Дар рыбака

– А как же мальчик? Кто теперь о нем позаботится?

– А вы как считаете?

Миссис Браун категорически против.

– Думаю, она добросовестно исполнит служение, – отвечает настоятелю Джозеф, а сам гадает, зачем он вообще заступился за Дороти, из добрых ли побуждений предложил ее кандидатуру или же из каких-то других, более низменных, чем он готов был признать. Зато он несомненно благодарен настоятелю за то, что тот уважает и спрашивает его мнение. – Ей уже столько лет не о ком позаботиться.

– Разве не лучше поселить его в доме, где уже есть дети, или где хотя бы… – настоятель осекается, явно усомнившись, не слишком ли несправедливо и жестоко так рассуждать.

– Она обучила не одно поколение наших детей, настоятель, и сама шесть лет была матерью, а ребенок этот, этот мальчик…

– …точь-в-точь того же возраста, что был Моисей, когда утонул. Именно, Джозеф. Я виделся с ней пару дней назад, и ее не покидала мысль, что это может быть он.

– Что бы там ни было, но женщина она не глупая, – с растущим раздражением отзывается Джозеф, то ли на невежество настоятеля, то ли в ее защиту, как знать. – Сходство явное, вы и сами все видите.

– Это меня и тревожит. Слишком уж большое сходство – по возрасту, внешности. Может, миссис Браун и права. Вдруг это только затуманит разум, навредит?..

– Или наоборот. Насколько знаю, она так и не примирилась с потерей – по крайней мере, по моим наблюдениям. А как, по-вашему?

Настоятель умолкает, и Джозеф гадает, не вспоминает ли он поминальную службу: зажатый, будто перетянутый стежок, силуэт Дороти в церкви, бледное лицо и ни слезинки в глазах, вежливые кивки всем пришедшим принести соболезнования, отпеть псалмы и помолиться за мальчика, чье тело так и не нашли и чьи останки, видно, по сей день тлеют на дне, опутанные водорослями, у самого дома. Он насильно прерывает ход своих мыслей. Все они, всей деревней, спустили лодки на воду и запустили сети, несмотря на то, что море все еще бушевало и волны разбивались о скалы, в надежде хотя бы отыскать его тело. Но сколько бы ни закидывали сети, все было впустую, а потом она попросилась на прежнюю работу в школу, как ни в чем не бывало, и ни разу не ходила навестить простенький тесаный крест на церковном кладбище, ведь могила так и осталась пуста.

– Как ветром сдуло, – только и сказала она после похорон, и больше никогда о нем не заговаривала.

Что было предано забвению, вернется по велению моря

Вскоре слухи пронеслись по всей деревне, и когда весть о ребенке – может, даже том самом, – расползлась по всем домам и лавкам, Дороти прильнула к окну и устремила взгляд на пасторский дом, будто могла сквозь каменную кладку заглянуть прямо в комнату, где спал загадочный мальчик.

Кто он такой?

Она надеялась, что по прошествии лет произошедшее уляжется, накрытое толщей молчания и забвения.

Хотя и понимает, что так не бывает. Тела погибших много лет спустя с приливом выносит на берег. Как после крушений море извергает затонувшие сокровища. Что было предано забвению, вернется по велению моря.

И никто, никто на свете даже не подозревает, что это значит для Дороти; дыхание ее учащается, и у самого лица запотевает стекло.

Тогда

Агнес

Удобный случай все никак не подворачивается. Он снова ужинает с ними по пятницам, но либо дети путаются под ногами, либо отец, а надолго Джозеф никогда не задерживается. С настилом на крыше он пока еще не закончил, поскольку занимается ремонтом в школьном домике для новой учительницы, но хотя бы дома все последнее время наладилось. Отец приходит домой сразу после работы и не поддается соблазну завернуть в кабак. Дети тоже начинают привыкать к хорошему и поджидают после ужина лакомства.

В такие дни легко поверить, что наконец чудесным образом воцарился штиль, хотя вот-вот грянет буря.

Когда в четверг ее отец не является к ужину, Агнес сразу напрягается. Вслух никто не говорит ни слова, но дети непривычно притихли и торопятся с едой.

– Агнес, уложи детей в кровать, – велит ей Джини, и обе понимающе переглядываются.

Агнес помогает детям умыться и торопится увести их наверх.

– А теперь сидите тихо, и без всяких шалостей. Я тоже скоро к вам поднимусь.

Она спускается и вместе с Джини принимается убирать со стола. За окном уже чернеет ночь.

