Дар рыбака

– Я скоро к вам поднимусь – только тише.

Агнес выходит на кухню встретить отца, и мать предостерегающе хмурится, но слишком поздно. Он отталкивает дочь с дороги, а затем, легонько покачиваясь, садится на свою табуретку, и Джини принимается расшнуровывать его ботинки. Агнес подхватывает кувшин с цветами и уносит наверх. Уж лучше они постоят в общей спальне, которую сегодня ей придется разделить с братом и двумя младшими сестрами. По пути наверх ее лицо окутывает нежный аромат полевых цветов, и Агнес втайне надеется, что Джозеф принес букет именно ей.

Рыбак

Под конец недели – недели, в течение которой дети заявлялись в школу вразнобой, так что приходилось по нескольку раз начинать урок заново, – после того, как она заработала синяк от меловой доски, отчитала класс за дружный хохот над передававшейся из рук в руки похабной картинкой и претерпела еще множество унизительных неудач, Дороти окончательно вымоталась. Все совсем не так, как в школах, где она проходила практику, – в опрятных эдинбургских школах, – не то что с этой разношерстной оравой детей: одни чумазы, другие не чесаны, многие совсем не готовы к уроку, сидят где вздумается, болтают, хихикают, а настоятель то и дело заглядывает в приоткрытую дверь проверить, что за шум и гам, и его добродушная улыбка чуть ли не хуже унижения перед детьми, которые прекрасно знают, что она их боится. Ей хочется уйти домой и разрыдаться в подушку, но Дороти устремляется на Отмель, где ветер хлещет по щекам и колет глаза.

На пляже ей безумно нравится. Там ее охватывает восхитительное чувство свободы, которого она не знала в Эдинбурге среди узеньких улочек и высоких домов. И пахнет тут совсем иначе – солью, рыбой и водорослями. Ей нравится наблюдать за работой на лодках, за тем, как дальше в море чайки пикируют и ныряют за рыбой, как волны разбиваются об утесы и торчащие рифы. Дети тоже собираются на пляже; каждый приподнимает картуз со словами «Доброе утро, мисс», а потом со смехом убегает или шепчется с остальными, искоса поглядывая на нее. Взрослые тоже обращаются к ней «мисс», и мужчины следом за своими детьми кивают ей в знак уважения, как и женщины, разве что сдержанней. Вскоре обращение «мисс» становится символом ее чужеродности – безымянной, незамужней, нездешней.

На взморье взгляд ее всегда притягивают лодки, когда они стоят у пристани. Про себя она делает вид, что не высматривает рыбака, с которым встретилась в свой первый день, хотя все еще живо помнит его лицо, его приветственно приподнятую руку, и воскрешает в памяти странное впечатление, будто ничего доподлиннее с ней не случалось.

Сегодня на пляже безлюдно, и она, подставившись ветру, идет к нагромождению гранитных валунов, зовущихся среди сельчан Валунами, рассеянных у подножия скал и скрытых приливом. Она присаживается на ближайший булыжник и наблюдает за набегающими волнами. Сельчане сейчас наверняка сидят в кругу семьи за ужином, и Дороти думает, а не поужинать ли ей, и если да, то чем, когда она придет – куда? Домой? Упоминание о доме возрождает детские мечты о теплой и дружной семье – но отнюдь не о постылом доме, где жила ее постылая мать, куда она ни разу не приглашала тех немногих друзей, с которыми ей удалось сойтись. И вот она – учительница – вновь на шаг отдалена от людей, с которыми могла бы подружиться, с которыми… Но она не позволяет себе завершить эту мысль. Напротив, поджимает губы и встает. «Так-то лучше», – думает она про себя.

