Волчица

Ольга Варс

Волчица

Глава

1

Отец не любил вспоминать войну. Слишком многое там осталось – и кровь, и друзья, и самое страшное – его родной брат.

Воевал он под Сталинградом, в самом пекле, водителем грузовика. Дорога его была особенная – не в атаку с винтовкой, а на старенькой машине под обстрелом, возитл снаряды и патроны. Каждый рейс – как на смерть. Снаряды рвались рядом, земля гудела, небо горело огнём. Но без таких рейсов фронт бы не выстоял.

Они с братом держались рядом: один – на одной машине, другой – на второй. Ехали друг за другом, поддерживая взглядом, криком, иногда – короткой улыбкой. Однажды судьба решила иначе. Бомба угодила прямо в кузов машины брата. Взрыв был такой силы, что железо разорвало в клочья, земля вздрогнула. Брата не стало в один миг. Отца контузило, отбросило, накрыло землей. Когда откопали, он уже ничего не слышал, только гул стоял в голове.

После госпиталя его комиссовали – фронт для него закончился. Вернулся он в родные края, молодой душой и телом, но уже старый глазами.

Больше в армию его не взяли, война для него осталась там, под Сталинградом, вместе с братом. А он вернулся домой— жить, работать, строить. Но в каждом его взгляде, когда он молчал у окна или долго глядел в одну точку, была та потеря. И мы знали: он несёт её в себе до конца. Но жизнь продолжалась.

Отец у нас был человек неспокойный. Не мог он жить, как все. У других всё просто: построил дом, обжился, дети пошли в школу, работа рядом – и так десятки лет. А отцу сидеть на месте было невыносимо. Год, два, максимум три – и всё, у него будто внутри загоралась лампочка: надо собираться и ехать дальше. Хоть и уважали его везде, хоть и уговаривали остаться, всё равно – поднимался, собирал семью, и снова с места в путь. Мы уже привыкли: только заведём друзей, только мать хозяйство наладит – и опять бросай всё. Так и жили.

Руки у отца были золотые. Он брался за любую работу – и всё получалось. Словно всю жизнь этим занимался. Высокий, плечистый, силы в нём было на десятерых. Был случай: сосед собрался менять рессору на машине «полуторке». Подкатил домкрат, суетится. Отец стоит рядом, смотрит и вдруг говорит:

– Спорим, я и без домкрата поставлю её на чурки?

Мужики засмеялись, давай спорить. Одни за, другие против. Шум, гомон. А отец спокойно подошёл, ухватился за бампер – и раз! Машина стоит на чурках. Мужики притихли, рты пооткрывали. Вот такой он был – сильный, упрямый, удивительный.

Был отец непоседой. Только мы начинали привыкать к месту, только мать обжилась – куры, корова, свинья, огород. Только мы, дети, находили друзей, школу, двор, – и опять: отец решил, что хватит. Поднимал нас, и снова ехали. Мать плакала, ругалась, но подчинялась. Мы тоже молча собирались.

2

Когда я окончил третий класс, судьба в лице отца опять распорядилась по-своему. В городе, где мы успели немного обосноваться, отцу стало тесно. Ему предложили работу на мельнице-электростанции в колхозе «Путь Ильича». Колхоз выделил машину. Мы загрузили наш скарб: три кровати, два стола, да огромный шкаф, похожий на сказочного истукана. На тюки с одеждой уселись сверху. Мать ещё сунула корзину с курицей. И вот, прощай, город. Опять в неизвестность.

Мельница стояла у речушки под названием Урунхайка. Речка маленькая, но упрямая: пробила ущелье и вышла на плато. Там и поставили мельницу. На самом узком месте русла соорудили плотину: вбили ряды лиственничных свай, скрепили железными распорками, засыпали камнем и землей. Сверху настелили бревна, доски – получился мост. У берега шлюз, от него канал к турбине. Вода шла по каналу, крутила жернова и динамо-машину. В плотине были и сбросы: огромные железные окна с тяжелыми заслонками. Крутишь колесо – и вода с ревом рвется наружу.

Чуть ниже по реке стояли дома и сараи. Всё это – на ровном плато, пустом, голом. Трава там почти не росла, только одна старая ива возвышалась посреди, словно хозяйка. Наш дом и мельница были построены из глины, стены толщиной в метр, крыши крутые тесовые. В чердаках жили ласточки и летучие мыши: одни днем, другие ночью, не мешали друг другу. В доме две большие комнаты, потолки держались на толстых балках-матках. Русская печь с лежанкой стояла посередине, разделяя комнаты. В окна были прямо вмазаны стекла, без рам. Смотрелись они как глаза, которые глядели наружу и за всем наблюдали.

