Хвостиком махнула

– Знаешь, как? – переспросил Вобщепта, прищурившись. – Опять с моей помощью? Ты ведь именно за этим послал своего оболтуса ко мне. Опять хочешь, чтобы я всё сделал за тебя? Это и есть твой гениальный план?

Толстяк расплылся в заискивающей улыбке, напоминающей масляную лужицу.

– Вобщепта… Ты же несравненный, гениальнейший лепила, лучший во всём известном мире! Что тебе стоит? Для тебя это – пустяк!

– Ты, Би-би-би, прирожденный хитрый и лживый проныра. Язык у тебя ядовитый и брехливый, как у хитры. Почему, спрашивается, я должен тебе помогать? Чем ты мне дорог?

Щасс деликатно прокашлялся, привлекая внимание, и сказал ровным, информативным тоном:

– В Падающем Городе был отряд пандерских крэгр. Целый отряд. Они приходили за тобой.

Сви просиял.

– Вот видишь! – торжествующе воскликнул он. – Тебе тоже спокойной жизни не видать, если у тебя в столице не будет надежного друга при власти! А я смогу! Я повлияю на Лютату! Если он поймёт, что я ему действительно нужен, то отставит этого идиота Гечу и будет слушать только меня. Меня! Ведь надо сделать совсем самую малость: сделай мне дюжину крепких петерей, перекрой наглухо Дорогу – и дело в шляпе! Порядок восстановлен!

– Такая малость… – ядовито проворчал Вобщепта. – Всего-то дюжина петерей да блокада главной артерии мира! А скажи-ка на милость, почему мне не прийти самому к самому Лютате и не сделать то же самое лично для него, а не для тебя, опального ничтожества? А, Би-би-би? Чем ты ценнее меня в его глазах? Зачем вообще ты мне нужен в этой авантюре?

– Ты не пойдёшь к Лютате, – очень тихо, но с внезапной стальной ноткой сказал Сви, глядя Вобщепте прямо в глаза. – И ты прекрасно знаешь, почему.

Лепила прищурился и заёрзал, словно сел на иголки.

– Вот как, значит? – протянул он после тяжелой паузы, голос стал тише и опаснее. – К стенке меня прижимаешь, дорогой друг? Шантажируешь?

– Да я-то тут причём?! – ахнул Сви, изобразив совершенное непонимание. И до того это у него вышло правдоподобно и искренне, что овомант рассмеялся, но смех его был коротким и безрадостным.

– Ни при чём, да? – покачал головой Вобщепта. – Хитрая ты змеиная рожа. Прямо-таки мастер интриг. Всё продумал, послал своего балбеса ко мне с нужными словами. Про Лютату страшилки рассказываешь. Припоминаешь… щекотливые детали. А вот я прямо сейчас прикажу петерю в лепешку раздавить тебя, прямо здесь, на этой пыльной дороге. Что скажешь тогда? Кроме тебя и самого Лютаты про тот Хвост не знает больше никто из живых, так ведь? И пусть твой дорогой король-лева рыщет по Пологим Землям, пусть целые легионы крэгр пускает по моему следу – я всегда отбиться сумею, уж поверь. Мои творения – моя крепость.

– Вобщепта! Опомнись! – запричитал Сви, поднимая руки в защитном жесте. – Ну зачем всё это? Беготня, скитания, вечная тревога… Постоянный страх? Если Дорога будет закрыта – он непременно успокоится! Вернется прежний порядок! А там, глядишь, снова вернётся кроткий Людя. И всем будет хорошо! Но если ты будешь бегать и сражаться с пандерскими крэграми, Лютата только еще сильнее будет распаляться! Он разгневается по-настоящему! Ну подумай головой, а не злостью! Я же для нас обоих стараюсь! Для всего мира!

– Слышишь, балда! – резко, перебивая воскликнул лепила, разворачиваясь к Щассу. Сви инстинктивно вздрогнул, съежившись. – Есть у тебя с собой эль? Настоящий, игристый? Или только слова?

Щасс посмотрел на него исподлобья, с немым укором, и ничего не ответил, лишь нахмурился.

