Чаша гнева

Ульяна Кривлякина

Чаша гнева

Часть первая: ПЕСОК В ГЛАЗАХ БОГА

Глава 1

Воздух в кухне был густым и тяжелым, как бульон из концентрата, что варила на плите мать Лиама. Запах дешевой колбасы, картофеля и тревоги.

На экране телевизора, старой ламповой панели с потускневшей матрицей, застыло лицо Архиканцлера. Лицо было тщательно выбрито и напоминало ожившую маску. Он сидел за массивным дубовым столом, на фоне знамени Империи Возрождения – стилизованного золотого пучка пшеничных колосьев на багровом поле.

«…и потому, – голос Архиканцлера был ровным, металлическим, словно исходил не из горла, а из репродуктора, – мы констатируем снижение темпов инфляции на три процентных пункта. Средняя зарплата по Империи выросла на пять процентов. Это – плоды нашего общего труда, нашей стойкости перед лицом коварного Мрака, что жаждет нашего уничтожения».

Лиам аккуратно положил вилку рядом с тарелкой. Он ловил каждое слово, его поза была выпрямленной, почти подобострастной. Он верил. Ему нужно было верить.

«Но расслабляться рано, братья и сестры! – Архиканцлер повысил голос, ударив кулаком по столу. – Враги не дремлют! Их агенты влияния, их ядовитая пропаганда, их стремление лишить нас веры отцов – всё это требует от нас удвоенной бдительности! Мы – последний оплот истины в этом мире, и мы не согнемся, мы не сломаемся! Мы…»

Голос внезапно стал фоновым шумом. Отец Лиама, Николай, бывший учитель истории, с глухим стуком поставил стакан с мутным домашним квасом на стол.

– Пять процентов, говоришь? – просипел он, не глядя на экран. – Моя пенсия как была двадцать семь тысяч имперских крон, так и осталась. А хлеб, который в прошлом месяце стоил сто, сегодня – сто тридцать. Где мои пять процентов, Лиам? Ты же у них там, в их «Оке», считаешь всё.

– Пап, не надо, – тихо сказала сестра Лиама, Катя. Она выглядела измотанной, темные круги под глазами контрастировали с бледной кожей. На ее белом медицинском халате, в котором она пришла с двенадцатичасовой смены, виднелось желтоватое пятно от антисептика.

– Нет, пусть папа скажет, – мать Лиама, Вера, нервно вытирала руки о фартук. – Спасибо, конечно, что в магазине гречка и тушенка есть. Но сахар опять по талонам. Мыла нормального нет, только эта мыльная стружка, что кожу сдирает. Сколько можно жить на одном минимуме?

– Мы воюем, – тихо, но твердо сказал Лиам, глядя на свою тарелку. – Санкции. Блокада. Все ресурсы идут на оборону и на поддержку наших братских режимов. Без нашего газа и металла они рухнут. Это временные трудности.

– Временные уже десять лет, – горько усмехнулся Николай. – Катя, расскажи-ка, как у вас в храме медицины с этими «временными трудностями»?

Катя вздохнула, отодвигая тарелку.

– У нас в отделении опять вспышка А-вируса. Температура, кашель с кровью. Вакцины нет. Ее «Синтез-Фарма» перестала выпускать, все мощности на какие-то антидоты для фронта. А импортную запретили, говорят, что это биологическое оружие Мрака. Мы колем жаропонижающее и витамины. И ждем, кто выживет. Вчера умерла девочка, пятнадцать лет. У нее была астма, ей нужны были ингаляторы… которых тоже нет.

Лиам сжал челюсти. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки. Он знал про дефицит. Видел отчеты, которые проходили через его отдел цензуры в «Оке». Все, что касалось медицины, строго вычищалось из ПравНета.

