Чаша гнева

Она подошла к старому комоду, где хранила свои сокровища. Каждый предмет был для нее не просто инструментом, а частью ритуала, символом.

Она достала большой лист бумаги. Шероховатая, зернистая, сероватая поверхность. Она провела по ней ладонью. Это была кожа этого мира, грубая и несовершенная. На такой бумаге писали доносы, печатали похоронки, как та, что теперь лежала у нее на комоде. Она была идеальным полотном для ее истории.

Потом она взяла уголь. Несколько драгоценных, плотных, матово-черных палочек, упакованных в бархатистую бумагу. Дефицит. Лиам достал его через свои связи в «Оке», сказав, что он нужен для протокольных зарисовок. Она берегла каждый грамм. Уголь был похож на спрессованную тьму. На окаменевшую боль. Он был хрупким и пачкал все вокруг, оставляя несмываемые следы – совсем как горе. Уголь был главным ресурсом Империи, который уходил на экспорт, согревая чужие страны, пока здесь люди мерзли. И теперь он будет служить ей, чтобы показать эту Империю без прикрас.

Тряпочка для растушевки – серая, мягкая, вся в пятнах от прошлых работ. Это была память. Ею она стирала границы, смешивала тени, создавала дымку забвения и печали. Она была похожа на клочок тумана над полем, где погиб ее брат.

Лак для волос в старой помятой банке с залипшим распылителем. Дешевый, с резким химическим запахом. Фиксатор. То, что не дает всему рассыпаться, закрепляет нанесенные раны, делает их вечными. Как государственная пропаганда, которая фиксировала в сознании людей одну-единственную, удобную правду. Она ненавидела этот запах. Он убивал живость линий, но он был необходим. Чтобы ничего не стереть. Чтобы ничего не забыть.

Она расстелила бумагу на подрамнике, прикрепила кнопками – старыми, погнутыми, будто прошедшими войну. Каждое движение было точным, выверенным, полным мрачной торжественности.

И взяла в пальцы уголь. Он был холодным и живым одновременно. Она закрыла глаза, и перед ней всплыло лицо брата – не то, что видели все, улыбающееся и беззаботное, а другое. То, каким оно могло быть в последний миг: искаженное ужасом, залитое грязью и кровью, под безразличным небом, на которое он, возможно, смотрел, умирая.

Ее пальцы сжали уголь так сильно, что он хрустнул и сломался. «Ничего, – подумала она. – Ничего, я нарисую и из обломков». Алина посмотрела на растянутый, распятый на подрамнике лист бумаги – он будто звал ее, готовый принять всю боль и горе.

И тогда она провела первую линию.

Грубый, бархатисто-черный штрих, прорезавший серую плоскость, как шрам. Это был контур двери. Не парадной, не богатой, а самой обычной, знакомой до боли двери их квартиры – с потертой краской, с маленьким глазком-рыбьим глазом, с тусклой металлической ручкой, которую бессчетное количество раз трогали руки.

Алина работала, одержимая горем. Ее рука двигалась быстро, почти яростно, но при этом с хирургической точностью. Уголь крошился под ее пальцами, оставляя на коже траурные пятна. Она не делала набросков. Образ уже был выжжен в голове, и теперь ей нужно было лишь извлечь его наружу, как занозу.

Дверь росла на листе, тяжелая, неумолимая, единственный выход и вход в этот маленький мирок. Она была закрыта. Наглухо. И в этой ее закрытости была вся суть ужаса.

Потом она принялась за фигуры. Сначала женщина. Она рисовала ее со спины, чтобы не видеть лица – чтобы ею могла стать любая. Любая из тех тысяч, что ждали. Женщина была худая, с острыми лопатками, проступающими сквозь тонкую ткань платья. Вся ее поза выражала не движение, а застывшее, окаменевшее ожидание. Она сидела на краешке табуретки, и было видно, как напряжена ее спина.

К ее коленям прижимался ребенок. Маленький, лет трех. Лицо его было скрыто в складках ее платья, видны были только мягкие, пушистые вихры на макушке. Он обнимал ее за ноги, замерев в непонятном, тревожном ожидании, считывая материнское напряжение.

Света не было. Вернее, он был, но какой-то ущербный, серый, пробивающийся откуда-то сверху, из воображаемого окна за спиной зрителя. Он не нес надежды. Он лишь подсвечивал безысходность сцены, ложился мертвенными бликами на пол.