К дому были пристроены большие сени, плетёные и обмазанные глиной. С одной стороны – аккуратные поленницы, с другой – что-то вроде верстака и широкие полки. Метрах в четырёх стояли два сарая, тоже из ивы, обмазанные глиной. Держали там живность. А за сараями сразу начинался крутой яр, густо поросший кустарником, уходил вниз метров на десять. В ста метрах от построек протекала еще одна речушка, грохотала по камням, осыпающимся с высокой стены, к которой она прижалась. Ниже две реки сливались в одну и уносили свои воды далеко, в Иртыш, по пути собирая десятки ручьев.

За плотиной склоны сопок вспахали и засеяли: пшеница, рожь, подсолнухи и горох. Для меня десятилетнего мальчишки это был рай: молодой горох – ешь сколько хочешь. Я бродил далеко от дома, обследовал местность в радиусе пяти километров. Замечал норы сурков, сусликов, тушканчиков. Особенно любил наблюдать за лисами – их здесь было полно. Лисы ходили охотиться: мышей в этих местах – не счесть.

3

Однажды недалеко от дома я наткнулся на конные грабли. От них осталась только станина и железные прутья, изогнутые полукругом для подбора сена. Прутья были крепкие, пружинили. Я сразу понял: хорошая сталь. Пришёл домой, выпросил у отца ключи, молоток, зубило и пошел разбирать. Целый день возился, руки до крови ободрал, железо всё в ржавчине, но два прута всё же открутил. Пришел домой довольный. Показал отцу. Он хитро посмотрел и спрашивает:

– Ну и для чего тебе это?

А я отвечаю:

– В хозяйстве пригодится.

На самом деле я уже знал: крайний прут, толстый, два сантиметра в диаметре, я собирался перековать в саблю. Кузня рядом с мельницей только укрепляла мою решимость.

Вечером мать звала нас ужинать. Мы с отцом умылись, сели за стол. Она увидела мои руки, все избитые, в крови, ахнула, запричитала. Принесла йод, намазала щедро. Урок, мол, чтоб впредь не лазил. Поужинав, я забился в угол с книгой. Я читать любил. Так засяду – и всё, исчезаю. Мог не слышать, как зовут, кричат. Словно меня уносило туда, в тот мир, о котором в книге написано. Мать, бывало, подходила, подзатыльник даст – я аж не сразу понимал, где я. Потом в себя приходил, и она гнала меня помогать по хозяйству.

Дела заканчивались поздно, часов в одиннадцать. Отец останавливал электростанцию, свет гас. Мы ложились спать при керосиновой лампе, её тушили – и темнота наступала такая, что казалось, даже звук не пробьётся. Я прятался под одеяло с головой и начинал мечтать. Мечты уносили меня в другие миры, в книги или придуманные мной истории. Под эти фантазии я засыпал, а они продолжались во сне.

4

Утром отец поднял меня рано, роса ещё не сошла. Он попросил показать, где лежат те самые грабли. Я спросил, зачем они ему, а он, улыбнувшись, ответил так же, как я вчера: «В хозяйстве пригодится». Вдвоём мы разобрали их быстро и перетащили всё под навес, где стояла кузня. Было середина июня, зерно прошлогоднее давно закончилось, мельница в основном простаивала. Динамо-машина большого внимания не требовала, срочной работы у отца не было, и я попросил его помочь мне расплющить прут. Отец удивился, но согласился.

Мы развели огонь в горне, разогрели уголь и принялись за дело. Сначала поправили прут – сделали его идеально прямым. Потом отец взял тяжелую кувалду и начал плющить железо. Сначала по одной стороне прошёлся, потом по другой, а когда металл остывал – снова в огонь, нагревал его до ярко-малинового цвета. Я стоял у мехов, качал воздух, чтобы огонь не погас. Смотрел на отца с восхищением: как он легко управлялся с кувалдой, словно та и не весила ничего. Его большие огрубевшие руки взлетали вверх и резко опускались на раскалённый прут, а искры разлетались вокруг. Я боялся, что он перестарается, сделает пластину слишком тонкой, но отец и сам всё понимал. И, конечно, он давно догадался, для чего мне всё это было нужно.