– Мы должны быть мужественными, – произнес он, и слова прозвучали неестественно, как заученный мантр. – Мы должны перетерпеть. Империя строит новую экономику, возрождает производства. Скоро…

– Какие производства? – перебил отец. – Заводы, которые делают патроны да сапоги? Это на них растет твоя зарплата? А те, что делали лекарства и медицинское оборудование, закрыты. Лучшие врачи либо на фронте, либо в тюрьмах, либо сбежали. Остались мы, старики да те, кому бежать некуда.

На экране Архиканцлер улыбался ледяной улыбкой, рассказывая о новых трудовых победах на лесозаготовках.

Алина, жена Лиама, сидевшая рядом с ним, положила свою руку ему на колено под столом. Она была молчалива весь вечер. Ее живот был уже заметно округлен.

– Лиам, – тихо сказала она. – Мне нехорошо. Голова кружится. Может, пойдем домой?

Он посмотрел на нее. В ее глазах он увидел не боль, а смущение и усталость от этой вечной, тягучей вражды. Она всегда была его тихой гаванью, его отдельным мирком, где не было лжи, а только уголь да бумага, на которой она рисовала настоящих людей, а не плакатных героев.

– Да, конечно, – поспешно сказал он, вставая. – Простите, мама, папа… Алине нужно отдохнуть.

Прощание было холодным и быстрым. На улице, в подъезде, пахло сыростью и дешевым хлором. Лиам молча шел, держа Алину под руку. Эфир Архиканцлера доносился из-за каждой второй двери.

– Спасибо, что вытащил меня, – прошептала Алина, прижимаясь к его плечу. – Мне всегда так тяжело это слушать. Особенно про медицину. Я ведь скоро рожать…

– Всё будет хорошо, – сказал Лиам, целуя ее в макушку, но в его голосе не было уверенности. – Они… они делают всё, что могут. Стране тяжело.

Он говорил это жене, но пытался убедить самого себя. Заставить замолчать тот холодный, внутренний голос, который шептал ему, что его отец и сестра правы. Что цифры в отчетах «Ока» и речи Архиканцлера имеют очень мало общего с той жизнью, что шла за стенами его уютного, но такого хрупкого мирка.

Они шли молча, укутанные вечерними сумерками, поглощавшими унылые бетонные коробки их района. Воздух был холодным и прозрачным, словно стекло, и каждый выдох превращался в маленькое облачко-призрак. Лиам крепче держал Алину под руку, чувствуя, как она легонько дрожит от холода.

Их квартира была на четвертом этаже пятиэтажки, в подъезде, где пахло старыми полами и киснущей в больших эмалированных ведрах капустой. Но за железной дверью, которую Лиам открыл тремя разными ключами, находилось их личное королевство.

Оно было маленьким и бедным, это королевство. Мебель – старая, доставшаяся от бабушки Алины, с потертой обивкой. Книжные полки, сколоченные Лиамом из некондиционных досок, купленных за копейки. Но всюду лежала печать Алиного тепла. На окнах висели не шторы, а отрезки льна с вышитыми ею же простыми, но изящными узорами – стилизованными колосьями и птицами. На стенах – несколько ее акварелей, светлых и воздушных, с видами лесов и полей. На полках стояли причудливые камешки, подобранные на прогулках, сухие ветки, поставленные в вазу, и самодельные свечи в стеклянных баночках. Это был простой, но выстраданный уют, сотканный из ничего ее руками.

– Садись, я чай заварю, – сказал Лиам, помогая Алине снять пальто. Под ним ее тело казалось еще более хрупким, почти невесомым, а растущий живот был единственным твердым и реальным доказательством происходящих в ней изменений. Ее длинные темные волосы, как шелковый водопад, рассыпались по плечам, и он на мгновение прикоснулся к ним губами.

Пока он возился на крохотной кухне, грея воду в эмалированном чайнике на газовой плите, Алина не пошла в спальню. Вместо этого она подошла к мольберту, стоявшему в углу комнаты, и сняла с него ткань.

