается.

Белые одежды – символ чистоты. Если мир несовершенен, то возможны ли вообще для человека белые одежды? А, может быть, проще надеть чёрные? По крайней мере, не видно, что испачкался?

Роман даёт возможность читателю на эти непростые вопросы ответить самому. Главная героиня романа, Надежда, отвечает на них не ради слова, а ради самой жизни, душой и сердцем.

Глава 1. Близнецы братья.

Лето бушевало не на шутку: солнце нещадно пекло, воздух дрожал от зноя, тучи спрятались за горизонт, ветер улёгся в кустах. О дожде не было и речи.

Четыре красавицы расположились в тени огромной липы, обмахиваясь, чем кто мог. Людмила, красивая, аристократичная, изящная и элегантная, петербурженка в третьем поколении, достала журнал «Литература в школе» и так намахивала им, что Рита присоединилась к её плечу:

– Вот, хорошо! Вот, прекрасно! Давай, давай, ещё!

Маргарита тоже была хороша собой, однако, скроена была, казалось, попроще: ширококостная, полноватая, круглолицая, голубоглазая, блондинка, зато на лице всегда здоровый, приятный румянец, приветливая, притягательная, белозубая улыбка.

– Отодвинься, пожалуйста, печка! Что это тебе – лавочки что ли мало? – возразила Люда.

– Постойте, девы знойного Бахчисарая! Это же новый номер! Когда его принесли? Я ещё не видела, – озаботилась Валентина, – дайте-ка сейчас же сюда!

Валюша, как называли её близкие, отличалась добротой и ответственностью. Маленькая, худенькая, она зачёсывала длинные, густые волосы назад, укрепляла их в богатый хвост, чем и ограничивалась забота о внешности. Удивительно, но и при всём этом – она была отменно хороша собой.

Валя-Валентина неожиданно ловко и быстро выхватила журнал, открыла оглавление, провела по нему наманикюренным, маленьким пальчиком:

– Вот эту статью я давно жду. Мне она срочно нужна к открытому уроку по творчеству Блока.

– Валя, какой открытый урок? Какой может быть Блок в такую жару? Ты совсем с ума сошла? – пролепетала умирающим голосом Людмила.

Жаль, что рядом не было ни художника, ни скульптора – вполне можно было создавать очередной мировой шедевр «Венера отдыхает».

Людочка раскинула руки, как крылья, на спинку лавочки и, казалось, засыпала. Это было вполне вероятно потому, что она могла спать везде, при любых обстоятельствах. К этому уже все давно привыкли.

– Уважаемая Людмила Михайловна! – возразила Валя, – не Вы ли сами мне поручили, а фактически даже навязали этот открытый урок? Не так ли, товарищ завуч?

– Навязала, навязала. Ах, да, да, конечно! Конечно, я! А кто же ещё? – засыпая лепетала Людмила.

Маргарита и Татьяна тихо переговаривались, иронично поглядывая на собеседниц, мирно покачивая новыми, одинаковыми босоножками, усевшись одинаково нога на ногу. Казалось, что вопросы преподавания литературы в данной момент их нисколько не интересовали.

– Удачно мы с тобой купили эти босоножечки. Посмотри-ка, – белые подойдут под любую одежду. Да какие удобные, стильные, всем нравятся.

Рита поворачивала свою красивую ногу и вправо, и влево и, наклонив слегка голову, любовалась обновкой.

Татьяна же, наоборот, спрятала свои неловкие, тонкие ноги под лавку на всякий случай и подтвердила:

– Точно, а не сходить ли нам за Эскимо? Чья очередь? Я напоминаю: ходила в прошлый раз Валя. Похоже, твоя очередь. Татьяна уже протягивала деньги Валентине, но Валентина никого и ничего не слышала. Статья в журнале была так интересна, да, кроме того, – своевременна.

Рита молча взяла деньги и отправилась за Эскимо. Парк был абсолютно безлюдным. Да и, в самом деле, кому захочется в такую страшенную жару тащиться по солнцепёку? Бывает же в природе такое лето, что кажется, что зима вообще невозможна. Зато зимой – как захочется этого пекла, жары, тепла, зноя, духоты. Действительно, на живого человека не угодишь никогда.

Воцарилась необычная тишина, каждый был занят своим. Казалось, что Маргарита отсутствовала одну минуту.

