Хвостиком махнула

– Чую, там неладное творится! – прошипел Иванов, и Гевайорн, встряхнувшись, увидел: впереди, на дороге, стоял огромный, в темных, побитых доспехах рыцарь с топорами в руках. У его ног трепыхался скомканный толстяк в дорогих, но измазанных одеждах.

– Рыцарь Гоготуна? – не веря глазам, пробормотал Гевайорн.

– Он самый. Только аура у него… нечистая. Смутная.

Они ускорили шаг. Рыцарь резко повернул голову в их сторону. И повел себя странно: швырнул на плечо мешок и ринулся прочь, топча стебли меланжа, прямо через поле. Оставленный человек лежал, не двигаясь. Гевайорн, приблизившись, понял – без сознания. Едва они склонились над толстяком, из придорожных зарослей выскочил доходяга с кривой палкой.

– А ну, прочь, негодяи! – заорал он, размахивая палкой.

– Уйми пыл, чудик, – бросил Иванов, даже не глядя на него. – Мимоходом мы. Не нужен нам твой страдалец.

Доходяга опустил палку, сбитый с толку.

– А где… тот?

– Если ты о гоготуниере – он дал деру.

– Какой он гоготуниер?! Разбойник и убийца! Он…

– Нам недосуг, – отрезал монах. – Разбирайтесь сами.

– Не уходите … – простонал очнувшийся толстяк. Лицо его было землисто-серым, как у покойника, щёку украшала свежая кровоточащая царапина. Дыхание хриплое, прерывистое. – Помогите… Не дойдем … Отблагодарю! Щедро!

Гевайорн всмотрелся. Голос… такой знакомый.

– Ты – Великий Крэгра Пандерии? Ты встречал нас у врат дворца?

Толстяк поднял заплаканные глаза.

– Какой я Великий? Вот оно, величие мое: в пыли лежу, милостыню вымаливаю.

– Мышке помолись, – прошипел Потухший, чувствуя, как холодная ярость снова поднимается из пустоты. Он резко развернулся и зашагал прочь так быстро, что Иванов едва поспевал, шлепая стоптанными ботинками по пыльной дороге.

Глава четвертая. Последняя надежда

Щасс бежал, не останавливаясь, так долго, что время растеклось тягучим месивом усталости. По его подсчету – десять, а может и все пятнадцать толстых восковых свечей догорели бы до основания за этот путь. Когда впереди, сквозь марево усталости и поднятой пыли, Щасс рассмотрел Падающий Город, сил не было не то что бежать – ноги стали ватными столбами, в груди кололо, как иглами, а горло пересохло настолько, что сглотнуть было невозможно. Он, с хриплым стоном, вырывающимся из пересохшего горла, вскарабкался на четвереньках на песчаный бархан и рухнул на вершине, как подстреленная птица. Воздух со свистом врывался в легкие, пахнущий пылью дороги и горьковатой полынью здешних пустошей.

Под ним лежала столица Овомантии – Падающий Город. Щасс, обычный пандерский глэгла, чей мир до сих пор ограничивался чистыми мостовыми Бластодиска и запахом меланжа, никогда здесь не бывал, но узнал мгновенно. Все до единого строения – кривые домишки, покосившиеся башенки, даже заборчики – были наклонены в одну сторону, словно замерли в вечном, медленном падении под невидимым ураганом. Стены некоторых были покрыты паутиной трещин, будто вот-вот рассыпятся. У аккуратного до педантичности Щасса возникло навязчивое желание пойти и выровнять их все, подпереть невидимыми подпорками, вернуть миру порядок. Но вместо этого он просто закрыл глаза и раскинул ноющие, будто чужие, ноги и руки, ощущая под спиной теплую, колючую поверхность бархана.

