Адописные иконы: Когда он заплачет

Адописные иконы: Когда он заплачет

Дмитрий Шустов

© Дмитрий Шустов, 2025

ISBN 978-5-0067-9586-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

1140 год. Церковь аббатства Сен-Дени. Франция.

Ранним утром, когда мрак еще цеплялся за древние стены Сен-Дени, по сумрачному коридору спешил аббат Сюжер. Шестидесятилетний, крепкий старик с круглым, гладко выбритым лицом, высокий лоб которого обрамляли редкие пряди длинных волос, казалось, нес на себе печать трудных времен. Его простая черная сутана бенедиктинца, подпоясанная грубой веревкой, выделялась лишь золотым крестом на серебряной цепи – знаком настоятеля, тяжеловесно свисавшим на груди. В этом облике чувствовалась не только духовная власть, но и отблеск былого величия. Сюжер был не просто аббатом – некогда он был душой и разумом короля Людовика Толстого, его духовным наставником и доверенным советником, гласом во время его крестового похода. После смерти монарха в августе 1137 года, государственные дела отпустили его в тихую гавань Сен-Дени, аббатство, которое он возглавлял с 1122 года, но которому прежде не мог отдаться всецело. Его смелость была легендарна: в 1124 году, перед лицом надвигающейся угрозы императора Генриха V, он явился на поле брани с орифламмой Сен-Дени – запрестольной хоругвью, которая с тех пор стала священным боевым знаменем французских королей.

Теперь-же, аббат Сюжер, чья душа не ведала страха ни перед живыми, ни перед мертвыми, оказался невероятно озабочен тем, что вокруг него суетился молодой послушник Иф, с ужасом в голосе рассказывающий, что обитель монахов посетил дьявол.

– Преподобный отец Сюжер, – это ужас! – торопливо говорил двадцатилетний послушник. – Я зашел к брату Ди Брюлю, а там он мертвый. Там был дьявол! Там, точно, был дьявол!

Большего позора, чем явление нечисти в его аббатстве и осквернение церкви, аббат Сюжер не мог представить. Он, резко остановился и раздраженно ткнул пальцем в грудь молодому монаху, хмуро смотря ему в глаза:

– Молчать, брат Иф! Замкни уста свои на замок, пока твой вопль не разнесся по стенам Сен-Дени, словно карканье ворона над могилой! Не тебе, брат Иф, решать, кто там был! Это моя паства, моя забота, и я сам разберусь с тем, что там произошло! Понял?

Послушник Иф, съежившись под его взглядом, испуганно закивал головой. Аббат Сюжер, набрав в грудь воздуха, словно перед прыжком в бездну, вновь повернулся в сторону кельи Ди Брюля, уверенно идя навстречу огромным неприятностям.

Скудный утренний свет просачивался сквозь узкую щель окна в унылую комнату, сложенную из серых плит. На стене, покосившись, висел массивный деревянный крест, а стол, предназначенный для сотворения ликов святых, был опрокинут. На полу, среди хаоса разбросанных набросков – кощунственных икон, где лик Люцифера подло примерял на себя черты Христа, – лежал Ди Брюль. Мертвый, он смотрел в потолок невидящим взором. Руки его неестественно раскинулись, словно в последней мольбе, а кончики пальцев запеклись багровой кровью. Черные слезы, словно застывшая смола греха, навечно запечатлелись на его щеках. Из недр церкви, словно предчувствуя трагедию, скорбно доносилось печальное эхо утренней репетиции клироса.

Аббат Сюжер и послушник Иф, входя в комнату, торопливо перекрестились по католическому обычаю. Застыв перед телом Ди Брюля, они с опаской рассматривали мертвеца и разбросанные по полу богохульные наброски, словно боялись прикоснуться к мерзости. Видно было, как в их глазах смешались ужас и благоговейный трепет перед неизведанным.

– Что он рисовал? Зачем? Ему велено творить фрески, возвышающие дух, а не эти… исчадия тьмы!