– Пожалуйста, барышни, крепостная крестьянка Рита принесла вам в лукошке вкуснятину! Удостойте! – картинно и смешно поклонилась в пояс раскрасневшаяся красавица Риточка.

Сегодня Маргарита была одета в шифоновом светло-голубом платьице и выглядела, как воздушная, сказочная, прекрасная, добрая фея.

Все оживились. Мороженое было – более, чем кстати.

– Вот это красота! Вот это здорово! – спасибо тебе, Риточка. – Как здорово, ну, просто, очень вкусно! – оплетала вкусняшку Людмила, не проявляя ни одного признака сна.

Остальные молча ели, как дети: увлечённо и сладостно, совершенно не походя в этот момент на строгих учительниц литературы, а тем более – на завучей.

Никто из них почему-то не заметил, как подошла худая, высокая цыганка, настолько загорелая или от природы смуглая, что дальше уже, наверное, был бы негр. Множественные, цветные, яркие юбки её почему-то шевелились, колыхались, хотя цыганка не двигалась. Казалось, что они жили своей какой-то особенной жизнью, поэтому завораживали. В яркой косынке через плечо спал ребёнок, закрытый тканью. Ткань была закреплена где-то в пучке смоляных, как вороное крыло, волос и ниспадала на грудь, драпируясь, как у греческой богини.

– Дайте, красавицы, ребёнку на молоко, а мне на водичку. Жарко очень, пить хочется, – все от неожиданности вздрогнули. Никто не ожидал появления такой странной собеседницы, не имеющей, казалось, ни возраста, ни имени. Действительно, сколько новому явлению лет – определить было решительно невозможно. Однако, это цыганское лицо было чем-то настолько притягательно, что хотелось смотреть в него долго-долго, открыв рот.

– Ой, проходите себе, проходите, не надо приставать к людям, проходите! Дайте отдохнуть, – первая опомнилась Маргарита.

– Что это Вы по такой жаре ребёночка носите? Ему же жарко и душно. Так опека может и отнять ребёнка, если используете его в попрошайничестве, – поддержала подругу Людмила.

– Так всё-таки не дадите? – обречённо спросила уставшим, поникшим голосом цыганка.

У Валентины и Татьяны в сумках была вода минеральная с газом и без газа. Не сговариваясь, они разом обе протянули последнюю воду цыганке.

– Денег нет, – тоже не сговариваясь и тоже одновременно сказали обе.

– Спасибо, возьму воду, очень хочу пить! Да и ребёнка напоить надо, молока у меня нет от побоев, кончилось, и сегодня день пустой, жарко, мало людей в парке.

– С трудом верится, – ответила с насмешкой Маргарита и, прищурившись, презрительно глянула на цыганку.

– Не хотела тебя огорчать, а теперь скажу: красивая ты, а толку от этого очень мало – через месяц всё равно умрёшь.

– Что Вы такое говорите? – заступилась Людмила. – Это уже – не смешно, уходите!

– Я-то уйду, да и ты – не жилец: следом пойдёшь через полгода. А сына твоего – твои же убийцы будут воспитывать.

– Какие убийцы, что вы несёте? – соскочила Людмила, раскинув возмущённо свои тонкие руки.

– Пожилая женщина убьёт тебя в твоём же собственном доме. Да, ещё, а похоронены будете – рядом. Да и вы, остальные, не лучше – четыре подруженьки.

На этом цыганка откланялась, резко повернувшись к ним спиной. Она шла тихо по аллее одна, вместе со своим грудным ребёнком. Её спина и юбки удалялись, и вдалеке казалось, что они – мираж. Так раскалён был воздух, что все очертания дрожали и двигались сами по себе. Почему-то казалось даже в какой-то момент, что здесь всё вне реальности: сказочная предсказательница – ворожея, раскалённый, летний, пустой парк, вокруг ни одной души.

Четыре подруги учительницы молчали, выставившись друг на друга.

– Таня! А что значит и вы не лучше? Как ты думаешь? – изумлённо – ошарашено спросила Валентина.

– Ничего это не значит, разве можно верить таким глупостям? Всё это чепуха, – заявила Людмила, – расстраиваться не будем.

Однако, жизнь показала, что далеко – не чепуха и, более того. – расстраиваться пришлось.