Лиам вернулся с двумя кружками в руках и замер на пороге. Она стояла спиной к нему, уже с угольным карандашом в тонких пальцах, всматриваясь в бумажное окно в свой собственный мир.

– Думал, ты ляжешь, – тихо сказал он, ставя чашки на стол. – Устала же.

– Нет, – ее голос был тихим, но твердым. – Мне нужно закончить. Иначе не усну.

Он подошел к ней сзади и осторожно обнял, положив ладони на ее живот, чувствуя под ними жизнь и холодную ткань ее платья. Она прислонилась к нему затылком, и он уткнулся носом в ее волосы, пахнувшие маслом терпентина и чем-то неуловимо сладким.

На бумаге, углем, рождался из хаоса линий старик. Его лицо было изборождено глубокими морщинами, как высохшая земля. На нем была поношенная, в заплатах телогрейка. В натруженных, скрюченных пальцах он держал маленькую, грубо вырезанную из дерева лошадку. Он предлагал ее невидимому зрителю, и во всей его позе читалась не надежда, а горькая старческая покорность. Фон был лишь намечен, не проработан, но угадывался знакомый до боли пейзаж: промозглый двор их же дома, помойные баки, голые ветки дерева. Картина дышала таким безысходным, глухим горем, что у Лиама сжалось сердце.

– Опять такое, – тихо выдохнул он. – Аля, почему всегда такое? Это же… Это тревожно. Больно на это смотреть.

Она не обернулась, лишь провела углем по бумаге, углубляя тень в глазнице старика.

– Мне важно вылить это наружу, Лиам. Хотя бы часть. Иначе эта грусть съест меня изнутри. А уголь… он идеален. Он не просто черный. Он – как сама Империя.

Лиам прижался к ее щеке, пытаясь отогнать мрак, который она вызывала своими картинами.

– Я не понимаю, – прошептал он. – Как ты можешь быть такой грустной? У нас же есть всё. Мы вместе. Мы любим друг друга. И скоро… скоро у нас будет она. Наша девочка. Я точно знаю, что девочка. И она будет такой же прекрасной, как ты.

Она наконец повернула голову и посмотрела на него. В ее темных, огромных глазах стояла невысказанная печаль, которую не могли развеять его слова.

– Я знаю, мой хороший, – она поцеловала его в щеку, оставив едва заметное угольное пятнышко. – Именно поэтому я и должна это рисовать. Чтобы она, наша девочка, когда-нибудь жила в ином мире, где старики продают игрушки не от безысходности, а для радости.

Они стояли так несколько минут, слившись воедино перед мольбертом, застыв меж двух реальностей – уютного, выстраданного мирка их квартиры и суровой, угольной правды, рождавшейся под руками Алины. Лиам хотел верить, что их любви хватит, чтобы защитить их обоих, и ту маленькую жизнь, что теплилась между ними. Но щемящее чувство тревоги, будто холодный сквозняк, проникало в его душу сквозь тепло объятий и запах чая.

Глава 2

Утро началось с привычного гула сирены воздушной тревоги. Глухой, завывающий звук, уже давно ставший частью городского пейзажа. Лиам, застегивая форменный китель службы «Око», лишь вздохнул. Алина, бледная, прижала ладони к животу.

– Ничего, – сказал он, целуя ее в лоб. – Опять проверка систем. Или где-то далеко. Ложись в ванну, если что.

Он ушел, оставив ее одну в тишине, наступившей после отбоя. Тишина была обманчивой, зыбкой, словно поверхность воды, под которой скрывается неведомое чудовище.

Алина доела холодную овсянку, сваренную еще вчера на воде, и подошла к мольберту. Картина была закончена. Старик с деревянной лошадкой смотрел на нее пустыми, угольными глазами, обвиняя в чем-то. Она накрыла полотно тканью, словно саваном, и принялась мыть посуду, когда в дверь постучали.