– Как он смог за одну ночь столько нарисовать? Это невозможно! – удивился молодой монах.

Аббат Сугерий, брезгливо рассматривая кончики пальцев покойника, пробормотал с неприкрытым отвращением:

– На его руках кровь? Откуда?

Неужели благословение и чистота аббатства была осквернена, и церковь потеряла особую печать священности из-за пролитой крови в стенах его обители? Аббат Сюжер, в полной растерянности резко повернулся к послушнику Иф.

– Брат Иф, – голос аббата, приглушенный, как погребальный стон, прозвучал в тишине, – скажи брату Седану, дабы тайно предали тело Ди Брюля забвению в старом дефюе. И да пребудет эта тайна меж нами, пока не рассеется мгла над случившимся. Ни единой душе не обмолвитесь словом.

Послушник Иф, казалось, был глух к словам аббата. Зачарованный, он застыл, широко распахнув глаза, впитывая взглядом каждый уголок комнаты. Еще бы! В стенах аббатства Сен-Дени редко случались события, способные взбудоражить кровь. А тут – нечто невероятное, само дыхание дьявола коснулось их обители, подтверждая необходимость монашеского служения в борьбе со злом, что рыщет во тьме в поисках заблудших душ.

– Могу ли я рассчитывать на твое молчание? – прозвучал вопрос аббата Сюжера, в котором сквозила тревога. Он пытался вернуть юного послушника в мир реальности, но тот, казалось, навеки затерялся в лабиринтах собственных мыслей.

Лишь когда аббат ощутимо потряс его за плечи, монах Иф очнулся от оцепенения. Он быстро кивнул, словно боясь проронить слово, и, осенив себя крестным знамением, стремительно исчез за дверью.

Аббат Сюжер, с гримасой отвращения, вглядывался в застывшее в предсмертном ужасе лицо Ди Брюля, тщетно пытаясь найти выход из этой чудовищной ситуации. Сен-Дени – священная усыпальница королей, вечный приют Меровингов, Каролингов, Робертинов и Капетингов! И вот, служитель Господа, запятнал святые стены кровью, осквернив аббатство и вечный сон монархов! Что же натворил этот проклятый иконописец? Неужели убийство? А может, на руках всего лишь краска, невинный пигмент? Но что тогда? Как поступить? Как смыть этот позор с обители?

– Господи, ниспошли нам благодать твою и разумение, – прошептал аббат Сюжер, осенив себя крестным знамением. Глаза его скользнули по криво висящему кресту на стене, словно моля о знамении, о прощении.

К вечеру того же дня небеса разверзлись, обрушив на землю яростный ливень. К полуночи, под аккомпанемент дикой пляски молний и утробного рокота грома, к стенам Сен-Дени приближалось древняя сущность. Черная тень в плаще с капюшоном, словно сотканная из самого мрака, скользила над мокрой землей. Дождь, дерзнувший коснуться одеяния, обращался в шипящий пар, а лужи, поглощавшие его поступь, взрывались бурлящей пеной.

В ту ночь аббата Сюжера терзал беспокойный сон в его аскетичной келье, где лишь соломенный топчан служил утешением. За окном бушевала стихия, и каждый удар молнии пронзал мрак. С очередным раскатом грома аббат вскочил с постели, обливаясь холодным потом.

– Иф! Брат Иф! – вскричал он, словно в бреду.

Сонный послушник, в длинной ночной рубахе, робко вошел в келью, держа в руках оплывающую свечу.

– Одеваться! Одеваться немедленно! – зашептал аббат, его голос дрожал от лихорадочного возбуждения.

– Вам что-то приснилось, святой отец? – насторожился Иф, полагая, что переживания прошедшего дня и гроза породили в сознании аббата кошмар, схожий с тем, что мучил его самого.

– Это не сон! Он, уже за дверью! Он прибыл!

– Кто?