И главная деталь. Тот самый листок. Он лежал на полу, у самого порога, прямо под щелью двери, будто его кто-то просунул извне и спешно ретировался. Белый, с угрожающе четкими, хотя и неразборчивыми с этого расстояния, печатями. Похоронное извещение. Он был центром всей композиции, ее смысловым и эмоциональным эпицентром. Взгляд невольно цеплялся за него, а потом уже не мог оторваться, скользя по сгорбленной спине женщины, по испуганной фигурке ребенка, по этой глухой, немой двери, которая больше никогда не откроется для того, кого они ждали.

Алина работала в полной тишине, нарушаемой лишь шорохом угля по шершавой бумаге и ее собственным прерывистым дыханием. Она вжимала черную пыль в зерна бумаги, создавая густые, непроглядные тени в углах, под табуреткой, за фигурами. Эти тени были похожи на саму скорбь, материальную, плотную, готовую поглотить героев картины.

Время от времени она отступала на шаг, прищуривалась, оценивая работу. Ее лицо оставалось каменным, лишь в глазах пылал тот самый огонь, что гнал ее вперед.

Наконец, она взяла тряпочку. Мягкими, почти нежными движениями она стала растушевывать резкие границы, смягчать контуры, создавая дымку отчаяния, которая витала в нарисованной комнате. Платье женщины слилось с тьмой, фигура ребенка стала еще более призрачной и беззащитной.

Осталось последнее. Она взяла самый острый, заточенный как игла, обломок угля. И снова подошла к листку. Она прорисовывала каждую букву казенного шрифта, каждую линию печати, делая его гиперреалистичным, кричаще настоящим. Это был приговор, вынесенный этой семье. Это был итог.

Она отступила. Перед ней на мольберте дышало законченное полотно горя. «Безвестие». Оно было закончено.

Слез не было. Была только пустота и ледяное, пронзительное удовлетворение от того, что она смогла это сделать. Смогла остановить этот миг бесконечного падения, зафиксировать его, как насекомое в янтаре.

Она взяла банку с лаком. Резкий, химический запах ударил в нос. Она распылила его на рисунок, и блестящие капли, словно крошечные слезы, застыли на поверхности, навсегда скрепляя боль, отчаяние и память. Фиксируя правду, которую никто не должен был увидеть.

Глава 5

Лиам проснулся от тишины. Она была густой, звенящей, давящей на барабанные перепонки. Выходной. Не нужно было никуда бежать. И эта внезапная свобода от рутины была мучительной, потому что оставляла наедине с мыслями.

Он лежал на спине, не двигаясь, и смотрел в потолок, покрытый паутиной трещин. Его взгляд был устремлен туда, но видел он не их, а ту картину. «Безвестие». Она висела в соседней комнате, прикрытая тканью, но ее присутствие ощущалось физически, как будто за тонкой стеной пульсировало что-то живое и опасное.

Он думал о ней. О том, что сжечь ее – значит предать Алину, уничтожить часть ее души, которую она вложила в этот уголь и бумагу. Хранить – безумие. Одна случайность, один неверный взгляд постороннего, один донос – и всё.

В зале тикали настенные часы, доставшиеся от деда. Размеренный, металлический звук: «тик-так, тик-так». Но чем пристальнее Лиам вслушивался, тем больше ему казалось, что тикает не механизм часов, а сама картина. Тихо, но отчетливо. Как бомба, чье время еще не пришло, но счет уже пошел. Он зажмурился, пытаясь прогнать навязчивую метафору, но она въелась в сознание.

«Я должен их защитить, – думал он, глядя в потолок. – Во что бы то ни стало. Ее и ребенка. Как?» Ответа не было. Лишь тягостное, свинцовое чувство беспомощности.

Внезапно тишину разорвало. Сначала далекий, нарастающий вой, а потом и полная, оглушительная сирена воздушной тревоги. Сердце Лиама дрогнуло и заколотилось где-то в горле. В тот же миг в коридоре за стеной послышались торопливые, тяжелые шаги. Не один человек, а несколько.