Сви остался ждать его там, на дороге – пыльной ленте, теряющейся в серой дали. Идти куда-то у него не было ни сил, отнятых бегством и страхом, ни малейшего желания. Странный разбойник, этот уродливый рыцарь в помятых доспехах, похожий на адепта Ордена Великого Гоготуна, не просто избил его – он разбил вдребезги его тепличные представления о мире, где статус Великого Крэгры Пандерии – несокрушимый щит. Единственное, чего желал сейчас Сви, помимо сладкой иллюзии триумфального возвращения в столицу под ликующие крики толпы, – это исчезнуть. Зарыться поглубже в землю, как скорлокраб, и не высовываться, пока не придёт кто-то сильный и решительный, кто исправит его оплошности и вернет все на круги своя.

– Ну, вроде, отдохнул, – прохрипел Щасс себе под нос – он частенько разговаривал сам с собой, особенно когда рядом не было начальства. – Пора топать. Дело ждет.

Дав себе четкий, почти воинский приказ, он посидел ещё немного, наслаждаясь неподвижностью, и принялся спускаться. И тут выяснилось, что забираться на холм было сущим пустяком по сравнению со спуском. Ноги предательски подкашивались, дрожали, как в лихорадке. Приходилось цепляться одной рукой за жидкие, колючие кустики, впивающиеся в ладони, и упираться в сыпучий песок найденной палкой, которая норовила выскользнуть, только чтобы не покатиться под горку кубарем, поднимая хвост пыли.

У подножия холма Щасс передохнул ещё немного, сидя на корточках и растирая онемевшие, гудящие икры, и поковылял дальше, волоча ноги, как прикованные гири.

Стен и ворот у Падающего Города не было никогда, равно как и намека на планировку: башенки и дома овомантов росли из земли хаотично, как поганки после дождя, беспорядочно разбросанные по всей долине, все до одного пригнутые к земле под одним и тем же невидимым ветром. Как и в Пандерии, все строения были, в основном, одноэтажные, только у овомантов причина была не в страхе падения с края, а в лени и специфическом побочном эффекте их магии. Каждый овомант, после интенсивного использования магии, становился толще, и ходить по лестницам ему становилось не просто тяжело, а мучительно.

Щасс, стараясь не привлекать внимания, обошёл группку шарообразных толстячков, красных от натуги, синхронно размахивающих короткими руками и ногами под деловито-бодрые команды длинноногого и подозрительно тощего весельчака. Овоманты обливались потом, тяжело пыхтели, но занятия своего не бросали, видимо, под страхом чего-то худшего. Один, пытаясь присесть, неуклюже завалился набок и покатился под горку, как бочонок. Его без особых церемоний остановили, с трудом водрузили на ноги и толчком вернули в строй. Запах пота и пыли висел над ними плотным облаком.

Сви внушительно, с привычной важностью объяснил, как найти нужное место. В Падающем Городе две башни выделялись относительной высотой и тем, что падали чуть менее охотно. В одной жил Абсолютный Грандмастер, носимый слугами, как драгоценная ваза, а во второй – знаменитый своей сварливостью и неестественной худобой охряный лепила по имени Вобщепта, к которому он и шёл. Абсолютному Грандмастеру лестницы были не страшны. Вобщепта же просто не толстел. Ходили упорные слухи, что он – аномалия, единственный во всем мире. Чтобы разозлить Вобщепту, говорят, достаточно было невинно спросить у него, почему он такой худой. Впрочем, Сви многозначительно предупредил, что разозлить его можно буквально чем угодно: не так посмотрел, не вовремя задышал… Именно поэтому Щасс долго стоял возле покосившейся, поцарапанной двери и не решался поскрестись. Внутри себя он повторил заученное кроткое послание Сви раз десять, и только тогда, сжавшись внутренне, дотронулся до шершавой древесины ногтем.

Никакого ответа. Тишина за дверью казалась зловещей. Глэгла поскрёбся ещё, звук был жалким, как писк мыши. Ничего. С тоской оглянувшись вокруг и ощутив холодный пот на спине, он тихонько постучал костяшками пальцев, потом, зажмурившись и приготовившись к худшему, постучал кулаком громче.