– Тебе лучше не знать! Закрыть все кельи монахов! Впусти его!

В массивной деревянной двери аббатства Сен-Дени, словно повинуясь невидимой воле, засовы сами поползли в стороны, а накидные крючки с тихим щелчком откинулись. Дверь распахнулась, впуская в затхлую обитель монахов шум дождя и порыв свежего, влажного воздуха. Из мрака шагнуло существо, облаченное в ночь, и, вопреки бушующей снаружи стихии, его одежды оставались совершенно сухими. За ним дверь бесшумно закрылась, засовы вернулись на место, а крючки опустились в петли, словно их коснулась невидимая рука.

Человек в плаще откинул капюшон. Тьмой, как его обычно называли, оказался мужчина лет сорока на вид, с длинными, тронутыми сединой волосами, ниспадающими до плеч, и аккуратно подстриженной седой бородкой. Он окинул взглядом сумрачное пространство сквозь круглые очки в бронзовой оправе, с рубиновыми линзами, когда-то выточенными искусными мастерами новой эпохи Египта для юного фараона Тутанхамона, страдавшего от солнечного света. В руке Тьма сжимал трость из африканского черного дерева Эбо, чей возраст исчислялся десятью тысячами лет. Навершие трости было выполнено в виде головы египетского Анубиса из белой кости китайского дракона, принадлежавшей некогда верховному жрецу Бархортису, служившему династии богов-фараонов. На запястье незнакомца красовался браслет из бирюзовых пластин на черной нити эпохи Ведизма, с надписью на персидском языке: «Одерживающий победу», – дар верховного семибожья Митры в знак преданности. Но самым ценным сокровищем был перстень на безымянном пальце левой руки – белый, с черным человеческим черепом, выкованным из сплава металла, не существующего ни на Земле, ни во всей обозримой вселенной.

К вратам аббатства Сен-Дени, в повседневной коричневой монашеской одежде, неся перед собой трепетный огонек свечи, ничего не подозревая подходил послушник Иф. От неожиданности он вздрогнул, когда из мрака выступила фигура, и красные стекла его очков, словно живые угольки, вспыхнули, отражая дрожащее пламя свечи.

– Вы кто? – прошептал сдавленным голосом парень.

Его поглощал страх от вида незнакомца, но любопытство удерживало от стремления, бросится бежать прочь. «Если его ждет аббат Сен-Дени, – лихорадочно размышлял он, – то бояться нечего». Как же он ошибался.

Не дождавшись ответа, молодой монах перевел взгляд на закрытую дверь.

– Как Вы вошли? Вам кто открыл?

– Я прибыл по приглашению.

Послушник Иф почувствовал неприятную тяжесть в животе, а в голову ударил жар, отчего неожиданно начало тошнить. Ноги самопроизвольно стали подкашиваться, заставив его упираться об шершавую стену.

– Вы из Флоренции? Из Вселенского собора?

Незнакомец отрицательно покачал головой.

– Из Константинополя?

Появившийся из темноты аббат Сюжер взмахнул агрессивно рукой, указывая замолчать послушнику. У настоятеля обители монахов, вместо золотого креста, символа власти и веры, теперь на его груди висел простой деревянный крестик, вырезанный, по преданию, из щепки Креста Господня. Он надеялся, что эта реликвия защитит его от ночного гостя, но как мог он защититься от того, кто существовал еще до рождения света?

– Брат Иф, оставь гостя в покое, – прозвучал голос, дрогнувший на полуслове. Аббат, словно испугавшись собственного дерзновения, робко добавил:

– Сир, вы ведь у нас как гость, а не как…?

Он замолчал, ужаснувшись самой мысли о том, что этот ночной визитер мог прибыть с инквизиторским дознанием, а не просто как странник. Судьба Сен-Дени вновь висела на волоске, завися от вердикта этого существа – если, конечно, тьму, воплотившуюся в человеческий облик, можно было назвать человеком.