– Есть, есть! Конечно есть! – засуетился Сви, оживившись. – Щасс, ну-ка живо, достань ту самую бутылочку! Такую, какой не стыдно обмыть великое начало взаимовыгодного договора двух выдающихся людей. Специально припас!

Глава пятая. Пламя на пепелище

Потухший Гевайорн, тяжело ступал по пыльной дороге Закраины, и чуть позади, в тени его широких плеч, – монах Хираньягарбхи Иванов. Шли медленно, беззвучно, словно сама тоска обрела плоть и двинулась в путь. Пыль, поднятая их башмаками, оседала медленно в неподвижном, вечнолетнем воздухе, пахнущем сухой полынью и чем-то глубинно-кислым – запахом самой Закраины.

Время от времени Гевайорн замирал посреди утоптанной колеи, будто натыкался на невидимую стену. Голос его, хриплый от молчания и пыли, разбудил тишину:

– Куда иду? Что ищу? Зачем ещё живу?

Он вглядывался в пустоту перед собой, словно ожидая, что ответ проступит из нагретого маревом воздуха. Потом, когда волна черноты накрывала с головой, просто садился на обочину, в колючую сухую траву, и тупо смотрел на свои башмаки, покрытые серым налётом дорожной грязи, слепленной с потом.

Иногда мимо проходили люди. Шепоток бежал за ними, как змеиный след:

– Ведун… Потухший… Горемыка…

Некоторые задерживали шаг, рот открывали – заговорить. Гевайорн ненавидел их взгляды, их жалость, сам воздух, что они выдыхали. А себя – в тысячу крат лютее.

Иванов перестал сыпать своими загадками, садился поодаль, на камень или корягу, и наблюдал. Молча. Он был лучшим спутником для Потухшего – тишиной своей и непритязательным присутствием.

Сами ноги, помнящие маршрут, потащили Гевайорна в Халазу, по той самой дороге, где он вел своего микроса. Теперь каждая кочка, выщербленная временем и подковами, каждое кривобокое деревце, торчащее у обрыва, каждый жухлый куст мелани – всё вопияло о нем. О микросе. Это и было безумие – мир, ставший одной сплошной, незаживающей раной.

Ещё в казармах Халазы, валясь с ног после изнуряющих тренировок, молодые Тянуки, пересказывали друг другу страшные байки про сошедших с ума халазаров. Одни, – слюна по бороде, – резали всех подряд, пока крэгрские секиры не рубили их, как бешеных псов. Другие, с горящими углями вместо глаз, лезли на скорлупу – ломать весь мир! – и бывшие братья крошили им черепа у самой границы света. Третьи… охотились. На чужих микросов. Тогда Гевайорн лишь фыркал: глупости. Каждый халазар жил ожиданием своего малыша, грезил Проводом, мечтал отдать все силы, всю выучку ради одного – довести живым до места. Какое будущее могло омрачить эту сладкую муку?

С воспоминанием о том микросе – уютно устроившемся в Бластодиске пандерце – накатило знакомое. Величайшая, необъятная, всепоглощающая тоска. Густая, как смола, тяжелая, как свинец в груди.

Однажды, когда пыльные поля Овомантии остались позади, и они вышли на пустынные перелески Закраины, мимо присевшего у камня Потухшего прошел другой халазар с микросом.

Чужой малец, уже почти оформившийся в крепкого парнишку, сделал шаг к Гевайорну, любопытство блеснуло в глазах. Но его ведун мягко, но твердо придержал за плечо, наклонился, шепнул что-то на ухо. И микрос вдруг побледнел, шарахнулся в сторону, пробежал мимо, оглядываясь через плечо – с тем же выражением, с каким смотрят на прокаженного.