Дверь неожиданно и со скрипом распахнулась настежь, едва не сбив его с ног.

– Ну, чего тебе надо, олух? – бросил Вобщепта, высунув длинный, костлявый нос в проем. Голос был хрипловатым, как напильник, скребущий по ржавчине.

Щасс оробел, замешкался. Овомант, худой как высохшая ветка и почти такого же коричневого оттенка, оценивающе оглядел посланца с ног до головы, и отвёл ногу назад для предупредительного пинка. За его спиной виднелось захламленное помещение, пахнущее озоном, гарью и чем-то химически-сладким.

– Я от Сви-би… э-э… от просто Сви, – пролепетал глэгла, инстинктивно отступив на два шага назад.

– От Сви? – Охомант язвительно почесал свою жидкую, клинышком, бороду. Глаза его сузились. – Значит, турнули наконец дурилу? Допрыгался олух. Ну, и чего его Пиянству надо в его незавидном положении?

Щасс послушно развернул свёрток, который как драгоценность держал под мышкой. На пыльную землю легла тяжелая, ладно сработанная стальная рука петеря.

– И что? – брезгливо скривился Вобщепта. – Подарок? Сувенир на память о разбитой игрушке?

– Вот. Это рука петеря… – начал было Щасс.

– Вижу, что не нога хладоспина! – прошипел Вобщепта, его терпение лопнуло. – Зачем ты её сюда приволок, балда?

– Его Пиянтство… то есть просто Сви велел сказать вам: «Вобщепта, мышиная отрыжка, если ты не сделаешь мне нового петеря взамен той убогой поделки, которая развалилась в первую же неделю на Закраине, как гнилая тыква, то я…»

Речь прервала затрещина, звонкая, с размаху. Она смела посланца с крыльца. Сидя на земле, потирая горящую щеку, он смотрел совершенно ошалелым взглядом и беззвучно раскрыл рот два раза, но сказать что-либо от страха так и не решился.

– Прости, я перебил тебя, дубина! – сказал овомант ласково. – На чём ты остановился? Кажется, на изощренной каре, которую милостиво приготовил для меня бывший Его Пиянтство, бывший Би-би-би и бывший Великий Крэгра? Прямо-таки тлею от нетерпения! Ну же, не томи! Давай, выкладывай всю сладкую месть этого пузатого ничтожества!

– Он назвал имя «Лютата». И ещё сказал: «Лютата оживает», – выпалил Щасс, стараясь успеть до следующего удара.

– Что? – теперь не прошипел, а проскрежетал Вобщепта. Его тело вдруг напряглось, как струна. Худое лицо стало маской внимания. – Лютата?

– Лютата… – кивнул глэгла.

– Заткнись! – резко оборвал его овомант. Его пальцы судорожно сжались. – Что он ещё говорил? Дословно! Повтори каждое слово, болван!

– Я помнил, но сейчас… голова гудит… немножко забыл… —с искренней мукой в голосе сказал глэгла, ощущая, как холодеет внутри. – Сви был сильно избитый и слабый, он много чего говорил… бормотал. «Лютата оживает, он помнит Вобщепту и все его фокусы», и ещё что–то невнятное про микросов и халазаров. «Он не простит» – вроде…

– Что этот мешок с опилками даст мне теперь в обмен на нового петеря? – резко спросил Вобщепта, впиваясь в Щасса взглядом. – Что он может предложить, когда его вышвырнули, как объедки?

– Не знаю, – искренне сказал посыльный, буквально втянув голову в плечи, готовясь к удару.

– Значит, проваливай. Быстро и без шума.

– Но…

– Что «но»? – голос Вобщепты стал опасным, как шипение хладодыха. – Что ещё?

– А как же Сви? – едва слышно пискнул Щасс.