– Откуда он здесь? – слова, казалось, вырвались из него с усилием, словно из глубины могилы. Взгляд гостя был прикован к молодому монаху, чье лицо побелело, как полотно, и чьи ноги едва держали его.

– Это послушник Иф, сирота, которого я взял под свое крыло, испросив благословение Господа. Он здесь с пяти лет, вот уже пятнадцать лет обучается в стенах Сен-Дени.

– Сирота? Неужели? – в голосе гостя прозвучало удивление. – Ему ведь здесь не место.

Аббат Сюжер догадывался, о чем идет речь. Чтобы погасить пламя конфронтации во власти и избежать кровопролития, когда под угрозой оказался представитель королевской крови, аббат Бернард из Клерво еще при прежнем настоятеле, аббате Адаме, просил убежища в Сен-Дени для пятилетнего мальчика, известного как Иф. Лишь когда надменно-гордый и властолюбивый наследник престола Филипп II (Молодого), старший сын короля Людовика Толстого, на пятнадцатом году жизни пал жертвой судьбы в 1131 году, успев, однако, прославиться своими дерзкими выпадами против Клерво, и когда бремя власти перешло к Людовику VII, второму сыну, в 1137 году после кончины отца, напряжение стало ослабевать. Но тайна Ифа по-прежнему оставалась погребенной под покровом молчания. Ведь он был старше Людовика VII на год, и оставалось загадкой, почему король спрятал его в столь юном возрасте в аббатстве Клерво. Таков был обычай среди монархов: если старшему сыну суждено править, то второй посвящает себя церкви. Но почему об одном из них история умалчивала? Аббат Сюжер, конечно, хранил ключ к тайне его происхождения, но не мог доверить ее никому, даже ночному гостю.

Незнакомец отвел взгляд от послушника, после чего тот сразу стал торопливо вдыхать воздух, словно ему до этого перекрывали дыхание, а сейчас отпустили.

– Как к Вам обращаться, сир? – поинтересовался аббат Сюжер, приклонив голову перед ночным гостем.

– Называйте меня Марк, – ответил ночной гость. – Показывай.

Аббат Сюжер, взяв свечу у послушника, взмахом руки, пригласил следовать за собой древнее существо. Несмотря на то что молодого монаха не пригласили идти вместе с ними, тот вдруг ощутил, как какая-то неведомая сила потянула его за собой, и он, одержимый трепетным страхом, все равно поплелся следом.

Когда они проходили темным коридором, где дрожащий свет свечи отчаянно боролся с мраком, потухшие факелы на стенах, словно повинуясь незримой воле, вдруг начали вспыхивать перед ними, озаряя путь, и гасли позади процессии, будто провожая путников вглубь неизведанного.

Аббат Сюжер, непривычно для себя поникший, шел с покорно склоненной головой, словно ведомый на заклание. В стиснутой ладони он судорожно сжимал нательный деревянный крестик – последний оплот надежды, хрупкий символ спасения аббатства. Он не замечал ни пляски огней, ни гулкого эха шагов в промозглом коридоре, ни сбившегося дыхания юного монаха, – его мысли были далеко, в плену гнетущих предчувствий. И лишь послушник Иф, потрясенный происходящим, взирал на самовозгорающиеся факелы с нескрываемым изумлением, широко распахнув глаза и приоткрыв рот.

Келья Ди Брюля хранила безмолвие, нарушенное лишь тлеющим запахом ладана, да призрачным отголоском недавней смерти – труп иконописца уже унесли. Свечи на подоконнике вдруг вспыхнули ярким пламенем, что теперь уже не вызвало у вошедших ни удивления, ни страха. Марк окинул взглядом убранство комнаты, словно впитывая в себя царящую здесь атмосферу. Поднял с пола листки, запечатлевшие кошмарные наброски лика Люцифера, еще до его низвержения, до падения в бездну. И вдруг, словно ведомый неясным предчувствием, резко вскинул голову. На потолке, багровым отсветом зияла надпись на латыни: «Cum Lucifer exclamat, Satan erit regula infernum».