Как и предсказала цыганка, красавица Маргарита умерла от скоротечного рака желудка на больничном, в течение месяца, совсем вскоре.

Следом ушла из жизни Людмила. Её, действительно, как и сказала цыганка, убила свекровь на кухне кухонным топориком, всадив его сзади в темя по самые плечи. Следователи установили, что, когда преступная семья осознала весь ужас содеянного, то пытались сначала спрятать убитую в погреб, а потом выбросили на улицу. Входную дверь подперли снаружи, пытаясь создать себе алиби. Сына Людмилы суд присудил свёкру под опеку. Внучка заводчика Морозова убила свою сноху в споре за золотые монеты царской чеканки. Похоронили Людмилу рядом с её родственниками, при этом всех поразило то, что совершенно случайно её могила оказалась рядом с могилой Маргариты, а похороны состоялись, ровно через полгода, как и было предсказано цыганкой летом.

Старенький отец Людмилы Михайловны и пожилые, интеллигентные тёти, приехавшие на похороны из Санкт-Петербурга, только безутешно плакали и никого ни в чём не обвиняли.

Валентине не пришлось проводить открытый урок по Блоку: вместе с Татьяной они уволились из школы и перестали общаться, чтобы не быть четырьмя подруженьками.

Надежда Васильевна обо всём этом знала, даже присутствовала на похоронах, потому что училась в этой школе, а завуч Людмила Михайловна была её учительницей литературы. Надя боготворила свою учительницу и в душе благодарила её постоянно. Выпускница МГУ, Людмила, так между собой все звали завуча, не только была прекрасно образована, но и обладала уникальным даром анализа литературного произведения. Надя сумела научиться этому. Более того, благодаря Людмиле и собственному трудолюбию знала значительно больше, чем предусматривала школьная программа. В институте Наде тоже повезло: на их потоке были прекрасные преподаватели, эвакуированные в годы войны на Урал, да так и застрявшие на радость и удачу студентам в рабочем городе. Трудолюбия Надежде все годы было не занимать, к этому была приучена дома. Тезис отца был непреложным:

– Тебе больше, чем другим детям дано, значит больше и спрошу с тебя.

Демократии в семье не было, возражать родителям было не принято. В любом случае, отработав положенное в сельской местности, Надежда Васильевна стояла перед кабинетом директора школы с трудовой книжкой и дипломом в руках.

Полноватый, высокий, розовощёкий от принятого на грудь с утра, давно знакомый по школьным годам, Роман Романович спросил:

– Пришла? Ну так и хорошо. Проходи, тебе объяснять ничего не надо, сама всё в школе знаешь. Нет у нас сейчас ни завуча, ни учителей литературы. Завучем пока ты побудешь, а учителей поищем. Всё равно найдутся.

– Как завучем побудешь? Я же молодой специалист! – удивилась Надя.

– Какой ты молодой специалист? Вчера им была, а сегодня – завуч. Не переживай, найдём нормального завуча – уступишь место. Вот ключи от кабинета Людмилы. Всё! Всё, иди, иди! Устал я сегодня от вас, иди работай. Работы – непочатый край! Иди, иди, пожалуйста, работай!

– Значит, я теперь ненормальный завуч. До появления нормального – надо работать, никуда не денешься, – с этими мыслями Надежда Васильевна открыла кабинет своей любимой учительницы литературы, убитой свекровью на прошлой неделе.

Людмила, конечно, думала, что уходит ненадолго, что завтра, как всегда, вернётся, но судьба распорядилась по-другому. Надя стояла на пороге кабинета и не решалась войти.

– А, Наденька, это ты, заходи! Чего уж тут, жалко, конечно, я уж плакала – плакала по Людмиле-то Михайловне, – проговорила Лена, обнимая Надежду.

Лена вошла вместе с Надей, вытирая концом повязанного назад головного платка повлажневшие глаза.

– Куда как жалко! Молодая такая! Да и мальчонка теперь без матери, а отец и тётки – ленинградки уж так убивались на кладбище, так убивались. Проходи, проходи, ты здесь всё время тетради помогала Михайловне проверять, ты здесь всё знаешь. Я буду мыть твой кабинет. Теперь кабинет твой.