– Мне до канделябра твой Сви, понял? Я ничего ему не должен. Я честно сработал заказ – заплатили гроши, а петерь был первоклассный! И он по-идиотски сломал его – это его проблемы. На этом всё. Контракт закрыт.

– Но…

– Услышал меня?! – загремел Вобщепта, и Щассу почудилось, что вокруг запахло озоном сильнее. – Если ты осмелишься сказать своё «но» ещё раз, я сделаю из тебя манекен для тренировок! Петеря деревянного! И если ты думаешь, что я шучу или просто злюсь, то ты глубоко, фатально ошибаешься. Материала на дейтоплазму сейчас не хватает, ее только по знакомству и достанешь. Ты – подручный материал. Понял, глэгла?

Щасс замер, словно каменный. Дверь с грохотом захлопнулась, едва не прищемив ему нос. Он постоял ещё немного, ощущая, как дрожь бежит по спине, обдумывая совершенно незавидное своё положение, потом безнадежно махнул рукой и побрёл обратно к холму. Руку петеря он с отвращением бросил под дверь Вобщепты. Железо глухо стукнуло о камень.

Толстяки уже закончили свои занятия, теперь они сидели и лежали вповалку, как выброшенные на берег тюлени, вполголоса кряхтя и переговариваясь. Запах пота стал еще гуще. Если бы не это странное лежбище, Щасс наверняка не разминулся бы с отрядом крэгр, чьи лакированные доспехи и выправка кричали о пандерском происхождении. Они шли широкой цепью, звеня сталью, вооружённые до зубов и настороженные, заглядывали за каждый угол и в окна покосившихся домишек. По наитию, охваченный нехорошим предчувствием, глэгла шмыгнул за невысокий покосившийся заборчик и дальше, в заросли колючей, дурно пахнущей овомантской травы. Бело-золотые пандерские цвета и гербы в виде величаво сидящей Курочки не оставляли сомнений: явились они прямиком из Бластодиска.

Стараясь не дышать, прижавшись лицом к колючкам и холодной земле, Щасс прислушался. Крэгры переговаривались между собой кратко, отрывистыми фразами, по-пандерски, шёпотом. Разобрать что-то конкретное было невозможно, лишь лязг доспехов да приглушенные шаги.

Усталые толстяки проводили их тяжелыми, недовольными взглядами: чужаков здесь не жаловали, особенно тех, что вели себя, словно хозяева. Щасс, уловив настроение овомантов, осторожно выполз из кустов и подошёл к ним, стараясь выглядеть своим:

– Что за шваль топчет город? – с нарочитой грубостью спросил он громко, и несколько толстяков одобрительно хмыкнули.

– Пандерские крэгры, приказные, с заданием от самого король-левы, – нехотя ответил один из них, вытирая пот со лба пухлой рукой, видимо приняв Щасса за нового подмастерье из дальних Пузырей.

– И что им тут надобно?

– Костлявого ищут. Вобщепту. Наверное, опять петери понадобились для их дурацких игр.

Щасс значительно покивал, изобразив понимание, и бочком отошёл в сторону, а, скрывшись за углом ближайшего падающего дома, сорвался с места и побежал, забыв про усталость, со всех ног обратно к башне лепилы, сердце колотилось, как барабан.

Он опоздал. Вокруг дома Вобщепты уже стояли плотным кольцом крэгры, а старший, высокий и подтянутый, царапался в дверь древком копья. Дверь уже была осыпана зарубками и царапинами – немое свидетельство того, что хозяин не любит визитов. Но пандерцы оказались упорны, как тяглохи. Один продолжал скрести, остальные терпеливо ждали, сначала – вытянувшись по струнке, держа оружие наготове, потом начали потихоньку расслабляться, опираясь на алебарды. В конце концов, все, кроме старшего, небрежно расположились на земле. Уходить они не собирались, стучать громче или ломать дверь по пандерским догмам было низко и недостойно. Ситуация окончательно превращалась в безвыходную и абсурдную.