– Мам, поставь кастрюлю на плиту. Если он вернется, а похлебка остыла…

– Все выкипит, если передержать, – отвечает Джини, но подчиняется и ставит кастрюльку обратно. – Картошка уже разварилась.

Агнес проворно снует по кухне.

– Приготовлю печеных яблок. Уж это его точно умаслит.

Они переглядываются и чуть ли не смеются, настолько маловероятно это звучит, вот только дело далеко нешуточное.

– А теперь ступай в постель.

– Не переживай, я все равно хотела выпить чаю. – И Агнес заливает кипятком заварку.

Чай они пьют молча, попеременно вставая помешать кастрюльку с яблоками, и тишина все больше сгущается.

Снаружи раздаются приглушенные голоса и раскатистый хохот. Кто-то колотит в дверь, и обе женщины вздрагивают, хотя и не от неожиданности. Агнес поспешно вскакивает на ноги и открывает. На пороге двое деревенских держат отца под руки. Одним из них оказывается Скотт.

– Ну что, Агнес, принимай. Правда, его чутка развезло.

Скотт и сам еле держится на ногах – то ли под тяжестью отца, то ли спьяну, Агнес не может понять.

Они усаживают отца на стул, и он, покачивая головой, обмякает.

Скотт шумно втягивает воздух.

– А у вас приятно пахнет.

Агнес отвечает резко и отрывисто:

– Ладно, пора укладывать его в постель.

Скотт тянется к Агнес рукой, но, обдав ее бражным духом, промахивается. Он повторяет попытку, но Агнес, стараясь сохранять непринужденность, отталкивает его руку. Скотт неуклюже пытается сгрести ее за талию, и Агнес бросает встревоженный взгляд на отца.

– Хватит, Скотт.

С лица его слетает кривая ухмылочка, и он нетвердым шагом направляется к двери, но напоследок все же оборачивается.

– Ты считаешь себя выше меня, думаешь, что я тебя недостоин, но это мы еще посмотрим. Я тебе еще покажу. Мы с тобой одного поля ягоды.

Агнес поспешно закрывает за мужчинами дверь. Она возвращается в надежде, что отец уже уснул, но он сидит, откинувшись на спинку стула, и наблюдает за сценой, а в глазах его мерцает недобрый хмельной огонек.

– Заигрываешь с ним прямо под крышей отцовского дома?

– Под какой такой крышей? Которую ты даже починить сам не в силах? – в голосе Джини сквозит презрение.

Агнес в ужасе оглядывается на мать.

Отец в мгновение ока вскакивает, опомнившись от гнева, и твердо стоит на широко расставленных ногах.

– Как ты смеешь говорить со мной в таком тоне? Думаешь, я не вижу, что творится у меня под носом?

С размаху повернувшись к Агнес, он сметает на своем пути стул.

– Ты уже и к Скотту подбиваешь клинья?

Джини усмехается.

– Ты сам спьяну привел к нам в дом этого олуха. Оба хороши, один другого не лучше.

Агнес догадывается, что делает мама, а именно пытается перетянуть его внимание на себя, но отец вновь злобно зыркает на Агнес. Отпрянув, она упирается спиной в столешницу, но отец уже заносит кулак. Удар приходится по голове, между ухом и челюстью. Боли она не чувствует, по крайней мере поначалу, как и не слышит криков Джини и не понимает, почему все кругом вверх тормашками, пока не сознает, что лежит на полу. Тут к Агнес разом возвращается слух, а дети выбегают на лестницу с криками и пытаются утихомирить отца. Агнес кое-как встает на ноги, подходит к ним и поспешно уводит наверх, и уже в постели, под покрывалом, вместо распевания песенок и чтения сказок они только и делают, что жмутся друг к дружке, в то время как Агнес, зажмурившись, старается не обращать внимания на боль, доносящийся снизу шум и растекшуюся по простыне теплую кровь, а только крепче прижимает детей, и сердце у нее сжимается от всеобъемлющего стыда.

В пятницу Джозеф застает ее в саду за сбором кудрявой капусты. Встает она не сразу, но поднявшись, прикрывает щеку волосами и старается не оборачиваться к Джозефу лицом.

Однако он подходит к ней вплотную.

– Агнес…

Джозеф убирает волосы с ее лица и видит опухшую щеку с рассеченной губой. Он кивает, будто подтверждая свои опасения.

– Надо вызволять тебя отсюда как можно скорее. Да и вообще всех детей.

Агнес хочется расплакаться, ведь только об этом она и мечтала – о безопасности для них с братом и сестрами.