Когда заряжает дождь, она оборачивает голову шарфом и уже шагает к лестнице, но, не успев переступить с ноги на ногу, поскальзывается и, подвернув лодыжку, стукается о камень. Она взвывает от боли, будто крик исходит из каких-то неизвестных глубин; она хватается за ногу и выжидает, пока тяжелое дыхание не уляжется, а затем пытается встать. Ногу пронзает острая, неумолимая боль. Юбки у нее уже намокли от набухшего влагой песка, а дождь все набирает силу. В наступающих сумерках она пытается на глаз прикинуть путь до лестницы, затем приподнимается, держась за валун, и, стиснув зубы, подпрыгивает и наконец встает в полный рост. Ничего не поделаешь. Держась поближе к опоре, сперва вдоль скалистой гряды, затем по краю утеса, с дальнего края пляжа, она подпрыгивает, жмурится от боли, переводит дух; на то, чтобы добраться до подножия лестницы, уходит столько времени, что кругом уже сгущаются сумерки, и она понимает, что взобраться наверх попросту не представляется возможным.

– Мисс? Могу я вам помочь?

Дороти хватается за бугристый валун и оглядывается. Сердце у нее чуть не выскакивает из груди. Перед ней тот самый рыбак. На свитере и в волосах у него поблескивают капельки дождя. В тусклом свете уходящего дня, под моросящим дождем его карие глаза как будто излучают тепло, заботу и что-то еще, отчего она невольно отводит взгляд. Ей хочется отринуть его предложение, но она осознает всю абсурдность отказа.

– Да, если вас это не затруднит. Может, палку или что-то вроде того.

Но рыбак уже опускается рядом на корточки.

– Не возражаете?

Дороти уже не в силах возражать. Он берет ее за лодыжку, и от боли Дороти морщится.

– Надо снять ботинок, пока лодыжка совсем не опухла.

Он быстро развязывает узел, ослабляет шнуровку и вытаскивает ее ногу из ботинка. Когда он осторожно выпускает из рук ее ногу, у Дороти спирает дыхание.

– На лодке у меня палок нет, но в домике одна найдется – тут недалеко, надо только взобраться наверх.

Выбора у Дороти нет, и они вдвоем вперевалку ковыляют по склизким ступенькам. Оба держат друг друга за талию, и Дороти внезапно вспоминаются треногие гонки со школьных времен, и в глубине души ей хочется расхохотаться над нелепостью ситуации. Наверху она, опершись о плечо рыбака и подпрыгивая, добирается до его домика, который стоит особняком чуть поодаль на склоне утеса, вдали от кучно выстроенных вдоль ступенек домиков с соломенной крышей.

Он подносит Дороти стул, но она не садится, только опирается о деревянную спинку. Он зажигает лампу, и в озарившем сумрак свете она замечает, как на кухне все опрятно и прибрано. Жены или родни у рыбака, по-видимому, нет, но Дороти предполагает, что лодку, наверное, приходится содержать в порядке, оттого и формируются полезные привычки. В комнате стоит незатейливый тесаный стол, стены увешаны полками со съестными припасами, на печной приступке стоит закоптелый чайник, а сбоку у печи лежат поленья и сложенный кирпичиками торф.

Рыбак проходит по кухне, от поленницы к печи, проверяет на вес, достаточно ли в чайнике воды, и вешает его над тлеющими в очаге углями. Двигается он непринужденно – это сразу выдает его поступь, изгиб плеч и осанка. А он красив собой. Эта мысль приходит в голову сама собой. «Если кому-то по душе такой типаж», – тут же додумывает Дороти. Она твердит себе, будто не знает своего типажа, но ей вдруг становится не по себе, как будто комната слишком мала для двоих, слишком натоплена.

– Еще пара минут, и все готово, – говорит рыбак и скрывается за дверью – видимо, ведущей в спальню.

Лодыжка у Дороти пульсирует от боли. Она зябнет и ежится в промокших юбках, набрякших и отяжелевших, ей хочется домой, где ничто ее не потревожит. Рыбак возвращается с тростью в руке. Очевидно, палку срубили прямо с дерева, даже не обстругивая.