Закраина. Пустошь. Мрачные земли, где ветер гулял меж редких, корявых деревьев да колючих зарослей мелани и опасность таилась на каждом шагу. Кривородцы и разбойники, изгнанные и сбежавшие от правосудия. Чудища вроде костеня или скорлокраба, для которых человек – лакомый кусок. И петери – тупые, могучие твари, слепленные овомантами из глины, дейтоплазмы, стали и злобы, не разбирающие, кто перед ними – микрос или седой старик. На Гевайорна как раз накатила ярость – такая, что даже тоску прогнала. Он жаждал боя. В каждом встречном силуэте выискивал врага. И, видимо, эта готовность к убийству, исходившая от него волнами, была так очевидна, что ни один разбойный глаз не сверкнул из зарослей, ни один хищный клык не оскалился на дороге. Сумасшедшего ведуна все обходили стороной.

А потом… Потом он долго стоял, впиваясь взглядом в страшную картину у края дороги. Свежие трупы. Большой и маленький. Они почти дошли до обжитых земель. Глаза микроса, широко раскрытые, смотрели в вечно-летнее небо, затянутое дымкой. Халазар, мертвый, все еще сжимал в кулаке откромсанную ногу петеря. Искорёженный меч, измазанный в чёрной, вонючей, как гниль, крови, валялся рядом.

Живо пронеслась перед глазами его собственная, самая опасная, часть Провода. Были счастливчики, чей клинок за весь Путь не обагрился кровью – Лёгкий Провод. Давно забытое везение. Ему не повезло с первой версты. Их было трое: три халазара, три микроса. С Гототаной и Хакачетом они выросли вместе. Микросы их разделили, но не настолько, чтобы идти порознь. Все – в Пандерию! Редкость! И все дошли. Кровожадные племена закраинных кривородцев, стаи охнотиков-людоедов, и весь набор чудовищ: тощей – тень с горящими жёлтыми глазами; хитра – коварная, ядовитая тварь размером с собаку; реновина – бронированный колючий ужас; захоза – бестия с огромными, острыми как мечи, клешнями… Клинки их не знали покоя. Но они дошли. Даже когда надежда таяла, как роса на скорлупе.

Закраина стала почти родной. И Потухший ловил себя на мысли: он, как микрос, пришёл в место, которое теперь – до гроба – будет его домом. Другого пристанища нет. Безумный кривородец попытался подкрасться к дремлющему Гевайорну – и был разрублен от плеча до пояса одним ударом. И вернулась тоска. Представилось: этот кривородец – он сам. Бесцельно скитающийся призрак, способный убить просто так. Халаза была уже ближе, чем Бластодиск. От мысли – увидеть знакомые лица, встретить их взгляды, что-то говорить – сжалось сердце ледяным комом.

Он не мог идти. Но шёл. И Иванов шёл за ним, его тихая тень.

***

Мышонок шлёпнулся неловко: под плечо угодил острый камешек. Не так больно, как обидно. Мокрыми глазами он посмотрел на хмурую фигуру ведуна и забыл про камешек. Забыл про всё.

Свистнуло, словно великан взмахнул хлыстом. Из ниоткуда, из густой тени кустов, выскочило что-то тёмно-зелёное. Гадина взмахнула огромными, перепончатыми крыльями – шуршащими, как сухой пергамент – и ринулась вниз. Когтистые лапы, острые как шилья, впились в землю и заскребли, разрывая землю, готовясь к новой атаке. Ведун стоял неподвижно, как скала, чуть склонив голову. Ему бы увернуться, сманеврировать, дотянуться клинком до перепонки крыла, но ведун не шелохнулся. Он просто ждал, позволяя махине врезаться в себя грудью. Мышонок только теперь сообразил: ведун прикрывает его.

Они столкнулись со страшным скрежещущим звуком. Гадина взвыла, напоровшись грудью на меч. Кривые когти впились ведуну в бедро и бок. Они завертелись, поднимая клубы пыли. Мышонок откатился в сторону, прижавшись к земле. Он смотрел, завороженный ужасом, как алая кровь разбрызгивается по серой земле. Помочь? Нечем. Сбежать? Ноги не слушались. Так и лежал, вцепившись пальцами в пыль.

Чудище отпрыгнуло, неуклюже волоча подрубленное крыло. Ведун стоял на одном колене, опираясь на меч. Кровь заливала его штаны, рубаху, лицо. Своя? Чужая? Мышонок не понимал.