Я с интересом прочитал книгу «Мамлюки». Там было подробно описано, как ковали сабли. С тех пор эти строки засели у меня в голове, каждый шаг я помнил наизусть. И вот теперь у меня появилась возможность воплотить книжное в реальность. Когда отец отбил пластину, я поблагодарил его и сказал, что дальше буду делать сам. Он кивнул: «Благодарность принята. Делай. Но только после того, как мы вместе закончим мою работу». Так и решили.

Весь день я помогал отцу. Качал меха, держал клещами заготовки, поливал ему голову и руки водой, когда было слишком жарко. К вечеру мы отправились на пруд купаться. Больше всего я любил залезать под водосбросы. Вода обрушивалась сверху, бурлила пузырьками воздуха и массировала всё тело. Иногда вместе с потоком падала рыба – мелкая била смешно, крупная – больно, аж дух захватывало.

Дома нас встретила мать с куриной похлебкой. На этот раз в кастрюле плыл злополучный петух, который довёл её до белого каления: заклёвывал кур и цыплят, бросался на людей. Вот и пришёл ему конец. Похлёбка вышла на славу – наваристая, с длинной домашней лапшой. Мы поели, разошлись кто куда. Я было взял книгу, но недолго почитал – мать попросила пригнать корову и бычка. Они паслись у слияния речек. Я натянул резиновые сапоги – там водились гадюки, – взял кнут и пошёл. Возни было немало. Бык упирался, не хотел домой идти, пришлось и кнутом щелкнуть, и побегать за ним. Но всё-таки пригнал. Развёл их по сараям, поставил ведро воды для мытья вымени, сказал матери, что всё готово к доению.

Солнце садилось за сопки, ласточки кружились над крышей, собираясь на ночёвку. Потом на смену им вылетали летучие мыши – уносились вдаль, возвращались кормить детёнышей и снова исчезали в темноте. День уходил в прошлое, ночь вступала в свои права. Надо было ложиться спать: завтра снова ранний подъём, работы много.

5

Проснулся я утром раньше всех. Почистил горн от вчерашнего угля, заложил новый, развёл огонь. Пока умылся, позавтракал, угли уже разгорелись. Раздул пламя до нужной температуры, приготовил оправки и положил в огонь пластину. Нужно было сделать на ней с обеих сторон желобок, в сантиметре от края. Для этого мы с отцом заранее сделали оправку. Я с волнением наблюдал, как металл нагревается до ярко-малинового цвета. Клещами переворачивал его, чтобы прогрелся равномерно, потом закрепил на наковальне через оправку и начал ковать желоб. Сначала осторожно, несмело, а потом приноровился. Дело пошло быстрее, и часа через два у меня уже были готовые желобки с обеих сторон.

Оставалось самое сложное – вытащить жало сабли. Но я чувствовал уверенность. Как говорится, вкус приходит во время еды, так и уверенность приходит во время работы. Я уже не сомневался, что у меня всё получится. Уложив нужные оправки на наковальню, нагрел заготовку и принялся за дело. Увлекся так, что и не заметил, как отец подошел и стал наблюдать за мной.

Работа спорилась. К обеду большая часть была готова. Я вспотел, руки гудели, но радость била через край. Когда мать позвала нас к столу, я сам был не прочь отдохнуть. За обедом отец смотрел на меня с улыбкой, но молчал. Я чувствовал, что он гордится мной, но не говорит. Пообедав, я снова пошел в кузню. Работал не спеша, с интересом, словно проверял самого себя. Что получится – я не сомневался.

К концу дня с ковкой было закончено. Сабля получилась на славу – как раз под мой рост. Я держал её в руках и любовался своей работой, будто это не кусок железа, а чудо какое-то. В этот момент меня и застал отец с председателем. Они подошли, взяли клинок, долго вертели его в руках, пробовали на ноготь. Я сказал, что работа ещё не завершена: нужно закалить саблю по особой технологии.

– А что за технология? – спросил председатель, прищурясь.

Я, не моргнув, выложил всё, как было написано в книге: разогреть клинок до нужной температуры, вскочить на коня, взлететь на вершину горы и, выполняя клинком особые знаки, дать ему силу природы. Тогда клинок примет закалку, и уже ничто его не сломит.

Председатель засмеялся, поглядел на отца, а потом серьёзно спросил:

– А в чём дело? Конь есть. Только удержишься ли ты на нём?

– Не знаю, – честно ответил я. – Можно попробовать.

– Ну, попробуй. Если удержишься, будем закаливать.