Обернувшись к Джозефу, она на миг касается его ладони.

– Я знаю, что могу дать им лучшую жизнь.

Помедлив, Агнес осмеливается зайти чуть дальше:

– Когда у меня появится свой собственный дом.

Взъерошив ей волосы, он мягко улыбается, и она следом за ним идет домой.

Дети наперебой рассказывают Джини байки о новой учительнице, мисс Эйткен, ее неукоснительном столичном выговоре и о том, как она не справляется с классом: дети все равно сквернословят и кидаются в нее чем попало.

– Вы бы видели ее краснющее лицо, когда она выбегала из класса, – хохочет младший брат Агнес. – Говорят, она расплакалась!

Все дружно смеются, и Агнес, раздавая хлеб, украдкой смотрит на Джозефа. Но ему совсем не смешно.

– Ну разве не забавно, Джозеф? Я могу поспорить, ты и сам был тем еще сорванцом. Слышала, наш Джозеф – знатный строптивец.

– Она вообще-то добрая женщина. Мне довелось немного с ней пообщаться. В смысле, за починкой окон. – Он откашливается и переводит взгляд на брата Агнес. – Надо быть приветливей, она же тут совсем недавно.

И от вкрадчивости в его голосе улыбка Агнес тут же тает. Джини это тоже смекнула, заметила Агнес.

И отворачивается к печи, лишь бы не видеть выражение ее лица. Что это за женщина, и с чего она возомнила, будто имеет право заявляться к ним в деревню и нарушать заведенный уклад? Агнес вздрагивает от страха, и в ее груди поднимается прежнее чувство собственной неполноценности, будто она недостойна такого, как Джозеф.

Позже Джини ее утешает.

– Ты все неправильно истолковала. Он же у нас широкая душа и видит в людях все самое лучшее. На что ему сдалась такая женщина? Ледышка да и только, если спросишь меня. Как будто аршин проглотила. Ты же сама все видела.

Агнес пытается вызвать образ мисс Эйткен с воскресной службы, но ничего не удается, ведь она всегда приглядывает за братом и сестрами, ей некогда разглядывать новых учительниц, слишком уж часто они сменяются. В висках стучит от боли, и, прикрыв лицо рукой, она вздыхает. Джозеф не в первый раз приструняет детей, и Агнес это в нем даже нравится. Когда-нибудь он станет хорошим отцом – терпеливым, но строгим. От сердца понемногу отлегает. Никакие пришлые женщины не испортят ее виды на будущее. Может, мать права, и Джозеф на такую женщину даже дважды не взглянет.

И все же она решает хорошенько приглядеться к учительнице на будущее воскресенье, просто чтобы убедиться самой.

Но так уж случится, что ждать до воскресенья ей не придется.

Лавка

– Он явно вскружил ей голову, точно вам говорю.

– Разве? Ну что ж, флаг ей в руки. Она не первая и не последняя заметила нашего Джозефа. – Нора по привычке визгливо посмеивается, но миссис Браун на эту реплику только закатывает глаза. Нашего Джозефа.

– Можно подумать, Агнес с Джозефом уже помолвлены, судя по Джини. – Эйлса заправляет выбившийся рыжий локон под косынку. – А ты, Джейн, что думаешь?

Джейн Грей, все еще в трауре после незапамятной кончины братьев, до сих пор только слушала, праздно разглядывая полку с мукой, но тут она подходит к остальным и кладет на прилавок пачку с печеньем для Уильяма.

– Ты же меня знаешь, Эйлса, я сплетни не жалую, – фыркнув, отвечает она. – Как по мне, чужие желания и предпочтения – это личное дело каждого.

Сдержав улыбку, Эйлса откидывает с корзинки полотенце.

– Дамы, я тут слишком много сконов напекла. – И от свежей выпечки веет запахом теплого ячменя.

Джейн отклоняет предложение, зато остальные, не прерывая беседы, берут по булочке.

– Что ни говори, а Джини всей душой заботилась о Джозефе, когда умерла его мама; можно понять, отчего ей хочется выдать за него свою Агнес.

– Может, и так, но это еще ничего не меняет. Ты слишком снисходительно относишься к людям. Да и нечего ему обхаживать какую-то пришлую женщину. Лучше уж искать среди привычных к здешней жизни. Лорна частенько наезжает в деревню с тех пор, как ее дедушка стал совсем плох. Она бы составила ему гораздо лучшую пару, чем какая-то учительница.

Нора надкусывает булочку и прикрывает глаза.