– «Когда Люцифер заплачет, то Сатана станет править смертью», – перевел с латыни Марк. – Кто-то в этих стенах создал незаконное пророчество.

– В данном контексте говорится, что «Сатана станет править адом, а не смертью», – высказал свою версию перевода надписи послушник Иф.

Марк обжег молодого монаха тяжелым взглядом. За стеклами алых очков невозможно было угадать, что плещется в глубине его зрачков: удивление ли познаниям Марка в латыни, или гнев на дерзкую поправку. Большинство монахов с трудом писали на родном наречии, не говоря уже о языке Цицерона. Видно, аббат Сюжер не поскупился на его образование, вложив в юношу немалые силы и, возможно, лелея особые надежды.

– Это же осквернение церкви, – прошептал аббат, решив, что надпись сделана кровью.

Не ожидая от себя дальнейшего поступка, тот вдруг взмолился:

– Не о себе прошу, сир Марк, не уничтожайте Сен-Дени! Сжальтесь над людьми! Сжальтесь над мертвыми, нашедшими здесь последнее упокоение!

Глаза аббата заполнились слезами, а тело невольно затряслось. Такое происходило с ним впервые, когда он заплакал.

– Если я перестрою Сен-Дени, то – это будет уже другая церковь, не запятнанная кровью и присутствием злого духа.

– Где он? – хладнокровно произнес Марк, пренебрегая мольбам настоятеля храма.

– Ди Брюль? В старом дефюе, – поспешно ответил аббат.

– Пусть Иф мне его покажет. Потом я вынесу свой вердикт.

– Как прикажете, сир Марк, – улыбнулся сквозь слезы настоятель храма, понимая, что окончательный приговор еще не принят, оставив слабую надежду на снисхождение, спасти Сен-Дени!

Аббат Сюжер, осеняя себя крестным знаменьем, опустил голову. Ему стало стыдно за проявленную слабость, но неожиданный порыв его весьма понятен: ведь он не о себе беспокоился, а о судьбе своего аббатства.

– Простите меня за возникшую слабость. Для меня Сен-Дени очень важен, – пытался оправдаться аббат, осознав, что его возникшую слабость увидел послушник, а он не хотел перед монахами выглядеть уязвимым.

– Покажи мне его, – обратился Марк к молодому монаху.

Послушник Иф направился к выходу, а следом зашагал прибывший из неоткуда Марк. Аббат Сюжер пошел было за ними, но ночной гость остановился в проеме двери и, обернувшись, пристально уставился на него через очки. Аббат замер в полном недоумении, словно его ударили доской по лицу.

– А ты куда, святой отец? Собери бумаги и сожги их. Сотри надпись на потолке. Никто не должен знать о сотворенном пророчестве в стенах твоей обители! Никто!

– Будет выполнено, сир Марк, – склонив голову, произнес аббат.

Когда послушник Иф, совместно с тьмой в образе человека, покинули келью Ди Брюля, аббат Сюжер устремился в угол комнаты, где его неожиданно стошнило. Отойдя от рвотного спазма, он встал напротив покосившегося деревянного креста на стене, дрожащей рукой осенил себя крестным знамением, после чего опустился на колени и начал судорожно собирать листки бумаги с набросками к иконе Люцифера.

– Нет, я чувствую потребность в изменении Сен-Дени, – шептал аббат Сюжер, ползая по полу. – Это будет величайшее аббатство. Я не позволю никому ее сокрушить, даже если тьма меня рассеет по мирозданию. Никому не дам ее осквернить!

Опускаясь в подземелье по винтовой каменной лестнице со стенами из массивных блоков, у послушника Иф подкосились ноги, и он опустился на холодные ступеньки, схватившись за живот.

– Я не могу идти. Мои ноги превратились в камень, а в животе сосет огромная пиявка.