Главным даром Лены было её умение влюбляться в людей. Ровная и внимательная со всеми, но тех, кого она отличала, – любила по-настоящему, крепко и верно, от всей души и от всего сердца. Надю Лена полюбила ещё школьницей.

Надежда Васильевна слышала всё, что говорила добрая Лена-техничка, но, казалось, что она находится в другом измерении, где-то в другом месте, но точно не в кабинете и, тем не менее, – в кабинете одновременно.

– Ты уж так не убивайся, болезная, теперь не вернёшь, царствия небесного ей, бедолаге, ничего, ничего, – поцеловала Надю в маковку Лена и удалилась в свою коптёрку через стену и ещё долго там гремела вёдрами и вздыхала.

– Да, не вернёшь, -подумала новая завуч Надежда Васильевна, – оттуда ещё никто не вернулся.

Наде казалось, что уже целую вечность она сидит, застыв за столом, недожившей свой век, молодой, блестящей, талантливой, с каким-то особым столичным лоском, Людмилы. Дверь кабинета распахнулась, на пороге стояла Лида, Надина подруга, учительница – Лидия Михайловна, умная, надёжная, принципиальная, твёрдая и верная, как скала:

– Вся школа гудит: новая завучиха пришла. Вся в белом, такая фифа: волосок к волоску, на шпильках. А, ну-ка, покажись! Да, Надежда, тебе белое к лицу! Белые одежды для Надежды! Сознавайся, где оторвала такую красоту? Старые учителя тебя знают, а новенькие – нет. Меня облепили, спрашивают – что да как, переживают.

Надя молчала. Неожиданно для обоих на стол упали капли. Обе поняли, что слёзы. Лида тоже заплакала.

– Надя, правда, жалко: уйти из жизни в тридцать шесть лет. Это немыслимо! – обнялись, помолчали.

– Надя! Ой! Надежда Васильевна! Пойдём домой, все уже ушли, закрывай свой кабинет.

Надежда окинула ещё раз взглядом помещение, задержалась на пороге и подумала:

– Есть возможность послужить людям, но как отработать так, чтобы быть достойной белых одежд как небесного символа чистоты и безупречности, чтобы это был не только новый, красивый, белый костюм, но и внутренние белые одежды.

Начало сентября было жарким, наверное, таким же, как и при жизни прежней владелицы кабинета. До конца недели штат учителей литературы был набран, школа работала, как будто бы ничего и не утратила, всё шло своим чередом.

Ладно, хоть дома все были, слава Богу, на месте: муж на работе, сын под попечительством двух бабушек. Вечер, как всегда, начался с отчёта о проделанной работе: тексты были прочитаны, рисунки нарисованы, пластинки прослушаны, фигурки слеплены, стихи выучены, все игры сыграны.

– Так, так, так, – расхаживался трёхлетний Тимофей по комнате. Для дошкольника он был довольно высоким, да и было в кого. Оранжевый, новый костюм был дополнен самодельной, линялой, видавшей виды испанкой из белого и красного материала. Малыш постоянно поправлял её на голове важно и с гордостью, понятное дело, снимать её пока не собирался.

– Мама, что это он такает? – изумилась Надежда.

– Да, ничего особенного. Ты же так приходишь с работы каждый день, а сегодня он вместо тебя так и расхаживается, как проверяющий

– Неужели я так такаю и расхаживаюсь? Надо же, – не замечала.

А, между тем, Тимофей приготовился читать стихи: он опустил голову, повесил руки, согнул спину:

– Что ты клонишь над водою, ива, макушку свою? – грустно декларировал наизусть маленький чтец.

Стихотворение было выучено безупречно, хотя по объёму было достаточно большое, тем более для трёх лет.

– А почему столько грусти? – спросила у Тимофея мама Надя.

– Ивушка грустит, ей грустно одной у речки. Она иногда даже плачет, и слёзки с листочков падают в воду, – пояснил сын.

– Да ты и сама велела читать грустно, мы постарались, с выражением читали, – поддержала внука бабушка Мария.

Было хорошо видно, что молодая бабуля в молодости была модельной внешности: следы былой, заметной и яркой красоты были ещё налицо.

– А что вы думаете по поводу вот этого стихотворения? – бабушка Пелагея, выпускница Института Благородных девиц, родившаяся не менее, чем Королевой ещё до революции, с удовольствием прочитала по детской книжке:

– На холмах Грузии лежит ночная мгла, течёт Арагва предо мною. Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою.