На пороге стояла Сашка. Ее подруга, с которой они иногда встречались в кафе «У Мельника», чтобы выпить по чашке суррогатного кофе и пожаловаться на жизнь шепотом под громкую патриотическую музыку.

– Ты жива! – продемонстрировала шутливое облегчение Сашка, заходя в прихожую. Она была чуть полнее Алины, с ярким, нервным румянцем на щеках. – Я тебе третий день дозвониться не могу! Опять эти варвары из Мрака спутники глушат, я уже думала, с тобой что случилось…

– Всё в порядке, – улыбнулась Алина. – Просто не выходила никуда. Работала.

Сашка, снимая пальто, уже заглядывала в комнату. Ее взгляд сразу упал на мольберт.

– О, новое? Можно посмотреть?

Не дожидаясь ответа, она сдернула ткань. И замерла. Румянец на ее щеках мгновенно исчез, сменившись бледностью. Она смотрела на старика, на его нищенскую одежду, на жалкую игрушку на фоне убогого двора.

– Боже правый, Алина… – прошептала она, отшатнувшись, будто от огня. – Ты вообще в своем уме такое рисовать? «Стяг» в гости ждешь?

Алина почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она пыталась отшутиться, сделать голос легким:

– Ну, пока что в Уложении не прописано, что запрещено рисовать обычную жизнь. Только героев труда и сражений. Так что я в рамках закона.

– Это не обычная жизнь! – Сашка приняла демонстративную позу, изображая явно кого-то из властьимущих. – Это… это пасквиль! Это же прямо на руку врагу! А если серьезно, Алинк, стоит это кому-нибудь увидеть…

– Кто увидит? Ты да я. Да Лиам. Он уже видел.

Сашка покачала головой, все не отводя взгляда от картины.

– Подруга, это сильно. Но ты рискуешь нарваться. У нас не то время, чтобы таким художеством заниматься. Ты б лучше акварели рисовала на продажу или портреты там. И лучше маслом, а не углем. Покупатели из чинуш любят самолюбованием заниматься, так что и покупатели бы быстро набежали, и вам бы деньги лишними не были перед рождением малышки.

– Чай будешь? – попыталась перевести тему Алина.

Она налила в две кружки горячей воды из термоса и бросила по пакетику с желтеющей этикеткой «Травяной сбор №3». Они сели за кухонный стол. Неловкое молчание затягивалось, как тугая паутина.

– Кстати, – начала Сашка, наконец оторвав взгляд от мольберта, – ты слышала? Новый Лик появился. Всего в тридцати километрах, под Самоцветском. Завтра сам Архиканцлер и Верховный Проповедник туда едут. Церемония освящения и поклонения. Говорят, от него уже исходит невероятная благодать. Люди плачут от умиления.

– Под Самоцветском? – переспросила Алина, чтобы сказать хоть что-то. – Это же почти рядом.

– Именно! – Сашка оживилась. – Говорят, когда все официальные процедуры закончатся и откроют доступ для паломников, туда будут ходить специальные автобусы от Профсоюза. Может, съездим? Вместе веселее. Это же такое событие! Прикоснуться к божественному знамению, почувствовать его силу…

Алина представила эту картину: толпы людей, завороженно смотрящих на черную, безжизненную сферу. Ее передернуло.

– Не знаю, Саш… – она медлила, подбирая слова. – Ты же видела, в каком я состоянии. Дорога, толпа… Да и Лиам будет против, скажет, что это лишний стресс.

– Какой стресс?! Это же благодать! – подруга смотрела на нее с искренним недоумением. – Они ж исцеляют. Моя соседка, помнишь, с больной спиной? Так она к тому, что висит под Верхнеозерском, ездила, мне ее пришлось в поезд запихивать еще с этой коляской, а назад своим ходом пошла! Врачи разводили руками. Чудо, иначе не скажешь.