Его тело мгновенно напряглось, как струна. В голове пронеслась единственная, обжигающая мысль: «Они пришли. За картиной. За нами». Он застыл, не дыша, впиваясь взглядом в дверь спальни, ожидая, что вот-вот ее выбьют. Ладони стали влажными. Он представил себе лицо Алины, перекошенное страхом, ее живот… Ребенка…

Мгновенная, животная паника сменилась холодной, расчетливой волной. Нет. Не убьют. Не ее. Не сейчас. Ведь она носит в себе самое ценное, что есть сейчас в Империи – новую жизнь. Рождаемость падала с каждым годом, новые волны мобилизации выкашивали города и веси, и власти из последних сил пытались заткнуть эту дыру, осыпая многодетных матерей жалкими подачками и почетными грамотами, одновременно закручивая гайки тем, кто не спешил выполнять «священный долг». Алину не казнят. Но что же тогда? Лагерь? От одной этой мысли его бросило в ледяной пот. Нет, смерть была бы милосерднее. Они найдут способ покарать ее, не трогая ребенка. Защитить? Как он может защитить свою семью от системы, внутри которой он сам является всего лишь крошечным винтиком?

Шаги прошли по коридору, затихли, послышался скрип открывающейся соседней двери, затем ее захлопнули. И всё. Тишина, нарушаемая лишь воем сирены. Это были просто соседи, спешившие в укрытие.

Лиам выдохнул, чувствуя, как дрожь медленно отступает от конечностей. Он провел рукой по лицу, смахивая холодную влагу. Паранойя. Но в этом мире паранойя была лишь обостренным инстинктом самосохранения.

Он повернулся на бок, чтобы посмотреть на Алину и встретился с ее взглядом. Она не спала. Лежала на боку, подложив руку под щеку, и смотрела на него своими огромными, темными глазами. В них не было страха, был какой-то странный, отрешенный, но очень четкий фокус.

– Доброе утро, – хрипло сказал он. – Как ты? Как… себя чувствуешь?

Она не ответила на приветствие. Не ответила на вопрос. Она продолжала смотреть на него несколько секунд, а потом произнесла тихо, но очень внятно, перекрывая вой сирены:

– Я хочу поехать к Лику. К тому, новому, под Самоцветском.

Лиам оторопел. Он даже приподнялся на локте, думая, что ослышался.

– К… Лику? – переспросил он. – Но… ты же… ты никогда не верила во все это. Ты всегда говорила, что это обман.

Ее лицо не выразило ничего. Ни сомнения, ни веры.

– Я хочу поехать, – повторила она, и в ее голосе прозвучала не привычная мягкость, а твердая, неизвестно откуда взявшаяся стальная нить. – Сегодня.

– Аля, это же первый день открытия, там толпы, давка, – забеспокоился он. – Тебе нельзя волноваться, нельзя уставать. Ты вчера… – он не решился сказать «похоронила брата».

– Я поеду, – сказала она, и это прозвучало как окончательное решение, не подлежащее обсуждению. – С тобой или без тебя.

Она откинула одеяло и села на кровати, поворачиваясь к нему спиной. Сирена все еще выла, но теперь ее вой казался лишь фоном для той тихой, леденящей душу решимости, что исходила от его жены. Лиам смотрел на ее хрупкие плечи, на острый изгиб позвоночника, и не понимал ничего. Что-то в ней сломалось. Или, наоборот, встало на место. Но что именно – он боялся даже предположить.

Они собирались молча, как на ритуал. Алина надела свое самое простое, неброское платье, скрывающее живот, и повязала на голову темный платок. Лиам, стиснув зубы, положил в старую потрепанную сумку их скудный провиант: два ломтя черного, липкого хлеба, смазанные тонким слоем спреда, бутылку мутного домашнего кваса и два маленьких, корявых яблока, купленные с рук у бабушки на рынке.

– Пойдем, – сказала Алина у двери, и в ее голосе не было просьбы, было указание.

Они вышли на улицу и зашагали быстро, почти бегом. По субботам Профсоюз работал только до обеда, и они уже опаздывали.

Само здание Профсоюза было унылой бетонной коробкой с облупившейся краской и громадным, выцветшим от времени барельефом на фасаде, изображавшим когда-то могущественных рабочих и колхозниц, а ныне напоминавших призраков ушедшей эпохи. Некогда грозная и влиятельная организация теперь стала всего лишь еще одной конторой нового государства, его тупым и медлительным щупальцем. Сюда приходили не за защитой прав, а за унизительными подачками: талонами на еду, справками для устройства детей в переполненные сады, направлениями на мало-мальски сносную работу, разрешениями на проезд между районами. Это был храм бюрократии и выживания.

Как и ожидалось, автомат по выдачи талончиков снова не работал. На нем висела потрепанная, написанная от руки табличка «Неисправно». Поэтому у трех единственных работающих окон в крошечном зале выстроилась ожидающая толпа, серая, изможденная.