– Слива, – поясняет он, – добротная вещь. По крайней мере, мне служила верой и правдой. Может, все-таки присядете, обсохнете?

Он снова подходит к печи, ворошит щепки для розжига, и внутри мелькает искра. Он подкидывает в очаг еще одно полено, и его охватывает пробудившееся пламя.

– Позвольте вам налить чего-нибудь горячего. Вы же совсем окоченели.

Потихоньку ковыляя к двери, она выпаливает:

– Благодарю вас, но не нужно. Лучше мне поторопиться домой.

Повисает неловкая тишина.

– Мой ботинок, – поясняет она.

Ботинок все еще перекинут у рыбака через плечо.

Он настаивает, чтобы Дороти присела, а затем вытаскивает шнурок, чтобы ботинок как можно свободней сидел на стопе. И осторожно надевает ботинок ей на ногу. В тепле и тишине его дома, где лишь потрескивают поленья и пляшет золотистое пламя, этот жест внезапно создает между ними излишнюю близость. И Дороти немедля, в меру своих сил, бросается к выходу, ковыляя и подпрыгивая, припадая на необтесанную трость. Идет она без оглядки, хотя и видит, что он за ней наблюдает, судя по тому, как зыбкий свет лампы и пламя очага рассеивают темень вокруг.

Позднее Дороти, уже в тепле и сухости, лежит без сна под одеялом. Она зажмуривается и насильно призывает сон, но ощущает под боком тепло его тела во время подъема. Перевернувшись на другой бок, прислушивается к барабанящему по крыше дождю, но слышит его голос, предлагающий помощь. Опять переворачивается, но тут же ощущает его пряный запах. Дороти садится в постели. Какая нелепость. Но в памяти невольно раз за разом всплывает один и тот же момент: как его рука касается ее чулка перед растопленным на кухне очагом и как он мягко, хоть и твердой рукой, придерживает ее за лодыжку.

Агнес

Его все нет и нет. По крайней мере, пока.

– Подождем еще пару минут, – просит она у Джини.

Дети уже расселись и теперь пихают друг дружку локтями и пинаются под столом.

– Агнес, дольше ждать уже некуда, – Джини недовольно поджимает губы. – Но я ему этого так не спущу. За нос нас водить. Уж его-то мать такого бы не потерпела.

Заслышав с улицы отцовские шаги, Агнес вздыхает. Следом за ним в комнату врывается порыв морозного ветра. Агнес бросает быстрый взгляд на его лицо, и у нее гора падает с плеч. В кои-то веки он пришел не пьяный. Кряхтя, он опускается на табуретку.

– Джини, ботинки. Вымотался в край.

И Джини, бросив суп, идет к нему.

Отец оглядывает всех собравшихся за столом.

– Любовничек сегодня не явился?

Джини наливает в миску похлебки и ставит на стол.

– Не пойму, чего ты так нацелилась, – говорит отец, подвинув миску к себе.

И, не успевает Агнес возразить, добавляет:

– Вот только не надо отнекиваться. Я же вижу, как ты на него смотришь. А он заявляется каждую пятницу, сидит себе, будто глава семьи, и уплетает нашу еду.

Он отрывает от буханки кусок и макает в похлебку.

– Другое дело Скотт, хороший малый. Все время о тебе справляется в кабаке.

Агнес и Джини мельком переглядываются.

– Я все вижу, – говорит отец. – Но парень дельный, без дураков. Ломать комедию не станет.

И Агнес понимает, что отец имеет в виду.

– А похлебка ничего.

Он вычерпывает все подчистую и хлебом подбирает остатки. А затем похлопывает себя по карманам.

– А что я вам сегодня принес?

И дети, видя, что сегодня вечер задался, соскакивают с табуреток и обступают его со всех сторон.

Отец достает кулек сластей.

– Кто хочет перед сном сыграть в мяч?