– Да, я слышала такие истории, – осторожно согласилась Алина. Она слышала. И слышала другие – о людях, которые после посещения «Ликов» неделями не могли спать, жаловались на кошмары и приступы необъяснимой тревоги. Конечно, это списывали на «очищение от скверны» или происки Мрака. – Просто… как-то всё это странно. Никто толком не объясняет, что это такое. Вот ты говоришь – сила, благодать. А в чем она проявляется, кроме этих… исцелений? Почему они просто висят и ничего не делают? И почему только у нас?

Лицо Сашки потемнело. Болтливая шутница, она все же была истово верующей.

– Ты что это такое говоришь? То, что они просто «висят» – это и есть знак! Они не обязаны что-то «делать». А то, что они появляются только у нас… – ее голос зазвенел фанатичным восторгом, – это же очевидно! Это знак того, что мы – избранные. Ну, или большинство из нас, кто фигней не мается.

– Я не спорю, – поспешно сказала Алина, видя, как наливаются кровью щеки подруги. – Просто… мне интересно. Не может же всё быть так просто. Ну, появился шар. И что? Мы просто верим, что он божественный? Никаких исследований, никаких попыток понять…

– Понять? – Сашка фыркнула с презрением. – Алинка, вот честно, ты потому и маешься тоской, что веры в тебе нет. Не надо понимать, надо просто верить. А сомнения – они от Мрака. Слушай, серьезно, тебе надо в храм, с проповедником поговорить. Я понимаю, мы все сейчас проходим испытание, жить тяжело, Мрак повсюду, денег не хватает, оно всех одолевает. Но этому надо сопротивляться, в лучшее верить. И не роптать. Да, они там, – она демонстративно ткнула пальцем наверх, – перебарщивают. Но Богу-то виднее, как оно надо. Надо примириться, пока не поздно.

Сашка соскочила, ее чай остался недопитым.

– Ладно, мне пора. У меня дела. Ты живая-здоровая, я побежала.

– Сашк, ну подожди… Я не хотела тебя обидеть. Просто подумала вслух.

– Да ты меня и не обидела, – ответила та рассеяно, уже стоя в дверном проеме и натягивая перчатки. А потом вдруг остановилась и посмотрела Алине прямо в глаза. – Тревожно мне за тебя, подруга. Без веры жить страшно. И за ребенка твоего страшно, если честно. Что с ним будет, если тебя Мрак поглотит?

Дверь закрылась с тихим, но окончательным щелчком. Алина осталась одна в гнетущей тишине. Предложение Сашки съездить к «Лику» висело в воздухе, как ядовитый плод. Она посмотрела на завешенный холст, потом в окно, за которым лежал город, над которым, она знала, висели эти безмолвные, черные, «божественные» сферы.

Она не поедет. Ни за что. Но щемящее, иррациональное любопытство – а что, если правда? что, если там и вправду есть что-то? – царапало изнутри, смешиваясь со страхом и отвращением.

Глава 3

Извещение принесли днем. Не электронное уведомление в личный кабинет на «ПравНете» – их часто теряли в бесконечных сбоях сети. Нет. Официальный бумажный бланк с гербовой печатью Империи Возрождения. Его вручил курьер в форме «Стяга», молча, избегая смотреть ей в глаза, и быстро удалился, словно боялся заразиться ее горестью.

Алина стояла в дверном проеме, держа в руках хрустящий конверт. Он был тяжелым, несоразмерно тяжелым для одного листа бумаги. Сердце ее бешено колотилось, отказываясь понимать. Она уже знала. Еще не вскрыв, уже знала.

Пальцы плохо слушались, рвали бумагу. Официальный шрифт, казенные фразы, за которыми пряталась смерть.