– Мышонок, беги! – прорычал ведун чужим, хриплым голосом, полным боли.

Мышонок заревел. Он понял.

– Беги назад! – крикнул ведун, пытаясь встать. Качнулся. Едва удержался.

Зелёная пятнистая гадина, облизывая рану на крыле, вдруг метнулась вперёд. Мышонок даже глазом моргнуть не успел, но ведун ждал. Он припал на левую ногу, развернулся – меч блеснул дугой! – и чёрный обрубок хвоста подпрыгнул на дороге, извиваясь. Ведуна чиркнуло когтем по плечу. Он постоял секунду… и рухнул плашмя.

Только теперь Мышонок разглядел: на кончике уцелевшего крыла торчал острый коготь. С него стекала густая алая капля.

Ведун хрипел, зажимая рукой шею. Кровь сочилась сквозь пальцы. Он посмотрел на Мышонка, губы шевельнулись… Но изо рта хлынул алый поток.

«Беги!» – кричал его взгляд, полный отчаяния.

И Мышонок побежал. Куда? Назад! Чудище повертело змеиной башкой, шевельнуло мохнатыми усиками – и рвануло следом. Ведун заорал нечеловечески. Что творилось за спиной, Мышонок не видел. Только слышал – топот, рычание, страшные звуки ударов…

Ножки у него были ещё короткие, слабые. Далеко не убежишь. Остервенелое чудище, махая порубленными крыльями, всё-таки настигло. От сильного толчка в спину Мышонок кувыркнулся через голову, замер, задыхаясь. Зелёная морда с горящими жёлтыми глазами нависла над ним. Зловонное дыхание опалило лицо.

Чудище снова завопило, но теперь – от боли. Прямо на Мышонка брызнула липкая, тёплая жидкость. Он зажмурился, заслонился рукой. Когда открыл глаза – на спине гадины сидел человек, неуловимо похожий на его ведуна, и сосредоточенно давил на копьё, проталкивая его в толстую шею твари под чешуйчатый затылок. Чудище яростно билось, хлопая крыльями, но крик слабел, перешёл в хрип… и смолк. Крылья обмякли.

Человек выдернул копьё, спрыгнул с остывающей туши и бросился к Мышонку. Схватил его, легко поднял, как ласкурёнка, стал ощупывать, вертеть:

– Где болит? – спрашивал он настойчиво, голос дрожал. – Ну, где ударился?

Мышонок немножко разозлился – щекотно! – отпихнул его руки:

– Там! – Ткнул он пальцем. – Раненый лежит!

Человек осторожно опустил его на землю, быстро обернулся на окровавленного ведуна.

– Да мёртвый он! – бросил он через плечо. – Ты-то как? Цел?

– Ничего у меня не болит! – буркнул Мышонок, вытирая с лица гадкую слизь.

И тогда человек обнял его. Упал на колени, сжал в объятиях так, что кости затрещали, и заплакал. Грубое лицо, колючее от щетины, прижалось к его щеке. В ухо горячо шептали, срываясь на рыдания, одно слово:

– Успел… Успел… Успел…

***

Пронзительный, звенящий вопль атакующей баборицы – как нож по стеклу – разорвал знойный покой Закраины. Зеленая тварь не была самой страшной здесь, не чета петерям или реновине, но ведь и халазары бывают такие же зеленые. Голова еще соображала, а ноги уже несли Гевайорна на звук боя – инстинкт, въевшийся в кости.

Он с ходу понял развязку. Недотренированный Тянуки полез на баборицу с мечом. Подпустил когтистую и зубастую бестию вплотную. Исход – быстрый и кровавый. Из клубка тел вырвалась только хищница. Халазар лежал, уткнувшись лицом в землю. Плохой знак.

Впрочем, мысль о плохом знаке мелькнула уже потом, когда его собственное копье, брошенное с разбега, пробило чешуйчатую шею. Сам Гевайорн прыжком вскочил на спину чудовищу и принялся заталкивать наконечник глубже. Баборица взметнулась, захлопала израненными крыльями, поднимая удушливую бурю пыли, пытаясь сбросить седока. Успокоилась она лишь когда широкий наконечник вышел с другой стороны и пригвоздил ее к горячей земле.