Щасс пристроился за сваленными прямо посреди улицы пустыми, пахнущими затхлостью бочками и наблюдал, чувствуя песок под коленями и холодок страха вдоль позвоночника. Потом задремал от усталости, но, когда очнулся от собственного храпа, всё оставалось по-прежнему. Жители Падающего Города ходили мимо, не обращая ровным счетом никакого внимания на вооружённый отряд, разве что кто-то бросал презрительный взгляд в их сторону, торопясь по своим делам. Сколько могла продолжаться эта немая осада, представить было невозможно. Щасс думал о том, как мучается сейчас, наверняка, в одиночестве Сви, как он вздрагивает от любого шороха и каждой тени, и чувствовал что-то вроде горького злорадства, шепча самому себе: «Вот знай, каково…» Что «каково» – он не договаривал, и так всё было ясно: каково быть бессильным, брошенным и беспомощным.

Оглушительный грохот, раздавшийся в момент, когда Щасс снова клюнул носом, испугал его до онемения. Тяжёлая дверь башни была с треском выбита начисто изнутри и рухнула, едва не придавив отпрыгнувшего командира отряда. Крэгры, совершенно обалдевшие от неожиданности и шума, бросились врассыпную, но, опомнившись, метнулись обратно, только стали не строем, а кучей, ощетинившись копьями и алебардами во все стороны.

Из клубов поднявшейся пыли в проеме башни вышло огромное неуклюжее существо чудовищного вида: маленькая лысая голова торчала сверху непомерно широкого, квадратного тела, ноги напоминали кованые железные столбы, а в длинных, почти до земли, руках, угрожающе покачивался двуручный кузнечный молот размером с телёнка. Вобщепту, как воробья сидящего на левом плече существа, Щасс заметил только потом. Оправившиеся от испуга крэгры попытались остановить чудище робко и нерешительно – просто сгрудившись у него на пути. Петерь – а это был именно он – даже не удостоил их взглядом. Он мощно, не спеша шёл себе и шёл. Словно движущаяся стена. Крэграм пришлось поспешно убраться с его дороги. Самые отчаянные и глупые подскочили сзади, принялись колоть и бить древками по толстым, окованным железными пластинами ногам. Удары звенели, но петерь даже не замедлил шага.

– Вобщепта! – подал голос старший, голос его дрожал. – Приказываю тебе остановиться! Во имя король-левы!

– Ага, угу, щасс вот! – язвительно отозвался лепила, даже не обернувшись.

Щасс услышал своё имя, выскочил из-за укрытия и только потом сообразил, что его никто не звал. Но прятаться было уже поздно, и он отчаянно замахал руками, пытаясь привлечь внимание Вобщепты. И привлёк. Овомант повернул голову, его взгляд был холодным и раздраженным.

– Ты ещё здесь, бестолковый мешок с костями? – рявкнул он. – Что ж ты не рассказал мне про этих тараканов? А?

– Но… – начал было Щасс.

– Опять «но»? – голос Вобщепты стал опасным. – Петерь! Хватай говоруна!

Повинуясь приказу овоманта, петерь неожиданно ловко сгрёб широкими стальными ладонями перепуганного до оцепенения Щасса и легко, как тряпичную куклу, водрузил его на правое плечо. Холод металла и запах масла ударили Щасса в нос.

– Выходит, Лютата, взялся за меня по-настоящему! – задумчиво, но с ноткой азарта сказал Вобщепта, оглядывая расступившихся, но все еще угрожающих поднятым оружием крэгров. – Значит, башню пора бросать. Надо быстренько смываться. Пока не пришла целая армия этих дрессированных муравьев.

Щасс посмотрел на него умоляюще, но говорить поостерегся, только сглотнул ком в горле.

– Ладно, ладно, не хнычь! Уговорил, чего уж там. – буркнул Вобщепта. – Показывай дорогу к своему бывшему Би–би–би. Надо бы посмотреть на этого страдальца.