«…с прискорбием извещаем… гвардии рядовой Андрей Ильич Волков… пал смертью храбрых в ходе выполнения боевой задачи по защите суверенитета Империи Возрождения от посягательств сил Мрака… проявил стойкость и мужество… посмертно представлен к государственной награде…»

Буквы поплыли перед глазами, сливаясь в черную, безобразную кляксу. Звук, похожий на стон, вырвался из ее горла. Она отшатнулась от двери, прижимая бумагу к груди, будто пытаясь выдавить из нее слова, сделать их просто стекающими чернилами, просто темным пятном.

«Нет. Нет. Нет. Не может быть».

Ужас. Ледяной, пронзающий до самых костей ужас. Он сдавил горло, не давая дышать. Потом пришла боль. Острая, физическая, как удар ножом под ребра. Она согнулась пополам, рыдая без слез, с одними лишь сухими, разрывающими горло спазмами.

Андрюшка. Ее Андрюшка. Младший братишка, который всегда забирался к ней в постель по утрам, когда они жили у бабушки в деревне. Он приходил сонный, в разметавшихся льняных кудрях, пахнущих свежим молоком и сеном – тем самым запахом, что смутно напоминал ей об умерших от первой волны А-вируса родителях, о каком-то другом, теплом и безопасном времени. Яркий деревенский свет сочился в окно и зажигал в его волосах золотой нимб. Он тыкался холодным носом в ее плечо, бормоча: «Линка, скучно мне…». Они были двумя «А» – Алина и Андрей. Две одинокие буквы в огромном мире. Они вырезали на старой яблоне в шутку у бабушкиного дома их общий знак – А2. Интересно, осталась ли она там до сих пор или то дерево тоже спилили на древесину?

Каким он был? Улыбчивым. Вечно улыбчивым. Даже когда плакал от того, что корова слегка боднула его, сквозь слезы уже пробивалась улыбка. Он приносил ей полевые цветы, перевязанные травинкой, всегда смешил ее, корча рожицы, и умудрялся выдавать такие неописуемо веселые и неожиданные каламбуры, что Алина кидалась их записывать к себе в блокнотик. Куда потом подевалась эта крошечная книжка, испещренная ее детским подчерком при переезде – никто уже и не вспомнит. Андрей был ее мальчиком, ее маленьким принцем. Ее единственной родной кровью в этом мире.

А теперь его не стало. Как и его улыбки, тепла, смеха. Все это затихло где-то далеко, в грязи и крови той «Вечной Брани». И она не могла в это поверить. Ее разум отказывался принимать эту чудовищную, неправильную реальность. Когда он уезжал – уже молодым красивым мужчиной (кудри отрезаны до жалкой пары сантиметров, но все равно непослушно торчат в разные стороны), то обнял ее так легкомысленно, будто и не на войну собирался. Солнце на миг мелькнуло меж вагонами, снова золотым нимбом высветлило его голову.

«Ну, сестрюнь, смотри – вернусь с медалями, придется тебе сшить мне новый костюм под стать», – и улыбнулся своей светлой теплой улыбкой.

Она не знала, сколько просидела на полу в прихожей, сжавшись в комок и прижимая к себе злосчастный листок. Вернувшийся с работы Лиам застал ее именно такой. Он не спрашивал. Увидел бумагу в ее руке, заплаканное, искаженное болью лицо – и все понял. Мгновение Лиам стоял в оцепенении, а потом бросился к ней, опустился на колени, обнял ее судорожно вздрагивающие плечи.

– Аля… Аленька… прошептал он, прижимая ее к себе. – Милая моя…

Она не отвечала. Она просто завыла, уткнувшись лицом в его грубый китель, завыла тихо и безнадежно, как раненый зверь. Он качал ее на руках, как ребенка, гладил по волосам, целовал в макушку, бормоча бессвязные слова утешения, которые были бессильны против такой пустоты.