Микрос лежал навзничь. Потухший бросился к нему и мир поплыл. Карие глаза. Заостренные ушки. Пухлое тельце… Его микрос!

Он очнулся от толчка. Микрос отпихнул его:

– Там! Раненый лежит!

Гевайорн тупо посмотрел в указанную сторону. Убитый халазар? Да плевать! Не сумел защитить – не достоин даже презрения.

– Да мёртвый он! – отмахнулся Гевайорн. – Ты-то как? Цел?

И – обрушилось. Как удар Мышкиного Хвоста по скорлупе мира. Это твой микрос! Он не станет охнотиком. Ты поведешь его. Ты снова Тянуки. Ты… будешь жить!

Впервые в жизни Гевайорн почувствовал: по его щекам бежали обжигающие ручейки слёз.

***

– Скоро отвалится, – сказал Гевайорн глуховато, заметив, как микрос вертится юлой, пытаясь разглядеть собственный пыльный хвостик.

– Когда? – прозвучал тонкий голосок.

– Скоро. Ты быстро вырастешь.

Иванов шумно отставил деревянную чашу со шнапсом, вытер губы тыльной стороной ладони.

– Сидим тут уже Мышка знает сколько. Я, конечно, монах Хираньягарбхи, олицетворение спокойствия и созерцания, но застрять в Закраине, у самой дороги, меж халазара да микроса… Это, знаете ли, слишком даже для вечности.

– Не пойдем, пока он не узнает, куда, – бросил Гевайорн, не глядя на монаха.

– И как же он сие узнает? – поинтересовался Иванов.

Ведун не ответил. Микрос, устав гоняться за хвостом, уселся в пыль и сосредоточенно выводил палочкой загадочные знаки.

– Никогда не видел их такими маленькими, – промолвил монах, подперев щеку. – Микросы к нам, в обитель, не приходили. В Хираньягарбху идут уже познавшие мир. Любопытно. Кажется, он растёт на глазах, словно побег после дождя.

Халазар молча встал, тяжело ступая, отошел к краю неглубокого оврага, поросшего колючкой, и сел спиной к Иванову и малышу. Монах легко вздохнул: ведун, даже спасши дитя, все еще блуждал в тумане меж бытием и небытием. Встреча с малышом всколыхнула, но и ужаснула. Микрос, лишившийся ведуна, обречен. Стать охнотиком, скитающимся по окраинам, или добычей тварей. Быстрая смерть от когтей баборицы – почти милость. На осторожные вопросы монаха Гевайорн либо отмалчивался, угрюмый как скала, либо вспыхивал – глаза метали искры, скулы ходили ходуном. Вспышка – и снова уход в себя, глубже прежнего.

– Есть охота! – заявил микрос, прервав художества.

Иванов сделал вид, что погружен в созерцание скорлупы-неба. Микрос шмыгнул носом, швырнул палку и потопал к зарослям мелани у дороги, удаляясь от сидящего на краю оврага Гевайорна. Тот не видел, не слышал… но, когда расстояние перевалило за опасную черту, он встрепенулся. Голова резко повернулась, глаза, мгновение назад потухшие, метнули стальные искры. Он вскочил на ноги одним движением – защитить, спасти от любой опасности мира.

Гевайорн яростно открещивался от любых слов, связывающих его, как ведуна, с этим малышом. Отказывался даже думать об этом. Новый микрос? Для халазара – немыслимо! Мозг Гевайорна отказывался переварить такое желание без боли. И все же… Иванов подмечал: как взгляд ведуна неотрывно следит за каждым движением малыша; как он вздрагивает и озирается, если тот ныряет в кусты; как тщательно выбирает место для привала – чтоб ветерок, чтоб укрытие, чтоб микрос спал в безопасности. Услышит пронзительный визг хитры или глухой рёв реновины – и вот он уже тут, как тень, вырос у правого плеча мальца, ладонь сжимает рукоять меча.