Глэгла поёрзал на холодном, неуютном плече петеря, усаживаясь с относительным удобством, и указал рукой на знакомый холм вдали.

– Сначала надо взобраться туда.

***

Когда Сви увидел медленно, грузно шагающего через неровную степь петеря, когда, наконец, разглядел на плечах его язвительного Вобщепту и своего верного Щасса, что-то внутри него оборвалось. Он неожиданно для себя заплакал. Навзрыд.

В плаче этом было всё: и бесконечная жалость к самому себе, и глубокая, детская обида за незаслуженное наказание, и леденящий ужас перед неизвестностью. Слёзы текли горькими солеными ручьями, и заканчиваться они совсем не собирались. Бывший Великий Крэгра Пандерии размазывал их по грязным, расцарапанным щекам пухлыми ладонями, задыхался от огромного комка в горле и даже подпрыгивал на слабых ножках, демонстрируя свою боль единственным людям, которых считал хоть какими-то союзниками.

Щасс с выражением глубочайшего смущения и неловкости сморщил лоб и отвернулся, будто разглядывая узоры на песке. А злой Вобщепта сказал, зевнув:

– Ну и ну. Пиянта начинается.

Сви был не просто грязный и растрёпанный – он был замызганный, как бродячий ласкур. Рана на его бледном от переживаний лице выглядела отвратительно: запекшаяся кровь смешалась с пылью и слезами. И сам пейзаж, серая жухлая вытоптанная трава на обочине Дороги и тускло видневшиеся вдалеке низкие стены Бластодиска, смотрелись особенно мрачно, будто мир погрузился в грязную воду. Даже небо, вечно однообразное, светло–серое, казалось, сгустилось и потемнело, отражая его отчаяние.

– Вобщепта… друг мой… – захлебываясь всхлипами, квакал Сви.

Овомант не без труда сполз с петеря, громко кряхтя, потянулся, хрустя суставами, разминая затекшие долговязое тело.

– Ого! – язвительно протянул он. – А я уж как-то и запамятовал, что у меня такие важные друзья водятся. Ну, дружище, поделись-ка, что за неотложная нужда заставила тебя отойти от родных стен Бластодиска на… – Он театрально сделал козырёк из ладони и посмотрел из-под него вдаль, будто прикидывая расстояние до ворот, едва видневшихся в дымке. – На целых триста шагов? Столько риска!

Казалось, Сви совершенно не замечал язвительного тона и презрительной гримасы лепилы. Он кое-как справился с бурным потоком слез и смотрел теперь на овоманта с таким обожанием и надеждой, как будто это не костлявый Вобщепта стоял перед ним, а сама живое воплощение доброй Курочки, явившейся, чтобы избавить его, несчастного страдальца, от всех обрушившихся напастей.

– Ох, Вобщепта, я совсем пропал! – завел он свою песню, голос еще дрожал от рыданий. – Совсем пропал! А я абсолютно невиновен! Это не что иное, как чудовищная провокация! История меня непременно оправдает. Но признаюсь, друг мой… я виновен, о да, виновен, но… виновен в другом! Великая вина лежит на мне! Две эпохи я, не щадя живота своего, служил Пандерии. Я старался делать своё дело так безупречно, как только мог, неустанно приносить пользу. И дело вовсе не в Пиянте, не в должности и не в наградах, а в том, что я делал всё исключительно на благо всех людей. Но всем известно, что для родины сделано всегда недостаточно, если не сделано абсолютно всё. И того, что я сделал – увы! – недостаточно. Главная моя вина… Виноват я в том, что слишком часто шёл на подлые уступки, трусливо прячась! Мне хотелось лишь смотреть Пиянту, жить красиво и без хлопот. Я пытался угодить всем, врал и лицемерил подло, вместо того чтобы поступать, по совести, по велению сердца.

Он подышал, оглядываясь.