Мы подошли к коню. Я погладил его по шее, и он закивал головой, будто сам приглашал меня в седло. Я никогда раньше не ездил верхом. Отец поднял меня, посадил в седло, председатель показал, что и как делать: как держаться, как управлять. Подтянули стремена – и отпустили меня на все четыре стороны.

Конь пошёл шагом. Мы с ним присматривались друг к другу, я понял, что удержусь. Похлопал его по шее, несильно пришпорил – и он побежал рысью, подбрасывая меня на каждом шаге. Я поднялся на стременах и сразу стало легче, толчки сгладились. Почувствовал уверенность и попробовал ускорить его ещё. Конь пошёл быстрее, рысью взлетел на пригорок. Я развернулся обратно, подъехал к дому и соскочил с седла, показывая, что справился.

– Ну что ж, давай показывай свою технологию, – сказал председатель. – Разогревай, закаливай.

Меня долго уговаривать не пришлось. Я подбросил угля, разжёг огонь, обмотал будущую рукоять сабли асбестом (нашёл целый моток в электростанции), надел войлочные рукавицы и положил клинок в горн. Раздувая мехами пламя, я следил, чтобы металл прогревался равномерно. Цвет менялся от тёмно-красного до ярко-розового, пока не дошёл до нужной малиновой яркости. Тогда я вытащил саблю из огня. Конь уже стоял готовый, будто понимал, что сейчас будет что-то необычное.

Отец снова посадил меня в седло. Встав на стременах, я пустил коня рысью, чертя кресты остриём клинка. Постепенно конь перешёл на галоп, и мы взлетели на пригорок. На вершине я приостановил его, развернул обратно и понёсся вниз, пока клинок в руках остывал, теряя жар. Когда я вернулся домой, железо уже было таким, что рука терпела. Я спрыгнул с коня, повернулся на восток и нарисовал крест в воздухе, завершая ритуал.

Я протянул саблю отцу. Он спросил:

– Не боишься?

– Не боюсь, – сказал я, хотя внутри всё же тревожно екнуло: а вдруг сломается?

Отец взял клинок за рукоять и за остриё, согнул в дугу и резко отпустил. Сабля выпрямилась со свистом. Председатель попросил попробовать и сам согнул её в другую сторону – результат был тот же. Клинок встал на место, не дрогнув, без малейшего изгиба.

Я осторожно взял его, завернул в тряпку, пропитанную машинным маслом, и закопал в землю на три дня – так было написано в книге. Председатель был в восторге от моего «колдовства». Сказал, что введет такой способ закалки в колхозной кузне. Отец хмыкнул, но ничего не сказал.

Я загасил огонь в горне и побежал купаться. Взял с собой мыло и полотенце. В пруду вода была прохладная, бодрила. Я долго нырял под водосбросы, пока не замёрз. Когда вернулся, взрослые уже сидели за столом во дворе, сестра ужинала в доме. Мне тоже накрыли. Поев, я взял книгу, устроился в углу, почитал немного. Потом пошёл за скотиной. Когда пригнал, солнце уже почти скрылось, озарив горизонт красным заревом. Красный закат обещал непогоду. Что принесет утро – солнце или дождь, тишь или бурю, решит само утро. Оно всегда мудрее вечера.

6

Утро встретило нас грозой и ливнем. Огромные молнии, будто огненные мечи, били в землю, потоки воды с небес лились сплошной стеной. Маленькие речки превратились в бурлящие реки. Наш дом и мельница оказались словно на острове, вокруг которого бесновалась водная стихия. Молнии били одна за другой, землю прошивали стрелами, от каждого удара взлетало голубое свечение, клубился пар – вода испарялась прямо на глазах. Гроза лютовала больше часа, может, и больше. Мы потеряли счет времени, сидели в доме притихшие, мать крестилась, сестра плакала, а отец только сказал:

– Даже на войне такого не видел. Хорошо хоть место для строительства выбрали верное. И всё же гроза натворила немало бед. Потом мы узнали: в низине несколько домов смыло, скот унесло, дорогу разворотило, вниз по течению затопило деревни, мосты разметало. Да, что день грядущий нам готовит – одному Богу ведомо.

А закончилась гроза так же внезапно, как началась. Будто кто-то перекрыл кран – и тишина. Вода постепенно сходила. Я надел сапоги и пошёл смотреть, что натворила стихия. Обошёл дом – в нескольких местах вода промыла русла, одно почти метр глубиной и шириной. И тут я вспомнил про саблю! Она же закопана около кузни. Сердце екнуло. Нужно проверить.