И дети с криками скачут вприпрыжку: «Я! Я!»

Агнес собирает в миску для свиньи объедки, очистки и луковые обрезки. У двери во двор она оглядывает сумрачное дождевое небо и, натянув на голову передник, подбегает к свинарнику. Свинья уже тычется пятачком о забор, ворча и похрюкивая, и Агнес почесывает ей морду. «Не бери в голову», – сказала ей мать, но Джозефу такое не свойственно. Куда же он подевался? Всегда ведь приходил по пятницам, вот уже сколько лет. И Агнес старательно отметает закравшуюся в душу тревогу, что так легко овладевает ей последние дни.

А когда на следующий день Джозеф стучится в дверь, она облегченно вздыхает, приглаживает волосы и выжидает время, прежде чем идти его встречать. У двери стоит тачка, набитая снопами соломы, а в ней крепеж, колотушка и весь необходимый инструмент для починки прогнившего настила. Агнес отмахивается от его извинений за пропущенный ужин и приглашает Джозефа в дом. Он чисто выбрит, и за ним тянется шлейфом запах мыла и костра. Агнес отодвигает корзину белья на край стола, освобождая место, и наливает в чайник воды.

Но Джозеф остается стоять.

– Не буду тут рассиживаться. Погода сегодня обманчивая, надо вовремя успеть все починить.

– Я оставила тебе похлебки с бараниной. Нарочно прикупила мяса ягненка.

– Нет, я сегодня… Сам себе хотел кое-что приготовить. Как раз пойду займусь, как тут закончу.

Агнес старается не выказать удивления и последовавшего за ним разочарования. И говорит как можно более непринужденным тоном:

– На тебя не похоже пропускать пятничный ужин.

Джозеф опускает глаза и, проведя пальцем по лезвию ножа, вновь поднимает взгляд на нее.

– Видимо, я многое упустил. С хлебом и сыром ни в какое сравнение, – он откашливается. – Извини, что не предупредил.

Агнес пытается улыбнуться, как ни в чем не бывало, хотя внутри у нее все переворачивается.

– Уверена, что дело было неотложное.

Тут Джозеф притихает; он смотрит на Агнес, но у нее возникает странное чувство, будто видит он перед собой совсем не ее.

– Что ж, ладно, пойду, что ли, вытащу лестницу. Помочь тебе с корзиной, пока не ушел? – Джозеф кивает в сторону стола.

Агнес так и хочется согласиться. Ей хочется, чтобы он взглянул на нее, заметил, что она сегодня по-другому подобрала волосы, чтобы смотрел на нее теми же глазами, что и она на него. Чтобы рассказал, куда ходил прошлым вечером. Но вместо этого она отвечает ему:

– Нет, спасибо.

Джозеф выходит на улицу и подготавливает инструменты, прислоняет к скату крыши лестницу, под ногами у него мешаются дети, несут бечевку с кадками и сетями для крабов на Валуны, а если немножко прищуриться, то лица у них расплываются и вот они уже будто чьи-то чужие дети. Может, даже ее, а Джозеф – их отец, ее муж. Она прикрывает глаза и пытается вообразить себе эту картину, держится за это видение.

Но стоит ей открыть глаза, как детей уже след простыл, а в окне маячат лишь ботинки Джозефа на лестничной перекладине.

Подхватив корзину с бельем, Агнес поудобнее пристраивает ее на бедро и без оглядки спускается по тропинке, лишь бы Джозеф не увидел, что она едва сдерживает слезы.

На поляне у обрыва она развешивает на веревках белье, и порывистый ветер парусами раздувает простыни и хлещет ей чулками по лицу.

На секунду Агнес отвлекается от дела и смотрит невидящим взглядом на море.

Он пропустил всего один вечер, но все-таки пора – при этой мысли сердце у нее сжимается от страха и надежды – показать ему, что она уже взрослая женщина.