– И сейчас, – продолжил он. – Когда я низвергнут и попал в беду, я внезапно начал понимать, как невыносимо тяжело живётся простым, малым людям. Как жутко бессильны они против царящей несправедливости. Когда у меня было всё хорошо, я намеренно закрывал на это глаза, мне это было попросту неинтересно. Это позор моего сословия! Это недостойно и постыдно лично для меня! Больше всего на свете я хотел бы сейчас пасть ниц и попросить прощения у всех людей… Я много передумал за это время. Клянусь! Как ни сложится моя дальнейшая судьба, остаток жизни я непременно посвящу бескомпромиссной борьбе за отстаивание интересов простого народа!

– Да сядь ты, занудный пузан! – не выдержав буркнул овомант, устав вертеть головой за мельтешащим вокруг него Сви. – Истерзал своим вилянием!

Толстяк послушно плюхнулся на землю и сплёл пальцы на внушительном животе, как ученик перед учителем.

– Узнаю матерого придворного, – сказал Вобщепта с кривой ухмылкой. – Вы все как по одной мерке деланные. Как только прижмут вас к стенке – сразу спесь испаряется, а язык начинает лизать любые сапоги. О людях ты внезапно думаешь заботиться? Мне-то не рассказывай! Шкура собственная тебя волнует, да и всё. И от меня ты хочешь только одного: чтобы я помог тебе вновь вскарабкаться на Пиянту и снова в золотом шлеме по улицам важно шастать. Брось трепаться! А теперь выкладывай суть: что там твой верный дуралей болтал про Лютату?

– Лютата! – Сви наклонился вперед, понизив голос до горячего шепота, полного таинственности и страха. – Лютата оживает. Это уже он, это не Людя больше!

– С чего ты взял? – спросил Вобщепта с осторожным интересом.

– Я чувствую! Я же помню, как было в прошлый раз! – зашептал Сви еще тише. – Тогда Лютата пришёл, когда этот безмозглый болван Гечу ляпнул с трибуны, что Бабкиных ударов может быть в два раза меньше… Чушь собачья! Такую ахинею только старый дурак с похмелья мог придумать, народ постращать!

– И что же было потом?

Щасс незаметно вытянул шею, стараясь не пропустить ни слова.

– Что было? – Сви оглянулся с преувеличенной осторожностью, будто боялся, что их подслушивают сами камни. – Страшно было. Ужасно!

Он еще раз зыркнул по сторонам и продолжил, почти беззвучно:

– Лютата собрал огромное войско и начал пробиваться к Градинке. Он хотел спастись, дойти до скорлупы и сбежать, покинуть этот мир! Тогда была жуткая, кровавая битва, градинги и голодяне кое-как сумели отбиться, но полегло их тьмы и тьмы! А Лютата – отступил невредимым! Щёлкнуло у него что-то в голове, он вернулся в свой дворец, как ни в чём не бывало. Выбросил из головы все! Только – ради всего святого! – никогда не говори никому, что услышал это от меня! Никогда!

– Вот ещё! – прямо-таки фыркнул противный овомант. – Почему это я не должен никому про это говорить?

– Потому что по указу самого Лютаты! Всякому, кто дерзнет трепаться о тех деяниях Лютаты, в Пандерии немедля отрезают язык и гонят с позором до самой Закраины. На верную смерть!

Вобщепта громко и неприятно расхохотался, его смех был как скрежет железа.

– Ты законченный олух, Би-би-би! Да тебя уже и так выперли в шею! Посмотри на себя! Сидишь тут с разбитой мордой, побитый и вываленный в грязи, трещишь как попугай про отстаивание людских интересов, а сам до сих пор трясёшься перед своим драгоценным король-левой! Смешной ты, право!

Сви покорно опустил глаза, беспомощно поводил головой и тяжело выдохнул, будто сдувшийся пузырь.

– Я хочу вернуться, – тихо, но с внезапной твердостью сказал он. – Но не стать прежним. Измениться. По-настоящему. Исправиться. Я знаю, как. Есть план.