Воздух был спертым и густым, пахло потом, пылью и безнадегой. Вдоль стены стоял один ряд железных кресел, холодных и неудобных. На них, по неписаному правилу, сидели только старики, сгорбленные и равнодушные, и несколько женщин с большими, выдающимися вперед животами – живые символы выполняемого «священного долга». Остальные, человек тридцать, стояли, переминаясь с ноги на ногу, уставясь в пол, покрытый стертым линолеумом или в затылок впереди стоящего. Изредка кто-то вяло и беззлобно ругался из-за того, что его нечаянно толкнули. Энергии для настоящего конфликта ни у кого не было.

Лиам и Алина встали в хвост этой немой процессии. Лиам попытался прикрыть Алину собой от давки, но пространства было слишком мало. Они замерли в ожидании, слушая, как где-то далеко, за стеклом окошка, уставшие чиновницы что-то монотонно бубнят очередному просителю.

Минуты тянулись мучительно медленно. Лиам чувствовал, как по его спине ползет пот. Он смотрел на затылок Алины, на ее платок, и пытался понять, что творится у нее в душе. Зачем ей это нужно? Что она ищет у этого проклятого Лика? Но ответа не было. Только тиканье тех самых воображаемых часов у него в голове, отсчитывающих время до неизвестной, но неминуемой беды.

Очередь ползла мучительно медленно. Стрелка на больших круглых часах над окошками неумолимо приближалась к часу закрытия. Лиам нервно переминался с ноги на ногу, чувствуя, как у них буквально уходит из-под носа последний шанс успеть. Алина стояла неподвижно, словно статуя, ее взгляд был устремлен куда-то внутрь себя.

Вот они уже почти у заветного окошка. Перед ними оставался всего один человек – тщедушный старичок в поношенном, но аккуратном пиджачке. Он прижался ухом к крохотному окошку в толстой пластиковой перегородке, стараясь расслышать слова чиновницы.

– Шо? – переспрашивал он громко, беспомощно. – Прости, доча, плохо слышу… Какая еще справка?

Чиновница, женщина с одутловатым, невыспавшимся лицом, говорила в микрофон, и ее голос, искаженный динамиком, звучал резко и пренебрежительно:

– Справка о подтверждении прописки до переезда! Без нее квота не положена! Вы что, правила не читали?

– Я… я паяю модули для фронта, – старался объяснить старик, и в его голосе слышалась мольба. – Для беспилотников. Глаза совсем отказывают, катаракта. Ошибку сделаю – работу потеряю. А у меня невестка, внучка… сын погиб… Пенсии не хватает… Как мне эту справку сделать? Мне в Новоград ехать, это ж тысяча верст! И при чем старая моя прописка, если речь о глазах?

– Мне ваши проблемы не интересны! – огрызнулась чиновница. – Правила есть правила! Не задерживайте очередь!

Лиам сжал кулаки. Он видел такие сцены десятки раз. Эта бюрократическая машина была специально отлажена так, чтобы максимально усложнить получение любого пособия, любой помощи. Отказать, заставить ходить по кругу, вымотать – главная задача. Чтобы меньше просили. Чтобы меньше давать.

Старик пытался что-то еще сказать, умолять, но чиновница уже отворачивалась, демонстративно занимаясь бумагами. Очередь за ним зароптала. Кто-то крикнул: «Да пропусти уже, дед, коли не готов! Время-то кончается!»

Лиам видел, как у Алины дрогнули губы. Он видел отчаяние в глазах старика. И он видел стрелку часов. Четверть часа. Они не успеют.

Внутри него что-то надломилось. Жалость, злость, отчаяние – все смешалось в один клубок. Он резко шагнул вперед и положил руку на костлявое плечо старика.

– Дедуль, простите великодушно, – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал от ненависти к этой системе и к самому себе за то, что он сейчас делает. – У нас очень срочно. Пропустите нас, и… подождите меня на улице, у входа. Хорошо?

Старик растерянно посмотрел на него, потом на злобное лицо чиновницы, на нетерпеливую очередь. В его глазах была полная безнадега. Он молча кивнул и, понурив голову, поплелся прочь от окошка, к выходу.

Лиам почувствовал жгучую волну стыда. Он воспользовался слабостью старика. Он стал частью этой машины. Но он видел решимость в глазах Алины и думал о ребенке. Не было времени на моральные терзания.

Он протиснулся к окошку вместе с Алиной.

– Нам два билета на автобус до Самоцветска. К Лику, – быстро сказал он.