Дороти

Лодыжка у Дороти опухла и посинела. Стоит самую малость на нее надавить, и ногу пронзает невыносимая боль. С помощью палки, что дал ей рыбак, Дороти в ночной сорочке ковыляет на первый этаж. Она разводит в очаге огонь и подтаскивает стул поближе к теплу. К счастью, покупки ей доставит рассыльный, и она подумывает приготовить тушенное с картофелем мясо, ведь так ей не придется стоять над плитой; она сможет закутаться в шаль и сидеть на стуле сколько угодно.

Она задремывает, но попеременно просыпается, чтобы устроиться поудобнее. Освещение в комнате меняется вслед за стремительным движением облаков: то меркнет, то проясняется, когда дождь на время стихает. Окончательно Дороти просыпается от стука в дверь. Она тянется было за тростью, но, передумав, выкрикивает: «Входите, не заперто», и дверь привычно поскрипывает.

Вот только на пороге появляется рыбак.

Смутившись, Дороти поспешно поднимается на ноги и укрывается шалью. Он выжидает на пороге, со свертком и горшочком в руках. Опершись о палку, Дороти надеется, что он спишет ее румянец на жар очага. Она не знает, как поступить. Пригласить его в дом? Но она ведь даже имени его не знает.

– Джозеф, – представляется он, словно читая ее мысли. – Я принес еды на случай, если вам все еще нездоровится.

Он улыбается – непринужденно широко, – и она вновь ощущает, что за его словами что-то кроется, некий вопрос, на который она пока не знает ответа.

– Не стоило так утруждаться, – отвечает она, и проклинает формальную холодность в собственном голосе.

– Ничего особенного, просто каллен скинк [2], я сам себе варил. Поэтому мне вовсе не трудно.

Дороти становится неловко, что она себе навоображала – чего? Будто бы он в ней заинтересован? Застигнутая врасплох, Дороти чопорно кивает.

– Разумеется. Что ж, благодарю вас, но все же не стоило.

– Куда вам его перелить?

Он заходит в комнату и, заприметив на крюке кастрюлю, спрашивает:

– Вот сюда?

Дороти кивает, и он опустошает свой котелок. Надо бы предложить ему чай, но Дороти просто не в силах. Сверток он кладет рядом с кастрюлей на стол.

– Тут еще остатки пикши – я ее разделал на филе. Как ваша лодыжка?

– Лучше, гораздо лучше, – лжет Дороти.

Движет ею нелепый страх – вдруг он попросит показать лодыжку, либо попросит Дороти сесть, а сам встанет на колени, придерживая ее ногу руками.

Но Джозеф лишь кивает.

– Что ж, пользуйтесь тростью, сколько потребуется.

Он оглядывает комнату.

– В окна будет задувать – я переговорю на этот счет с настоятелем.

И он уже опять стоит на пороге.

– Постарайтесь не нагружать ногу, мисс Эйткен. Дороти, – помедлив, тихо добавляет он, будто никто до этого не называл ее по имени, и уходит, не успевает Дороти его поблагодарить.

Джозеф свое слово держит. Дороти даже нравится, что сквозь неплотно затворявшиеся окна в дом проникает свежий морской ветерок и сладковатый запах утесника, однако настоятель говорит, что раз уж домик числится за школой, а школа числится за церковью, то он пришлет кого-нибудь починить рамы. И так выходит, что на утро следующей субботы, когда с блеклого неба моросит серенький дождик, она отворяет дверь и на пороге вновь стоит Джозеф.

Дороти плотно запахивает кардиган и, пригласив рыбака в дом, старательно вспоминает, как глупо чувствовала себя в прошлый раз, и подавляет всплеск радостного смятения. Она ставит чайник на печную приступку и, глядя в окно, пытается поддержать разговор.

– Так откуда вы приехали?

Обернув руку ветошью, Дороти снимает чайник с плиты и заливает листья кипятком, чтобы они настоялись.