– Они прекрасны, Эйлса.

Эйлса в знак благодарности кивает.

– И как ты умудряешься при всем при этом нисколечко не располнеть? А вот и она, легка на помине.

Миссис Браун поднимает глаза, и в распахнувшуюся дверь входит Дороти. Миссис Браун ожидает, что она сейчас опять украдкой глянет в сторону прилавка, искоса, всегдашним беспокойным взглядом, и щеки у нее зардеются, но этим утром Дороти направляется прямиком за чаем «Липтон» и кладет себе в корзину одну упаковку. «Уже второй раз за полмесяца», – думает про себя миссис Браун. И наблюдает за Дороти, пока та задумчиво обходит лавку. Неужто волосы иначе уложила? Дороти, нахмурившись, обводит пальцем полку. Как вдруг замирает, и губы ее подергивает легкая улыбка. Подойдя к прилавку, она вынимает из корзины чай «Липтон» и пирог с патокой марки «Лионс», который миссис Браун в принципе нечасто удается раздобыть, да и стоит он немалых денег.

– Насколько слышала, в учительском домике затеяли ремонт?

Вопрос звучит чуть ли не обвинительно, хоть вид у Норы совершенно невинный.

Миссис Браун замечает, что лицо у Дороти слегка зарделось.

– Ох, да, все верно. Очень любезно с его стороны. Настоятеля, само собой, – торопливо добавляет она, а сама рукой обшаривает корзину. – Я… Кажется, забыла кошелек.

Повисает неловкая пауза.

– Не беспокойтесь, я запишу на ваш счет.

Миссис Браун нарочито игнорирует многозначительные взгляды Норы и Эйлсы.

– Иначе запросто вылетит из головы, – добавляет она, а про себя думает, что уж Дороти-то ничего не забывает, и смотрит, как она торопливо выбегает из лавки.

«Маме Агнес это не понравится, – думает она, надкусывая булочку, – ой как не понравится», но сердце у нее болит скорее за Агнес. Хотя если она положила глаз на Джозефа, закончится все это слезами. А теперь еще и эта женщина нагрянула в Скерри кокетничать, только подливает масла в огонь.

Она пытается противиться любопытству, но слишком уж велик соблазн, и миссис Браун поневоле гадает, что же случится дальше.

Дороти

По дороге домой Дороти старается замедлить шаг. Она поглядывает на пирог в корзине, и ее охватывает неодолимое волнение. Он всего лишь чинит в домике окна по просьбе настоятеля. Вдруг она переступает черту? Углубившись в свои мысли, она до последнего не замечает, что Джозеф уже дожидается ее на пороге.

Он переминается с ноги на ногу, и только тут Дороти замечает, что в руках у него вместо ящика с инструментом корзинка. На лице его мелькает робкая улыбка.

– Я подумал, раз сейчас отлив, вдруг вам захочется взглянуть на лодку? Жалко в такой погожий день сидеть взаперти.

Джозеф приподнимает корзину, будто только сейчас о ней вспомнил, и Дороти чудится, что его смуглое лицо заливает румянец.

– Я взял с собой кое-чего перекусить, если не возражаете. Пару ячменных лепешек и сыра.

Давешнее смятение подступает к самому горлу, и Дороти изо всех сил старается его сдержать.

– Я… А как же окна? – спрашивает она вопреки тому, что имеет в виду.

– Что ж, конечно, если вы скорее…

– Нет!

Теперь настает ее черед смущаться.

– Нет, мне, напротив, очень интересно посмотреть на лодку. На самом деле, – и теперь она приподнимает корзинку, – в лавке как раз завезли пирог с патокой, и мне… Это навеяло воспоминания о доме.

И она дает себе обещание потом загладить вину за эту ложь.

– Так у нас целый пир намечается.

Джозеф, видимо, чуть успокоился, и улыбка у него опять стала естественной и непринужденной. После секундного молчания они одновременно заговаривают:

– Может, в мою корзину переложите покупки?

И:

– Тогда пойду выложу чай.

Оба неловко смеются, и Джозеф отходит в сторону, а Дороти поспешно залетает в дом и даже забывает пригласить его на порог. Она выкладывает чай с пирогом на стол. Означает ли это, что она не ошиблась? И Дороти старается вытеснить из головы голос матери: «Как будто кто-то взглянет на такую кислую мину!» А ведь она уже встречала здешних девушек – работящих, знающих толк в рыболовстве, смешливых и разговорчивых. Она оглаживает платье у талии. Не слишком ли строгое? Вечно она одета как-то невпопад, вечно нигде не вписывается. И Дороти немного падает духом. Но перед тем как выйти к двери, она уже овладевает собой. Джозеф всматривается в ее лицо. Глаза у него теплые и ласковые, но как бы ей ни хотелось ответить тем же, губы сами складываются в натянутую улыбку.

Они вместе спускаются под горку, но не по улице Копс-Кросс, а по тропинке за домом, обнесенной с одной стороны живой изгородью, усыпанной еще недозрелой, лоснящейся лиловой ежевикой и соцветиями белой лозинки и розоватого просвирника. С моря задувает свежий солоноватый ветер, а над головой, в ясной синеве поднебесья парит пустельга. Над лодками вдоль побережья кружат крикливые морские чайки.

На вершине лестницы Джозеф спускается первым и, стоит Дороти ступить на щербатую ступеньку, оборачивается. Он протягивает ей руку, и его мозолистая ладонь кажется огрубелой по сравнению с ее нежной учительской ручкой. Она принимает любезно потянутую руку помощи, и вскоре они уже выходят на Отмель. На взморье оказывается многолюдно, и Джозеф поясняет, что по выходным рыбаки чинят сети, намывают рыболовецкие ловушки, драят палубы. Повсюду снует ребятня: одни помогают на лодках, другие гоняют мяч или плещутся на мелководье, карабкаются по скале, где она намедни потянула лодыжку. Дороти с удивлением отмечает, что матерей нигде не видно.

Джозеф, будто подхватив ее мысль, говорит:

– За детьми тут все присматривают. Женщинам сейчас не до того. Сегодня самое время для стирки.

Он показывает на бельевые веревки у самого края утеса: с побережья виднеются трепещущие на ветру рубашки и простыни, а среди них ходят женщины с бельевыми корзинами под боком.

Дороти кивает. Вскоре дети, которых она обучает, замечают ее в компании Джозефа, и одни, бросив свои дела, собираются в кучки, шепчутся, прикрываясь ладошками, и хихикают, а кто-то попросту таращится во все глаза.

Но, к радости Дороти, лодки располагаются дальше, и вскоре они оставляют детей позади. Они шагают в тени заросших морскими желудями лодок, неожиданно высоко вздымающихся из песка кормой, с именами вроде Крошка Бонни, Моевка, Краса Скерри. Завидев их, рыбаки снимают картузы и машут рукой, даже окликают Джозефа, кивая ей, и все многозначительно ухмыляются.

– Небось, по струнке придется ходить, а, Джо?

– С учительницей не забалуешь!

Джозеф только улыбается в ответ.

– Вы уж простите, – извиняется он, – это они так проявляют дружелюбие.

Дороти хочется ему ответить, но она лишь кивает, настолько ей все здесь в новинку по сравнению с прежней жизнью. Лодка Джозефа стоит с самого края пирса, вся в морских желудях и трепыхающихся на ветру водорослях, под стать остальным, но древесина заметно начищена, а имя на борту – «Полярная звезда» – явно недавно подкрасили. Сбоку к лодке приставлена лестница, и Джозеф взбирается первый и, свесившись через борт, протягивает ей руку. Дороти подбирает юбки, встает поустойчивей на перекладину и подскакивает вверх, а он уже ее подхватывает и вытягивает на борт, и она встает, запыхавшись, с растрепанными волосами, воодушевленная бодрящим ветром, морским запахом и прикосновением его руки.

Отпустив ее, Джозеф проводит Дороти небольшую экскурсию: показывает ей рыболовецкие ловушки и клубки канатной веревки, сети и паруса, устремленные в небо мачты, отвечает на ее вопросы о бурях и строении лодок, как они выдерживают буйные ветра и штормовые волны.

После этого они садятся на палубе, у самых весел, на теплой скамейке, и смотрят, как ветер вдалеке гоняет волны и венчает гребни пенными барашками, а над водной гладью вьются птицы. Ячменные лепешки вышли вкусные, хотя и слегка жестковатые, и всякий раз, когда Джозеф подает ей что-то из корзины, Дороти ощущает себя почти как дома, будто они давно знакомы и даже близки, точь-в-точь как в тот раз, когда он держал ее лодыжку возле разведенного очага.

– Но почему «Полярная звезда»? – спрашивает Дороти.

Он указывает пальцем в небо.