И произошло чудесное превращение. Надменное, скучающее лицо чиновницы вдруг просияло искусственной, сладкой улыбкой. Она тут же отложила все бумаги в сторону.

– Ах, к святыне! Конечно, милости просим! – защебетала она, уже листая яркий рекламный буклет и доставая из ящика два бланка. – Это почётно! Служить вере и отечеству! По двести писят. – Она мгновенно сгребла выложенные на пластиковый поднос деньги, быстро заполнила бланки и шлепнула на них печать. – Автобус как раз отходит через пятнадцать минут от площади Единения. Если поспешите, успеете!

Он схватил билеты, кивнул и, не глядя больше ни на кого, резко развернул Алину за локоть.

На улице он на мгновение остановился, озираясь, пытаясь сориентироваться. Старичок стоял в стороне – явно уже и не ждал никого, не надеялся, просто стоял, поглощенный своей безнадегой. Лиам быстро подскочил к нему, скоро зашептал.

– Запоминайте телефон. Два-пять-пять-семьсот сорок три. Запомнили? Скажите, что от Лиама. Что для нужд фронта. Будут спорить – пообещайте обратиться письмом к Архиканцлеру. Скажите, что имеете право, у вас сын на фронте погиб. Все запомнили? Два-пять-пять-семьсот сорок три.

Старичок вдруг быстро-быстро закивал, на глазах у него задрожали слезы – крупные и мутные. На секунду он ухватил Лиама за руку (да некогда же!) и сжал неожиданно крепко. Выдохнул: «Спасибо». Лиам кивнул, отнял руку. Площадь Единения была в десяти минутах быстрого шага. Бежать – значит трясти Алину, рисковать… Идти быстро – можно не успеть.

– Лиам, я могу, – тихо, но твердо сказала Алина, словно угадав его размышления. Ее глаза горели странным огнем. – Бежим.

Они рванули по серым улицам, обходя лужи и редких прохожих, которые с удивлением провожали их взглядом. Лиам держал Алину за руку, стараясь задавать такой темп, чтобы она не споткнулась, но и не отставала. Он чувствовал, как ее пальцы холодны и как учащенно бьется ее пульс. Мысль стучала в висках в такт его бегу: «Успеть. Надо успеть». Но это было не про автобус. Вернее, не только про него. Этот автобус, эта поездка – казались ему единственным шансом. Шансом вернуть ее. Вырвать из той ледяной скорлупы отрешенности, в которую она заключилась после извещения. Он видел, как она ускользает от него с каждым часом, как уходит в себя, в свою боль, в свои странные, непонятные ему мысли. И он инстинктивно цеплялся за эту безумную идею – поехать к Лику. Может быть, там, в толпе таких же отчаявшихся, глядя на это черное «чудо», она снова увидит его, почувствует его руку, его поддержку. Может, это безумие разрушит стену ее горя и вернет ему его Алю.

Он рисковал трясти ее, рисковал ее состоянием, но страх потерять ее совсем был сильнее. Они неслись по мостовой, и ему казалось, что они бегут не к автобусу, а наперегонки с тем мраком, что затягивал его жену. И он должен был успеть первым.

Они влетели на площадь Единения, запыхавшиеся, с колом в боку. Желтый автобус, новенький, с глянцевыми боками и гербом Империи на боку, все еще стоял, и водитель в форменной фуражке, покуривая у открытой двери, лениво махнул им рукой: «Садитесь, места есть!»

Лиам чуть не рухнул на ступеньки, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Они успели.

Внутри автобус поразил своей чистотой и почти пустотой. Было занято меньше половины мест. Пахло не привычной затхлостью и потом, а синтетическим освежителем воздуха с запахом «морской свежести». Из динамиков тихо, но навязчиво лилась религиозная музыка, наложенная на ритмичный электронный бит – гибрид молитвы и пропагандистского ролика.

Пассажиры сидели чинно, с прямыми спинами. Они были одеты скромно, но опрятно, их лица светились спокойной, незыблемой уверенностью. Это были те, кто принял новые правила игры, кто нашел в вере и служении государству свое утешение и опору. Они перекидывались тихими, вежливыми фразами, улыбались друг другу благостными, одинаковыми улыбками.

Алина опустилась на сиденье у окна, с облегчением закрывая глаза. Лиам сел рядом, все еще тяжело дыша. Они успели. Через проход от них, у другого окна, сидела женщина средних лет с добрым, круглым лицом. Она внимательно посмотрела на Алину, и ее взгляд смягчился.