Шёл осторожно, сапоги облипли глиной так, что ноги еле поднимал. Взмахнул, чтобы стряхнуть, а сапог с глиной улетел метра на два. Снял второй и пошёл босиком. Нашёл место, взял лопату, выкопал. Сабля лежала целая, я проверил и снова закопал: положено ей три дня в земле пролежать – книга так велела.

7

Солнце уже пробивалось сквозь облака, набирало силу. Промокшая земля и воздух начали нагреваться, из-под ног поднимался густой пар, тяжёлый, вязкий. Дышать было трудно, одежда намокла снова, будто мы опять попали под дождь. В низинах туман застыл белым морем, и казалось, наш дом с мельницей – остров посреди этого молочного океана. В разных местах из тумана поднимались белые языки, похожие на пламя. Они взлетали вверх, отрывались и превращались в маленькие облачка. Потом появился ветерок, и туман зашевелился, пошёл волнами, гребнями уплывал за сопки. Стало легче дышать.

Отец ушёл на мельницу порядок наводить, мать занялась скотиной, сестра – уборкой в доме. Мне достались сени. Вода прошла под плетёные стены, земляной пол покрылся водой по щиколотку. Я взял веник и начал выгонять воду. Работы хватило всем. Когда закончили, земля подсохла, перестала липнуть к ногам.

Я спустился в низину посмотреть, что натворила гроза. Да, выглядело впечатляюще. Кустарник лежал поваленный, одни корни держались в земле, другая половина торчала кверху. Трава забита грязью. В одном месте громоздилась огромная куча деревьев и кустарников, принесенных потоком. Камни оторвались от скал и перегородили русло, и река пробивала себе новый путь. А где раньше текла – там образовался пруд. Дальше вниз я не пошёл – и так всё ясно. Поднялся обратно, пошёл к отцу на мельницу. Он уже почти прибрался. Мы собрали мусор, вынесли в большой железный ящик за мельницей и пошли смотреть другую сторону. Там картина та же, только ещё принесло доски, что служили мостом на плотине. Мы направились туда.

Плотина выдержала! Унесло только настил, а окна сбросов забило ивняком и кустарником. Отец сказал:

– Сбегай за багром.

Я мигом принес два – для него и для себя. Не мог я без дела стоять. Мы вдвоём выдергивали ветку за веткой, освобождая проемы.

Через полчаса приехали мужики на подводах, их председатель прислал. Двоих отец отправил собирать доски, что унесло течением. Остальные вместе с нами начали разбирать завал. Работали часа два. На берегах вымахали две огромные кучи – кусты, бревна, всякий мусор.

Между тем привезли доски, собранные ниже по течению. Но оставшиеся были разбросаны далеко, тащить приходилось на руках. Рабочих рук стало много, отец сказал мне идти домой помогать матери. Но мать с сестрой и без меня справлялись, и я остался без дела.

Мужики с отцом работали до темна. Доски собирали по всей низине, приносили и складывали у мельницы. Только когда стемнело, все собрались у дома. Мать наварила большую кастрюлю борща, выставила солонину. Мужики достали, что принесли из дома. Сели на лавки, ели, разговаривали. Мы с сестрой ужинали в избе, но слышали их смех и гулкие мужские голоса сквозь открытые окна.

8

Еще несколько дней мы устраняли последствия той грозы. Мужики чинили плотину, собирали доски, наводили порядок. Только побитые посевы уже было не вернуть – хлебу досталось крепко. Мать сокрушалась, но отец сказал:

– Земля возьмет свое, не впервой ей.

Пока сабля лежала в земле, я готовил всё для шлифовки и полировки. Попросил отца поставить на наждак круг с самой мелкой зернистостью. В ящиках электростанции перерыл инструмент и нашёл кусок шлифовальной пасты, фетровые круги, а ещё – большой старый валенок. Валенок приглянулся – им клинок полировать можно.

Три дня пролетели, пора было вынимать саблю. Я откопал её, осторожно развернул тряпку. Металл блестел, словно живой. Ни окалины, ни зазубрин, даже следов ковки почти не осталось. Я протер её сухой ветошью и побежал к отцу. Он взял клинок, повертел, согнул туда-сюда, сказал:

– Ладно, станок тебе я не доверю. Мал ещё. Сам обработаю, а остальное твое.

Мне хотелось самому, но я понимал: на станке я ни разу не работал, могу испортить. Так что доверился отцу. Он включил наждак, бережно прижимал клинок к кругу, лишь искры сыпались. Через час закончил, осмотрел – работа вышла ровная. Передал мне и сказал:

– Дальше сам доводи.