Тимофей нашёлся первый:

– Здесь очень много почему-то букв «а». Это стихотворение похоже на эхо.

– Да, – изумилась мама Надя, – это удивительно, но наблюдение совершенно правильное: стечение одного звука здесь не случайно. Поэт специально подбирал слова, создавая ощущение простора и эха в горах. Это поэтический приём – звукопись. Замечательно, сынок!

Надя обняла юного литературоведа:

– Это врождённое умение слышать и понимать поэзию. Я этому очень рада.

– Нечего этому радоваться. Мы уже с Тимошей договорились, что он будет экономистом, как я, бабушка Маша, – заявила молодая бабуля, – а преподавателей литературы в семье итак достаточно.

Старенькая бабушка не согласилась:

– Ох, ох, курочка ещё в гнезде! А вы уже такие планы строите.

Мама Надя спросила Тимофея:

– Ну, а сам-то ты как решил, будешь экономистом?

– Буду.

– А чем заниматься будешь, что будешь делать, когда будешь экономистом?

Тимофей принёс детские игрушечные счёты и пояснил:

– Что-нибудь делать буду, буду считать на счётах.

На том и порешили.

Будущий экономист под руководством бывшей выпускницы Института Благородных девиц удалился ко сну, а Надя и мама Мария задержались.

– Мама, в кабинете Людмилы Михайловны я нашла личные письма её к очень известному поэту, и его к ней. Понятно, что дома она, замужняя женщина, их хранить не могла. Они очень личные и прямо свидетельствуют о том, что эти люди любили друг друга и когда-то были очень близки, хотя оба и тогда, и сейчас не были свободны.

– Человек умер, письма надо сжечь. Отдать – некому: отец и ленинградки – тётки уехали, а предавать гласности личную переписку нельзя. Зачем позорить достойного человека? Пусть спит спокойно.

– Мама, понимаешь, это – не простой вопрос: переписка с такой знаменитостью, с таким большим поэтому – это достояние литературы, истории литературы. Литературоведы будут их изучать, музеи хранить.

– Я – экономист – бухгалтер, очень далека от литературы, но позорить умершую не позволю! Дай-ка сюда письма! Пусть пока побудут у меня.

– Да, наверное, это – правильно. Иначе не поймут и, правда, как-то не по-человечески.

Письма покойницы с этого момента тоже были преданы покою и тоже стали покойными. Да, и, правда, бушевать им было – незачем.

А в мире всё шло своим чередом: закончились каникулы, начался учебный год.

Проблем с дисциплиной на уроках у Надежды никогда не было. Ещё на практике она почувствовала, что может владеть классом. Перед Надей урок по Есенину в старших классах давала её подруга Галя, отличница, умница, красавица. Содержание учебного материала было безупречным, но урока не получилось: учительница сама себе рассказала интереснейший материал о Есенине, подвела итог. Старшеклассники тоже сами по себе выслушали – взаимодействия не получилось. Было отчётливо видно, что каждый думал о своём, а некоторые, возможно, и не о Есенине.

Надежда Васильевна боялась, что и у неё будет то же самое. Но, напротив, всё получилось по-другому: Надя так увлеклась, что забыла обо всём. Старшеклассники так разговорились, что после звонка окружили учительницу за учительским столом и продолжали обсуждение. Надя надеялась, что получится и в этот раз.

Сентябрь бушевал теплом, солнцем, голубым небом, жёлтым, вишнёвым и оранжевым листом, словно не собирался становиться прохладной и дождливой осенью. Лето не хотела уходить, а осень и не настаивала.

Надежда Васильевна по-летнему была вся в белом: белый костюм, белые босоножки, белая сумка. Вот таким белым ангелом она и явилась на первый свой урок в этой школе.

Класс встретил тишиной, настороженным вниманием. Все сорок довольно взрослых учащихся смотрели испытующе, изучали: кто ты такая? Что ты собой представляешь? Можно ли у тебя чему-то научиться доброму и полезному? Можно ли тебе доверять?