Он перенес ее на постель. Алина не сопротивлялась, позволила себя раздеть, напоить горячим, сладким чаем, в котором он развел последние капли настоящего коньяка, припрятанного на самый крайний случай. Она молчала, глядя в одну точку широко раскрытыми, сухими глазами. Слезы, казалось, высохли навсегда, выжгли все изнутри.

В конце концов, измученная горем или расслабленная коньяком, она таки погрузилась в тяжелый, беспокойный сон. Ее дыхание было прерывистым, веки припухли.

Лиам сидел на краю тесной кровати и смотрел на нее. На свою хрупкую Алю, сжимающую в кулачке даже во сне уголок подушки. В его груди клубилась тоска и беспомощная ярость. Ярость на войну, на Мрак, на систему, которая забрала ее брата. Он осторожно положил ладонь на ее живот, где теплилась новая жизнь.

И тогда, впервые за многие годы, он закрыл глаза и обратился к тому Богу, в которого учила верить Империя, но в котором он сам давно разуверился.

«Только бы девочка, – шептал он в тишину комнаты, в такт ее неровному дыханию. – Прошу тебя… если ты есть… только бы девочка. Чтобы ей не пришлось идти туда. Чтобы никогда в нашем доме не было вот такого письма. Чтобы она была похожа на Алину и была в безопасности. Только бы девочка…»

За окном, в сгущающихся сумерках, завыла сирена воздушной тревоги. Но Лиам ее не слышал. Он слышал лишь хрупкий сон своей жены и тихую, отчаянную молитву в собственной душе.

Глава 4

Утро было серым и беззвучным, словно город засыпало пеплом. Они завтракали молча. Сквозь окно сочился тусклый свет, не оставляя теней. Лиам пытался говорить о пустом – о том, что, возможно, в столовой на работе сегодня будет дежурный гуляш, о том, что надо бы поменять прокладку в кране. Его слова повисали в воздухе и падали на пол, не встречая ответа.

Алина сидела напротив, укутавшись в свой старый потертый халат. Она медленно жевала безвкусную овсяную размазню, и ее взгляд был обращен куда-то внутрь себя, в какую-то бездну, куда ему не было доступа. Она отвечала односложно: «да», «нет», «не знаю». Но в этой ее отрешенности была не подавленность, а странная, зловещая собранность. Такая же, какая бывала у нее перед тем, как взяться за уголь, когда идея уже выжгла в ней все лишнее и требовала выхода.

Лиам знал эту перемену. Знакомое беспокойство шевельнулось у него под ложечкой. Он понимал – она будет рисовать. И эта картина, рожденная из свежей, кровоточащей раны, будет самой опасной из всех. Он хотел попросить ее не делать этого, отложить, забыть. Но посмотрел на ее сжатые белые пальцы, на напряженную линию губ – и понял, что это бесполезно. Невозможно остановить реку, когда она уже прорвала плотину.

«Никто не увидит, – успокоил он себя, доедая кашу. – Она нарисует, выплеснет боль, и станет легче. А рисунок мы спрячем. Или сожжем».

Он встал, засунул тарелку в раковину и подошел к ней. Прикоснулся губами к ее макушке. Пахло сном и горьковатым запахом ее горя.

– Я пошел, – сказал он тихо.

– Иди, – так же тихо ответила она, не глядя на него.

Он вышел в подъезд, но на пороге замер, обернувшись. Она не двигалась, все так же сидела за столом, застывшая, как изваяние горя. И в его сердце вдруг резко и отчетливо кольнуло – странное, тоскливое предчувствие, холодное, как лезвие. Он чуть не вернулся, но лишь сглотнул комок в горле и, с силой захлопнув дверь, пошел вниз по лестнице, пытаясь заглушить этот внезапный страх стуком своих каблуков.

…

Когда за дверью затихли его шаги, в квартире воцарилась мертвая тишина. Казалось, даже пылинки замерли в воздухе. Алина медленно поднялась из-за стола. Ее движения были обреченно-медлительными, будто она поднималась на эшафот.