– Это страх тебя сковывает.

Послушника Иф захватила мелкая дрожь. Он протянул руку, демонстрируя ночному гостю, как его пальцы дрожат.

– Я не понимаю, что происходит? Неужели страх во мне так велик?

– Это нормально. Ты столкнулся с тем, что недосягаемо твоего понимания.

Марк решил вытряхнуть из парня трусость, иначе до дефюе они доберутся лишь к Страшному Суду. Наклонившись к побледневшему послушнику Ифу, он зловеще ухмыльнулся:

– Тень страха рассеется, как дым, если ты будешь честен со мной. – Голос Марка стал ледяным шепотом, проникающим в самую душу. – Скажи, не мелькала ли у тебя мысль, что пресвятой отец Сюжер запятнан дьявольской скверной? Быть может, он продал душу Сатане за толику власти?

Иф подскочил, словно ужаленный, и в глазах его вспыхнул праведный гнев, подобный молнии, рассекающей тьму.

– Неужели ты, оскверняешь его имя подобной клеветой?! – взревел монах, голос его дрожал, словно натянутая струна. – Он был столпом веры, советником королей! Он с молитвой на устах вел войско аббатства в бой, словно Давид против Голиафа, против самого императора!

– Но, – прошипел Марк, словно змей, готовящийся к броску, – потеряв милость при королевском дворе, не мог ли он, подобно падшему ангелу, возжаждать былого величия и заключить сделку с дьяволом?

– Замолчи! – вскричал Иф, зажимая уши руками. – Я не хочу слушать эту богохульную ересь! Ты спятил!

– Ты мне грубишь? – прошипел Марк, тщетно пытаясь придать голосу гнев. – Или бесстрашие ударило в голову? Где же твой прежний, животный страх передо мной?

Послушник Иф протянул руки вперед. Дрожь отступила, уступив место звенящей решимости.

– Показывай дорогу, Иф, – с холодной усмешкой приказал Марк, грубо подтолкнув его в спину. – Дерзость в твоем положении – не признак храбрости, а глупость, граничащая с безумием.

Старый дюфюе оказался темным чревом подвала, выложенным красным кирпичом, с низким, полукруглым сводом, предназначенным для последней подготовки усопшего к погребению. Слабые отблески изморози, словно призрачные слезы, скользили по стенам, робко играя в тусклом свете одинокой свечи, трепетавшей перед распятием. Вдруг, словно повинуясь невидимой воле, вспыхнул факел, вырвав из мрака каменный монолит, на котором покоился Ди Брюль. Одетый в простую серую рубаху, с руками, скрещенными на груди, он держал в них грубый деревянный крест, а на сомкнутых веках покоились серебряные денье, отчеканенные в Понтуазе в честь коронации Людовика Седьмого – безмолвные стражи вечного сна.

Дверь со скрипом распахнулась, впуская Марка и послушника Ифа. Они остановились у ног мертвеца. Ночной гость, медленно, будто чуждый всякой спешке, снял свои рубиновые очки. За ними, несомненно, скрывалось нечто необычное – радужные оболочки глаз, пылающие изнутри отблесками неземного пламени, словно в них отражались адские костры. Иф, испуганно отшатнувшись, отступил на несколько шагов, сочтя это расстояние достаточным для безопасности, и с нескрываемым любопытством уставился на странные глаза незнакомца. Лишь теперь он понял, почему стекла очков сделаны из рубина – чтобы приглушить зловещее сияние, скрыть истинный, пугающий вид этих бездонных глаз.

– Прокуратор Тьмы и Перфект Небес Марк, – голос ночного гостя грянул, как раскат грома в затхлой тишине склепа, – требует душу Ди Брюля для допроса!

Пелена забвения отступила, и глаза мертвеца, затянутые белесым туманом, распахнулись. Погребальные монеты, до этого покоившиеся на его веках, со звоном рассыпались по каменному полу, устремившись в темные углы. Ди Брюль, словно марионетка, дернулся и приподнялся, застыв в сидячем положении на холодной плите.