Дал мне осколок наждачного камня, мелкого, почти как оселок для бритвы. Я неделю доводил клинок – день за днём, пока он не стал блестеть, как зеркало. В нём можно было рассмотреть свое лицо.

Оставалось сделать рукоять. Я долго думал, из чего. Дерево – не то, непрочно. Металла подходящего не было. И тут дед, приехавший молоть зерно, сказал:

– У меня дома рог горного барана есть. Хочешь – забирай.

Я ждал окончания помола, потом поехал с дедом и забрал рог. Огромный, тяжёлый. Еле дотащил домой. С отцом сделали отличную рукоять. Рог еще долго хранился у нас, как амулет.

Ножны я сделал сам: выстрогал две дощечки из осины, обтянул их коровьей кожей, для красоты мех наружу. Верх и низ обложил медными пластинами, приделал зажим для ремня. Сабля в ножнах выглядела так, что я сам себе завидовал.

9

Однажды в одном из походов я заметил куст черемухи и вспомнил: отец как-то делал из её ствола коромысло для воды, гнул его как лук. И меня осенило – сделаю себе лук! Для охоты. Выбрал ствол толщиной с руку, саблей вырубил, притащил домой. Посоветовался с отцом, как сделать, чтобы прочным был. Он объяснил: сердцевина рыхлая, а прочные волокна идут по краям. Взял топорик, обтесал, оставив заготовку, а красоту наводить доверил мне.

Я ножом, потом куском стекла вывел гладкую поверхность – ни сучка, ни задоринки. Отец принес велосипедное колесо, дал тонкий шнур и сказал:

– Обогни, оставь сушиться под навесом.

Я долго возился, согнуть не мог. Устал, сел думать. Потом придумал: одну сторону закрепил кольцами, другую стянул железным прутом. Повесил сушиться – и с чистой совестью пошёл отдыхать.

Через неделю дерево просохло. Я всё это время искал, из чего сделать тетиву. И в закоулках электростанции нашёл сухожилия. Выбрал самое длинное, чуть больше метра. Пошёл к отцу за разрешением. Он сказал:

– Замочи в воде. Часок постоит – годится.

Так и сделал. Натянули тетиву на лук. Получилось оружие – то что надо.

Наутро я пошел к пруду, нарезал камыша. Стрелы из него выходили крепкие. Из железной пластины зубилом нарубил наконечников, вставил их в концы стрел, закрепив цементом.

Лук и стрелы получились настоящие. Я любовался ими не меньше, чем саблей. Тогда я ещё не знал, что зимой именно это оружие спасёт всю нашу семью.

Так и прошло то лето: в трудах, в походах, в купаниях, в мечтах. Лето свободы, новых открытий, запаха разогретой земли и свежескошенной травы. Лето, что навсегда отпечаталось в моей памяти.

10

Нежданно, неожиданно пришло первое сентября. Школа – незнакомая, чужая, как будто из другого мира. Страшновато было переступить порог, волновало до дрожи. Лето прошло быстро: рыбалка, купание, знакомства с местностью и ребятами. Сколько всего мы успели! Рыбу ловили, жарили на костре – дров после грозы кругом завались, целые кучи. Ходили на охоту: петли ставили на сусликов, тут же жарили добычу на костре. Однажды рассказал ребятам, что знаю норы сурков и как сделать петли. Они загорелись, а я сбегал домой за молотком, показал им, где остов граблей с плетеными тросиками. Нарезали проволоки, сделали петли, поставили у нор. Наутро собрались все у мельницы и пошли проверять. Три сурка поймали, один с петлёй ушёл – кол плохо вбили. Сурков сложили в мешки и прямиком ко мне. Я сказал: одного оставьте мне, остальных несите домой. Ребята загомонили: мол, давай здесь разделаем, устроим пир. Уговаривал их: «Не всё сразу съедим, да и шкурки испортим. Никто толком снимать не умеет». Еле отговорил. Мой сурок достался матери. Она шкуру сняла так ловко, что даже отец удивился, где она этому научилась. Потом топили жир, пекли картошку в углях, солонину доставали из погреба. Ужин был на славу – даже сестрёнка, которой два года было, уплетала за обе щеки.

Так лето и пролетело – в играх, купаниях, походах, охоте, разговорах у костра. Всё это было моё детство, моя свобода, мой мир. Но всему приходит конец. Наступило первое сентября.