Вот и сейчас. Малыш нырнул в заросли. Ведун вдруг вскочил, сделал вид, будто ему срочно надо в ту же сторону, зашагал, всем видом показывая: «Я не смотрю! Мне дела нет!» Иванов едва сдержал улыбку, наклонился к бурдюку… Поднял глаза – и остолбенел.

Из оврага, прямо перед ним, поднималось нечто. Сначала – уродливая, лысая голова на короткой шее. Потом – широченные плечи, облепленные грубо приклёпанными к коже стальными пластинами. Пластины скрипели и лязгали.

– Э-э… Гевайорн! – негромко, больше от неожиданности, выдохнул монах.

От апатии ведуна не осталось и следа. Он превратился в сжатую пружину, в молнию. Одним прыжком – в заросли! Схватил микроса, прижал к груди – и бросился бежать. Иванов разинул рот.

Из оврага выполз торс, а за ним – непропорционально длинные, жилистые руки. Только тогда монах ахнул и завопил, уже – самому себе:

– Петерь! Беги!

И бросился вдогонку за Гевайорном. Сообразил не хватать вещи, побежал, не оглядываясь. О том, что петерь вылез и движется следом, он знал лишь по тяжелым, гулким ударам шагов позади. А еще петерь бормотал. Монотонно, занудно, невнятно: «…жмых… дробилка… перепревать… бряцанье…» Смысла не было, только странный, механический поток звуков. Впрочем, когда огромная рука петеря, будто муху, смахнула Иванова с дороги в высокую сухую траву, одно слово прозвучало отчетливо:

– Жмыходробилка!

Обдумывая сей философский термин, монах выполз обратно на дорогу. Гевайорн уже был далеко, но петерь настигал. Его длинные ноги семенили враскоряку, ступни шлепали по пыли. Длинные руки с зажатым в одной чудовищным каменным молотом болтались, как крылья ветряка. Маленькая голова на фоне плеч-утесов смотрелась жалко и нелепо.

Иванов остановился, оперся на посох. Помочь? Чем? В схватке с петерем даже обученный халазар – щепка. Эта туша, покрытая железом и толстой кожей… Где её уязвимое место? Горла нет. Глазки – бусинки глубоко в костяных впадинах. Безнадега.

Петерь занес молот – страшную дубину, способную размозжить тяглоха. Гевайорн обернулся, отшвырнул микроса в траву и закричал. Крик был таким, что у Иванова кровь застыла. Даже петерь замер на мгновение. Но – Иванов понял позже – не от крика. Просто тварь утратила интерес к кричащему. Она развернулась к микросу, лежавшему в траве с глазами, полными слез.

Иванов ждал, что Гевайорн бросится под страшный молот. Даже зажмурился. Но ведун поступил иначе. Он сделал шаг в сторону, опустил руки с оружием, махнул копьем в сторону мальца – будто сдавался: бери его.

Петерь, довольно заворчав, подступил к микросу. Перехватил рукоять молота обеими ручищами. Замахнулся широко, с удовольствием. Микрос вскрикнул, сжался в комок, закрыл лицо ладошками. Иванов непроизвольно втянул голову в плечи.

А ведун… исчез. Только что стоял, обреченно опустив оружие, и вдруг – мелькнул неясной тенью. Ни в одной из прошлых жизней Иванов не видел, чтобы двигались так быстро.

Молот петеря рухнул на дорогу, взметнув фонтан пыли и щебня. А сам великан взвизгнул и отчетливо рявкнул:

– Перепревать!

Тряся раненной правой рукой, уронившей молот, он занес левую, сжатую в кулак-булыжник. Но Гевайорн увернулся ловко, как хитра, и сунул копье под левую мышку петеря, меж пластин.

– Бряцанье! Бряцанье! – возмущенно орал великан, дергаясь.

Иванов, несмотря на весь ужас, не сдержал короткий, нервный смешок.