Куда-то ушло волнение. Наверное, это произошло потому, что Надежда больше всего в мире любила урок литературы. Она забывала обо всём и говорила так, как поёт, наверное, птица свою последнюю, самую яркую песню. Увлекаясь сама, она без труда уводила с собой в этот прекрасный, несказанный мир самых задиристых и ершистых, как младенцев, без труда и напряжения, без угроз и нотаций. Однако, хорошо осознавая свою ответственность за уровень подготовки выпускников, Надежда Васильевна на самом деле выверяла каждое своё слово, строго следовала программе и другим нормативным документам. Стандарт здесь удачно сочетался с душой и призванием, и это было по-настоящему прекрасно.

Удался и этот урок. Когда прозвенел звонок, Надя увидела в открытую дверь класса, что учителя из соседних классов стояли вдоль окон в коридоре и слушали урок, да так увлеклись, что не ушли вовремя.

– Ну, что ж, знакомиться – так знакомиться, – подумала Надежда.

Из начальной школы на перемене прибежала Лидия Михайловна:

– Ну, ты тут как, прошло боевое крещение, всё удачно? Ну и хорошо, молодец, – проговорила скороговоркой, торопясь, подруга. – Ну, ты вообще-то красавица! Вся в белом! Опять белые одежды для Надежды! Ну ладно, до вечера, я помчалась, а то скоро звонок!

Вместе со звонком Лидия упорхнула к своим малышам.

Школа – это человеческий организм. Проблем больше, чем радости. Весь рабочий день Надежда Васильевна проработала в полную силу, как будто всю жизнь работала завучем.

Возможно, это только казалось так, потому что Надежде Васильевне несказанно повезло с наставником, завучем по естественно-математическим дисциплинам, Валентиной Михайловной.

Валентина Михайловна работала в должности уже двадцать лет. Была умна, степенна, рассудительна, хорошо знала своё дело. Когда-то, видимо, она была ещё и красива, но теперь излишняя полнота ей мешала. Наверное, поэтому с самого утра она выходила из своего кабинета, смежного с учительской, садилась за первый от своего кабинета стол и наблюдала за учителями. Это был её командный пункт. Однако, одного присутствия этой маломобильной женщины в школе хватало, чтобы всё вокруг было, как положено.

С Надеждой она выбрала правильный тон общения: опытная завуч только намекала Надежде Васильевне:

– А не сделать ли нам с тобой, Надежда Васильевна, сегодня вот так…

Далее следовало распоряжение, рекомендации, указания – как угодно можно было назвать, но выполнялось Надеждой абсолютно всё быстро, с энтузиазмом и удовольствием. Это была и работа, и учёба новому виду деятельности – управлению.

Так шли день за днём, принося радости и огорчения, взлёты и недоразумения.

Часто Валентине Михайловне звонили разные руководящие лица и предлагали выступить на различных семинарах и конференциях. Она не отказывалась, отвечая, что непременно выступит по предложенной теме, что тема интересная, актуальная, да и неплохие наработки в школе имеются. Непременно примем участие и поделимся опытом.

Сначала Надя недоумевала:

– Как она поедет выступать, ноги почти не слушаются?

А потом выяснилось, что Валентина Михайловна подготовит выступление, а с выступлением поедет Надежда Васильевна после длительных обсуждений и репетиций.

Роман Романович давно и крепко выпивал. Когда Надежда Васильевна приезжала в ГОРОНО или РАЙОНО по делу, её часто начальники спрашивали: пьёт ли Роман Романович на работе. Не являясь поклонником Павлика Морозова, Надежда с честным лицом объявляла, что ни разу ничего такого не видела.

Когда же Роман Романович уходил в запой, он по телефону объявлял об этом Надежде, едва шевеля языком. Он говорил, что у него заболели почки, и что он уходит в отгулы. Сразу и у Валентины Михайловны обострялись все хронические заболевания. Тогда она управляла из дома по телефону Надей и всей школой заодно, и, как ни странно, ей это удавалось неплохо: всё всегда было в полном порядке, и школа была на хорошем счету. Иногда запой совпадал с семинаром, на который уже были приглашены коллеги и руководство. Тогда директор брал отпуск, говоря что у него ответственная за семинар завуч Надежда Васильевна, которой никакой директор не нужен. Она и сама всё сделает. Так Наде пришлось очень быстро узнать работу, да она была и не против: большой объём работы не затруднял молодые силы, но давал возможность за очень краткий период приобрести хороший опыт и неплохой авторитет.