Послушник Иф, задохнувшись от ужаса, попытался бежать, но в слепой панике врезался в стену. Голубая кровь брызнула из разбитого носа. Съежившись в углу, он обхватил свои колени руками, и дрожа всем телом, наблюдал за разворачивающимся кошмаром.

– Помни, – голос Марка был холоден и резок, – ты должен говорить лишь правду. Иначе я вынесу вердикт, и твоя душа будет рассеяна по осколкам Вселенной. Ты перестанешь существовать. Ни ада, ни рая. Ничего. Ты будешь стерт из ткани мироздания.

Бельмо в глазах Ди Брюля налилось чернотой. В ярости мертвец отшвырнул распятие, которое с глухим стуком разбилось о стену. С утробным рыком он попытался схватить за горло дерзкого возмутителя мертвой тишины, но тщетно. Воля Марка, словно стальные оковы, сковала его, лишив возможности даже шевельнуться. Перфект Небес лишь презрительно усмехнулся, наблюдая за тщетными потугами пленника. Расправив плечи, он выпрямился, довольный тем, что мертвец пробудился и осознал всю серьезность своего положения. Типичная реакция потревоженного покоя, когда тебя вырывают из объятий смерти, из благоговейной тишины пред вратами небесного суда.

– У тебя был договор с Сатаной? – Марк обрушил свой вопрос, словно удар молота.

Ди Брюль, скривившись, выдавил недовольный кивок.

– Что он посулил тебе? – смягчив сталь в голосе, прозвучал следующий вопрос небесного стража.

– Обещал, что буду возлежать на месте королей.

– И, надо полагать, – Марк постучал тростью об каменную плиту, – он сдержал свое слово. Ты теперь действительно на ложе, предназначенном для королей династии Меровингов – Дагоберта Первого и Хлодвига Второго, перед погребением.

Бельма вновь застлали взор Ди Брюля, и в них промелькнуло осознание. Он, кажется, начинал понимать, кто стоит перед ним и зачем. Марк же, угрожающе упер свою трость в грудь поверженного грешника.

– Договор с Сатаной – никогда не бывает честной. Не так ли? Какую мерзость ты должен был сотворить в уплату за его милость?

– Написать икону с ликом Люцифера, используя краски, замешанные на крови.

– Чьей крови?

– Крови самого Люцифера.

– И где же Сатана раздобыл эту… субстанцию? – искреннее изумление промелькнуло в голосе Марка.

– Он собрал ее с него, когда тот был низвержен в преисподнюю.

– Хоть что-то сможет утешить настоятеля этого аббатства, – с облегчением выдохнул прокуратор. – В стенах храма не пролилась настоящая кровь.

Несмотря на то, что Марк мог бы обратить аббатство в пыль одним щелчком пальцев, он все-таки осознавал: здесь вершится нечто, способное отразиться не только на судьбе человечества, но и на его собственном существовании. Он всего лишь прокуратор и перфект, а не вершитель Высшего правосудия. И тот факт, что стены церкви не осквернены настоящей кровью, давал слабую надежду на то, что пророчество Сатаны можно обратить вспять, сохранив хрупкий мир людского бытия. Ибо любое проклятие – это трещина в ткани мироздания, и он, Марк, несет личную ответственность за ее устранение.

Трость Марка вспыхнула зловещим синим пламенем, знаменуя собой высвобождение невероятной силы. Допрашиваемый, лишенный воли, стал тайным проводником в руках прокуратора. Он уже не властен над собой, и из глубин чужого сознания, словно из темного колодца, потекут признания – все, что тот знал, что видел, о чем только помышлял. Марк, словно тень, прокрался в его разум, став невидимым проводником между правосудием и преступником, который даже не подозревал, что из него вытягивают самую суть его злодеяния, тайные мотивы и темные помыслы.