– О, голубушка, – ласково сказала она, и ее глаза засияли. – Да вы, я смотрю, в положении? Благословение Божье носите под сердцем!

Алина инстинктивно положила руку на живот и кивнула, пытаясь сдержать дрожь, все еще бегущую по телу после бега.

– Да… Спасибо.

– И не бойтесь, не бойтесь, – заверила ее женщина, – Особенно сейчас, когда государство так заботится о матерях. И пособия хорошие, и за каждого следующего малыша – добавка. Это так правильно, так угодно Провидению! Дает Бог зайку, а государство – лужайку. Какой у вас срок, милая?

– Пятый месяц, – тихо ответила Алина.

– О-о-ой, кажется, что только начало, а на деле уже скоро! – обрадовалась соседка. – А кого ждете? Сыночка-богатыря или дочку-красу?

Алина на мгновение задумалась. Она с Лиамом всегда говорила о девочке.

– Не знаем… Хочется, чтобы просто был здоров.

– Верно, верно, главное – здоровье! – женщина одобрительно кивнула. – А у меня самой двое были, – продолжила она, и ее лицо озарилось теплым светом воспоминаний. – Близнецы. Мальчик и девочка. Такие лапочки! Родила я их еще молоденькой, тогда никаких особых выплат не было, но мы жили душа в душу. В церковь ходили исправно, хоть многие и косо смотрели – времена такие были, темные. А потом, о чудо! Вера проснулась в людях, и мы оказались не странными изгоями, а теми, кто и должен жить в Империи Возрождения! Солью земли, оплотом!

Она говорила с таким искренним восторгом, что Алина невольно повернулась к ней.

– Они… они сейчас уже взрослые? – осторожно спросила она.

Улыбка на лице женщины исчезла мгновенно, словно ее сдуло ветром. Ее глаза, еще секунду назад сиявшие, стали плоскими и пустыми, как у рыбы.

– Померли, – отрезала она резко, без всякой печали в голосе, будто констатировала погодный факт. – Я на работе была. Беспилотник, из тех, что Мрак запускает, врезался прямо в окно нашей квартиры. А они как раз из него выглядывали, на парад смотрели. Сразу и пришибло их. – Она помолчала, и ее губы искривила сухая, злая гримаса. – А все эти твари из Мрака, чтоб они уже все там сдохли поскорее. Сгинули в аду.

Алина замерла, вжавшись в сиденье. Эта резкая, безэмоциональная жестокость, прозвучавшая из уст только что улыбающейся женщины, была леденящей. Она не знала, что сказать.

Но женщина, казалось, уже и не ждала ответа. Ее лицо снова озарилось той же благостной улыбкой, будто кто-то щелкнул переключателем.

– Но государство, – ее голос снова стал бодрым и радостным, – мне квартиру-то восстановило, выплаты назначило за погибших детишек. Заботится. Муж, правда, не выдержал, пить начал, уж очень он близнецов любил. Слабый оказался духом. А я вот живу, к Ликам катаюсь, прошу их о душах детишек померших позаботиться. Они там, у Престола, упокоются.

Она кивнула Алине, словно подводя черту под историей, и отвернулась, смотря в окно на проплывающие серые пейзажи. Алина медленно перевела взгляд на Лиама. Его лицо было каменным. Он сжал ее руку в своей, и его ладонь была холодной и влажной.

Глава 6

Автобус свернул с главной дороги и, потряхивая на колдобинах, остановился на обочине. За окном открылся унылый осенний пейзаж: пожухлые, бурые поля, голые, скрюченные деревья и серое, низкое небо, сквозь которое тускло просачивалось блеклое солнце. Вдалеке виднелись серые коробки Самоцветска.

Лиам и Алина вышли из автобуса, и их обдало порывом холодного, влажного ветра. Они ожидали увидеть толпы паломников, шум, оживление. Но вокруг было почти пусто. Помимо них и водителя, вышло еще человек десять, не больше.

– Народу-то мало, – тихо удивился Лиам.

Их попутчица, женщина с круглым лицом, уже стояла рядом, деловито поправляя платок.

– Да, видимо, еще не все узнали о явлении святыни, – сказала она с уверенностью знатока. – Новость-то свежая. Но потом, обязательно, хлынут сюда толпами, вы не сомневайтесь! – Она строго посмотрела на них, как на нерадивых школьников. – А вообще, надо новости по телевизору внимательнее слушать, как положено. Тогда бы и знали обо всем важном заранее.