«Не обращай внимания на мужские ухаживания», – говорила ей мать, и, видит бог, раз уж опрятные и белолицые мужчины из церкви ей не ровня, то уж рыбак с обветренным смуглым лицом и мягким взглядом ей и подавно не пара.

– Из Эдинбурга, – отвечает она и ставит на стол одну чашку.

– Так у нас, наверное, по-вашему, все шиворот навыворот?

Она неопределенно хмыкает – ни да, ни нет, но скорее да, и проверяет, заварился ли чай.

Джозеф бросает взгляд на сиротливо стоящую на столе чашку.

– Вы не составите мне компанию?

От его внезапной прямолинейности щеки у Дороти вспыхивают, и она, не оборачиваясь, отвечает:

– Нет. Нет, спасибо.

После чего наливает в кувшин молока и ставит его на стол. И хотя ее с самого детства учили соблюдать безукоризненную вежливость, Дороти приносит неожиданное удовольствие ответить чуть ли не грубо.

Рамы нужно будет заменить: от халатного обращения они все разбухли, а изнутри даже начали гнить. «Дело явно не на пять минут», – отмечает он перед уходом и отодвигает чашку; сейчас ему пора на другую работу, но на будущей неделе в субботу он снова придет, и Дороти кивает, ощутив, как что-то внутри всколыхнулось, но тут с досадой понимает, что обрадовалась их будущей встрече.

И еще сильней досадует на себя, когда в назначенный день сознает, что ждет заветного стука в дверь. На ней сегодня синее платье, самую малость сточенное у талии. Дороти оглаживает складки на бедрах, и ей нравится, как оно смотрится, но в ушах вдруг раздается голос матери: «Вообразила из себя невесть что». Это мать подловила ее за самолюбованием перед зеркалом, когда она только пришила на платье кружевной воротничок, подарок от тети, по случаю школьного бала. Когда же Дороти опять его достала, воротничка уже не было, и разрыв у горловины служил свидетельством ярости, с которой кружево сорвали с платья.

Грех тщеславия.

Дороти нарочно переодевается в другое платье и закалывает волосы в пучок, хотя и оставляет выпроставшийся локон у щеки, делая вид, будто ей уже некогда с этим возиться.

Когда же раздается стук, спокойный и неспешный, она слегка подскакивает на месте, но тут же делает серьезный вид и немного выжидает, прежде чем идти к двери. «Настоятель велел проверить каждое окно, – передает ей Джозеф, – и заменить все подгнившие рамы». На сей раз она сразу распознает всколыхнувшееся чувство удовольствия, но лишь сильнее поджимает губы и вновь выставляет всего одну чашку, только теперь с песочным печеньем, еще теплым, только-только из печи.

И между ними устанавливается негласная договоренность. Он приходит поутру в субботу, неизменно и все так же тихо стучится, в руке у него ящик с инструментом, на лице непринужденная улыбка, и, в противовес его все более свойскому тону, Дороти старается держаться безразлично либо односложно отвечать на все его расспросы. Но с каждым разом это все сложнее, и Дороти приятно краем глаза замечать его улыбку, когда она отворачивается намазать маслом хлеб.

Когда его нет рядом, Дороти воображает, как заводит с ним разговор, легко и свободно, даже смешит его, но рядом с ним сердце у нее заходится, а слова упрямо застывают на губах.

Но в глубине души она знает, что им обоим нравится эта игра, его задушевность против ее сдержанности, и Дороти теперь всегда в синем платье, зауженном у талии, а волосы распущены и ниспадают на плечи.