– А вы проверьте вечером, она всегда находится в одном и том же месте. По этому ориентиру любой рыбак при случае сумеет добраться домой. Кто-то даже называет ее путеводной звездой, – улыбнувшись, отвечает Джозеф. – К тому же это мой отец дал ей такое имя, а менять имя лодки – дурная примета.

– Так вы суеверны?

– Среди рыбаков иначе не бывает. Строго говоря, мне даже вас не следовало приглашать на борт.

– Неужели? Отчего же?

– Женщина на борту тоже к беде, – отзывается Джозеф, и они с Дороти дружно смеются.

– Выходит, вы сильно рискуете.

Он снова улыбается спокойной, непринужденной улыбкой, глядя ей прямо в глаза.

– Скажем так, на этот счет у меня свое мнение, – отвечает он, и Дороти чувствует, как щеки у нее пылают. – Еще нельзя свистеть, не то накличешь бурю. И красить лодку в зеленый…

– В зеленый!

– Чтобы ненароком фей не приманить.

Он замечает ее удивление.

– Это правда. Мало кто в здешних краях не верит в фей, почти у каждого найдется пара-тройка историй об их проделках. Как они воруют или подменивают младенцев, портят урожай, свертывают молоко. По возможности не стоит лишний раз их тревожить.

Дороти не понимает, всерьез он говорит или шутит, но неожиданно для себя расслабляется.

Джозеф, в свою очередь, расспрашивает Дороти о жизни в Эдинбурге и о ее профессии, она же спрашивает о его семье. Родители его давно умерли, а братья, как и многие другие сельчане, перебрались в оживленные портовые города, сестра же вышла за моряка. Он рассказывает об отце, который тоже был рыбаком, и Дороти приятно слушать, как тепло он о нем говорит.

– А ваша мать? – решается спросить она.

– Моя мать… – Джозеф медлит с ответом. – Она была трудной женщиной. Зато отец, прямо скажем, отличался большим долготерпением.

И Дороти слышит знакомую настороженность в голосе. Трудная женщина – так говорили в церкви о ее собственной матери, хотя действительность была куда суровей и безжалостней.

Дороти улыбается в ответ и попросту говорит:

– Понимаю.

Порой они ведут себя стесненно и робко, но бывают дни, когда Дороти даже не верится, как легко и незаметно пролетает время.

Когда приходит время, они собирают корзину, и Джозеф, поднявшись первым, помогает Дороти. Она и подумать не могла, что может ощущать себя настолько раскованно, но стоит ей обернуться к Джозефу, как на рубку за его спиной садится огромная черная птица и во всю ширь расправляет крылья. Создание совершенно чудовищное: с длинной шеей, будто у ящерицы, и могучим размахом крыла. Дороти ахает, а птица разевает клюв и, обдав их смрадным запахом гниющей рыбы, издает громогласный гортанный звук, а затем шумно взлетает и уносится обратно в открытое море. Дороти прикрывает рот рукой.

При виде ее испуга Джозеф спрашивает:

– Вы никогда не видели бакланов? Ловкие рыболовы, хоть с виду и неприглядные. Поговаривают даже, будто это души погибших на море.

Дороти хочет было рассмеяться. Суеверия ей, разумеется, чужды, но, наблюдая за полетом птицы, реющей, будто черная тень, над самой водой, Дороти внезапно ощущает пробегающий по спине холодок.

На взгорье возле бельевых веревок Агнес снимает стираные вещи. Когда она замечает Джозефа с Дороти, сердце у нее замирает. Она бросает все дела и, прикрыв глаза от солнца, всматривается. Неужто у него в руках корзинка? И куда они ходили? Агнес переводит взгляд на Дороти и тщательно ее рассматривает – сидящее по фигуре платье и развевающийся волнами над самыми лодыжками подол, широкий воротничок. Она оглядывает собственные юбки – штопанную-перештопанную, выцветшую ткань – и падает духом.

Так вот что это было за дурное предчувствие. Все это время, пока Джозеф чинил в учительском домике окна, сама учительница строила ему глазки. Агнес взволнованно моргает и следит, как они направляются к лестнице, а затем трясущимися руками снимает с веревки оставшееся белье. Подхватив корзину, она убеждает себя, что испытывает злость, а не страх. Но дома Агнес, повесив голову, садится на кухне. Ей нужно хорошенько поразмыслить. А что тут поделаешь? Как – и Агнес снова вспоминается платье учительницы, ее походка, – как ей тягаться с кем-то вроде нее? Но чего она себе не может позволить, так это просто стоять в стороне и смотреть, как эта женщина разрушает все ее надежды. Она утирает лицо передником и собирается с силами.