Оставшись с одним мечом, ведун вертелся волчком. Уклонялся от хаотичных ударов чудовищного кулака. Клинок звякал по железным пластинам, оставляя царапины, иногда впивался в кожу – черная, густая кровь брызгала. Но петерю было хоть бы что. И раны, и кровь – словно комариные укусы. Гевайорн сам загнал себя в угол – между микросом и петерем. Крутиться было негде. Даже при его фантастической ловкости конец был предрешен.

Иванов отчаянно огляделся – пустошь молчала. Он рванул вперед, решив схватить микроса, оттащить подальше, дать ведуну шанс, но тут случилось неизбежное. Ведун запоздал с уворотом. Окованное железом предплечье петеря с глухим звуком врезалось ему в бок. Меч выпал. Гевайорн рухнул на дорогу. Монах замер.

Петерь глянул на съежившегося микроса, сказал: «Киворий!» – и поднял свою чудовищную ступню.

Гевайорн заорал. Страшнее прежнего. Отчаянным рывком, согнувшись, он вскочил. Бросился вперед – под страшную пятку, подставить себя!

И петерь замер. Осторожно опустил ногу. Сделал три шага назад. Потом втянул голову в могучие плечи и просто уселся на землю, скрестив ноги. Как ребенок, уставший от игры.

Ведун, пробежав по инерции до микроса, рухнул рядом, хватая ртом воздух. Иванов, крадучись, приблизился, заглянул в лицо петеря. Тот сидел безмятежно, бормотал что-то невнятное и вроде бы даже улыбался туповатой улыбкой.

– Меч! – прохрипел Гевайорн, прижимая локоть к ребрам. – Подай! Добить его! Пока он…

– Не надо! Он безвреден! – раздался громкий звонкий голос.

Иванов обернулся. Из оврага поднимался человек. Очень высокий, могучий, но все же человек. Две вещи выделялись: ослепительно золотой шлем с завитыми рогами и… двое людей, которых он тащил за шиворот, как котят. Один – толстенький, пузатый. Другой – долговязый, худой как жердь.

Человек в шлеме швырнул обоих на дорогу. Толстяк шлепнулся на колени, сложил руки в мольбе. Долговязый вскочил, отряхиваясь с видом оскорбленного достоинства.

– Вы в безопасности, добрые люди! – прогремел бас, усиленный золотым шлемом, как рупором. – Я – Кариан Эзингдейл, рыцарь Ордена Великого Гоготуна! И я не позволю твориться злу и несправедливости!

Глава шестая. Порог неизвестности

Гевайорн больше не таился. Он шел прямо за микросом, как тень, отбрасываемая вечным летним светом, его тяжелые башмаки пылили в такт маленьким шажкам Мышонка. Он узнал одного из странной компании, свалившейся как будто с неба – бывшего Великого Крэгру Пандерии, Сви-Би-Би-Би, ныне просто Сви. Почему они оказались здесь и какую роль сыграли в нападении петеря и чудесном спасении, прояснилось из отрывистого обмена репликами между рыцарем и монахом.

По словам Кариана, он «следовал зову долга по своим блуждающим стезям» и, «узрев силою праведного духа», что добрые люди в опасности, вознёс «пламенную» молитву Курочке. «И по воле Великой Наседки» рукотворное овомантское чудовище «отступило от злодеяния». Гевайорн лишь хмыкнул. Он не поверил ни единому слову, но обвинять гоготуниера во лжи – верный путь к кровавой сече. Один на один – шансы были. Но рядом с Карианом вышагивала послушная ему каменная гора – петерь.

Что до прочих… Сомнений не было: именно они натравили петеря. Будь его воля, Гевайорн оставил бы их в овраге на растерзание закраинским стервятникам. Но рыцарь решил иначе. Теперь троица плелась следом комично-унылым шествием: длинный худой Вобщепта, средний Щасс и маленький толстый Сви. Рыцарь не стал их даже связывать, уверенный в устрашающей силе своего слуги-петеря.

Попытка избавиться от навязанных спутников разбилась о каменную стену гоготуниерского упрямства. Кариан, услышав от Иванова о трагедии микроса-сироты, возгорелся праведным желанием помочь. Насколько упрямы гоготуниеры в навязывании своего добра, Гевайорн был наслышан.