Теперь

Дороти

Спокойный сон Дороти прерывают незваные сны. Она просыпается раньше обычного, зажигает лампу и встает еще затемно. Берется было за отложенное с вечера вязанье, но дело стопорится, и она идет на кухню резать картошку с луком, даже в сад выходит за зимним урожаем капусты, когда на горизонте прорезаются лучи нового утра. Пару дней подряд по окончании занятий она ходила к настоятелю справиться о состоянии мальчика, который по слухам все больше набирался сил; она не видела его с той глупой выходки, но хотела предложить посильную поддержку и помощь.

Позже, закончив с рагу, Дороти накрывает кастрюлю крышкой, заворачивает в полотенце и отправляется вверх по склону. В деревне все уже белым-бело, и обремененное снежными тучами небо не проясняется даже после восхода. Она несет еду в дома призрения, но думает, а почему бы ей не заглянуть по пути к настоятелю. Ожидая у двери, она поднимает взгляд на окошечко детской.

На пороге появляется Дженни, и губы ее лишь долю секунды спустя складываются в некое подобие улыбки. Дороти старается не придавать этому значения.

– Я принесла рагу. Хотела отнести сначала…

– Миссис Грей, право слово, – Дженни тяжело вздыхает и на миг прикрывает глаза. – Очень любезно с вашей стороны, но мы с Мартой вполне справляемся сами.

Она приобнимает руками живот, плотно обтянутый платьем, и жмурится от боли.

– Мальчик очень устал. Нет, он ничего не говорил; нет, нашей речи тоже, видимо, не понимает, но да, набирается сил. Между вами с Джозефом… – она вздыхает.

– Что ж, если рагу не пригодится, отнесу его на взгорье.

Дороти отступает с порога, но почти сразу же возвращается.

– Я могла бы иногда с ним посидеть. Если понадобится, разумеется. В смысле, если Марта вдруг занята.

– Я понимаю, что вам хочется помочь, извините, для вас это наверняка тяжело – такие обстоятельства. После того, что стряслось с Моисеем.

У Дороти перехватывает дыхание.

– Что ж, я пойду, – отвечает она.

Дженни, снова скривившись от боли, закрывает дверь, но Дороти уже не задает вопросов. Даже не смотрит на ее налитой, обремененный живот – столь позднее дитя. Вряд ли Дженни захочется делиться тяжкой долей женщин в таком положении, к тому же Дороти задели ее резкие слова. Она никак не ожидала, что Дженни так запросто, прямо в глаза, произнесет его имя. За много лет она поняла, что некоторые темы лучше не поднимать, даже про себя. И, шагая прочь от пасторского дома, Дороти старается не думать о задернутом занавеской окошке и сребровласом мальчике.

Джозеф

Схватки, к ее стыду, приходят внезапно, вместе с отошедшими водами, что заливают кухонный пол, и тянущей резью внизу живота, а Марта между тем в смятении не знает, что делать – то ли вытереть пол, то ли поднести Дженни стул.

Тело у Дженни то сжимается и тужится, то сжимается и отпускает, и ослабевшим от внезапной боли голосом она говорит:

– Бога ради, Марта, ступай скорее за мамой.

Мама у Марты знает все о принятии родов и помогает роженицам по всей деревне, так что Марта бросается наружу, как есть, в одном переднике, даже не накинув пальто, и от холода у нее захватывает дух. По пути ей встречается Нора в накинутом на голову узорчатом шарфе: та спрашивает, куда это Марта спешит, из расчета – и даже в надежде, – что дело касается мальчика и теперь будет что обсудить в бакалейной. Потом ее окликает белошвейка, недоумевая, куда это Марта бежит в такой снег без оглядки – и без пальто. И вот уже Нора разглагольствует с другими женщинами в лавке о внезапных схватках у Дженни: как она вскрикнула и чуть не рухнула на пол от ужаса, как воды расплескались по кухне, – и ведь пол только-только начистили! – а белошвейка передает новость мужу, так что даже Джозеф, расчищая лопатой ведущую к его домику на утесе тропинку от снега, вскоре обо всем узнает и, подперев поясницу рукой, разгибается и задумчиво спрашивает: