Полная версия
Александра Рован
Меж миров: славянские ночи
Введение
Не знаю, кто наткнётся на эту книгу.
Может, ты – из тех, кто слышит шорох в камышах, когда ветра нет. Или твоя тень в сумерках будто отстаёт на шаг. А может, ты просто ищешь что-то необычное перед сном.
Тогда лучше не читай. Здесь нет сказок. Здесь – древние истории, что хранят не в словах, а в молчании. Их передают не вслух, а одним взглядом – коротким, как тень в полдень.
Меня можно не называть по имени. Я – тот, кого в деревне зовут «знающим». Не колдун. Не поп. Просто – слушающий. Тот, кто не отворачивается, когда ночью за окном кто-то стоит. Кто замечает, как в зеркале отражение движется позже, чем ты сам. Кто знает: тишина – не пустота, а ожидание.
Эту книгу я писал годами. Писал понемногу – как пчёлы собирают мёд: не за раз, а по капле с каждого цветка. Каждая запись – свой праздник, свой порог. Потому что мир наш – не прямая.
Он – круг.
Зима сменяет осень, весна – зиму, лето – весну, а осень снова зовёт зиму. И в этом круге – дни особые: те, когда время теряет счёт, когда души бродят, когда земля шепчет имена, а кто-то переступает порог.
Двенадцать ночей, когда тень не смещается от утра к вечеру, а возвращается.
Одну ночь, когда папоротник цветёт светом.
Одну зиму, когда снег не растаял даже на Купалу.
И каждый раз – кто-то слышит зов.
Кто-то открывает дверь.
Кто-то не может не пойти.
Я записал то, что видел. Что слышал. Что не смог забыть.
Не для страха. А чтобы напомнить: мы – не одни. Мы – между.
Между жизнью и смертью. Между сном и явью.
Между нашим миром – и тем, что ждёт за порогом.
Эти истории – не вымысел. Они – предупреждение. И – память.
О тех, кто услышал. Кто ответил. Кто не сказал: «чур его».
Читай – если осмелишься.
Но помни: если читаешь вслух – кто-то может выйти из тени. Если читаешь про себя – кто-то может войти в тебя. Если вдруг почувствуешь, как в комнате становится тише,
или увидишь, как пламя свечи дрожит без ветра,
– не гаси свет.
– не закрывай глаз.
Просто скажи:
«Я слышу. Я помню. Я не забуду».
Потому что пока кто-то помнит – они не ушли окончательно.
Написано в год, когда снег не растаял даже на Ивана Купала,
в доме на краю леса,
тем, кто не спит в зимние Святки.
Святки
Зима. Двенадцать ночей между мирами
«В ту зиму снег был чёрным от пепла. Девки не боялись – они хотели увидеть суженого. А Лада… Лада просто не сказала чур.»
Только тень.В деревне Святки начинались с первого снежка декабря и заканчивались с последним колом января. Двенадцать ночей, когда время теряло счёт. Когда тени ползут не по солнцу, а по чужой воле. Когда сны утром не отпускают, а продолжают жить в углах комнат. В эти дни деревня не шумела. Не пела. Не смеялась громко. Потому что деревня знала: в тишине слышно, как шевелится то, что не должно выходить за порог. Но девки – они всегда были другими. Особенно в Святки. Когда Ульяна сказала: – Пойдёмте в баню, погадаем! Никто не сказал «нет». Даже Лада – и та молчала. Баня стояла на краю оврага, словно её выстроили там, чтобы она первой встречала рассвет и последней – провожала вечер. Старая. С покосившейся крышей. С дверью, что не скрипела. Стонала. Девки парились. Жар – сухой, обжигающий. Веники хлопали по спинам: сначала больно, потом приятно. Потом – будто били не по коже, а глубже. Когда вышли, пар ещё держался в телах. Кожа горела. Голова кружилась – приятно, но не своё. И в этом состоянии, между сном и явью, они начали готовиться. Два зеркала. Одно большое – из дома Настасьи, с потускневшим стеклом, в деревянной раме, обвитой трещинами, как венами больная рука. Другое – маленькое, с трещиной по краю. Поставили их на нижнюю полку – одно напротив другого. Между ними – две свечи. Зажгли. Огонь дрожал. Отражался. И в зеркальном коридоре – где одно отражение входило в другое – свет уходил в бесконечность и не возвращался. Дверь в баню закрыли. Первой была Ульяна. Села у малого зеркала. Всмотрелась в изломанное отражение и прошептала: – Суженый-ряженый, явись ко мне, на глаза покажись. Когда узнаю тебя, восвояси воротись. Минута. Другая. И вдруг – улыбнулась. – Вижу! Высокий… Без шапки… С густой бородой… Сказала «чур его!» и вышла, смеясь. За ней в парную зашла Настасья. Тоже увидела. Тоже сказала «чур его!» – но в голосе дрожало. Узнала соседа. Лада пошла последней. Воздух был тёплый, но в носу жгло. Не от пара. Запах стал гуще. Не полынь. Не смола. Что-то тухлое. Будто в щелях между досок гниёт уже много лет. Лада села. Посмотрела в коридор отражений. Там, в бесконечности, огонь свечи мерцал – и кто-то смотрел на неё изнутри. Девушка произнесла обрядовые слова, как учила бабушка. Голос дрожал – не от страха. От дурного предчувствия. Сначала – тишина. Только свет, пар, стекающий по стеклу. Потом – движение. Не тень. Не фигура. Просто изменение. Воздух стал плотнее. А в самом дальнем отражении, где свет уже не достаёт, кто-то встал. И смотрел. Лада не шевелилась. Но чувствовала – смотрит. Не глазами. Другим. Тем, что внутри. Тем, что не просит – а берёт. Резко обернулась. За спиной никого. Когда снова посмотрела – оно было ближе. Уже не в глубине зеркала. А почти рядом. Практически вышло из стекла. Ждало. Она вскрикнула. Резко встала – и задела зеркало. Маленькое упало. Свечи задрожали. Одна погасла. Ворвались девки. – Что?! Что случилось?! – Я видела… – прошептала Лада. – Что-то… Как тень. – Да это пар! – засмеялась Ульяна. – Пар! – Зеркало упало – но не разбилось. К счастью, – добавила Настасья. – Не пришёл твой суженый. Они подхватили Ладу под руки и потянули из парной. А Лада… Она не сказала: «чур его». Потому что Настасья была права. Суженый к ней не пришёл. Сначала Лада думала – нервы. Пар. Темнота. Возбуждение. Девчачьи шалости. Но потом пришло ощущение. Она стала замечать, что в избе не одна. Что тишина перестала быть тишиной. Лада оглядывалась. Никого. Но чувствовала – стоит за спиной. Слишком близко. Слишком тихо. Неправильно тихо. Она начала спать с огнём. Но глаза не закрывала. Долго. Очень долго. Потому что с закрытыми – слышала. Не слова. Не голоса. Звуки, которых не было. Шорох, когда ничего не шевелилось. Дыхание. Лада пыталась заглушить. Напевала. Читала молитвы. Стучала по столу. Но оно было внутри. Словно её собственное сознание вытеснялось чужим. Девушка стала замечать, что её голос стал ниже. Тон – спокойнее. Слова – чужие. Когда она говорила, ей казалось, что отвечает не она. Однажды мать сказала: – Лада, ты какая-то… не своя. Та не ответила. Потому что не знала – она ли это. Стирка в деревне – общее дело. Все женщины выходили к реке. Били бельё, смеялись, перекликались. Прорубь дымилась. Лада стояла у края. Опустила рубашку в воду. И вдруг – почувствовала. В глубине, под толщей чёрной воды, что-то было. Не рыба. Не ветка. Присутствие. Она отпрянула, чуть не выпустив рубашку из рук. – Что с тобой? – спросила старуха Марфа. – В воде… там… – Да это ты, дура, отразилась! – фыркнула та. Лада снова посмотрела в прорубь. Вода дрожала. Отражение – одно. Её. Чужое присутствие становилось ощутимым. Обретало объём и плотность. Девушка просыпалась ночью. Чувствовала, что у изголовья кровати кто-то стоит. Не шевелится. Даже не дышит. Стоит. Лада не открывала глаза. Знала: если посмотрит – увидит. Прошло три дня. Четыре. Неделя. Она перестала есть. Сон ушёл. Осталась только тьма, в которой что-то ждало. И однажды, не дождавшись рассвета, Лада встала. Наспех оделась. Пошла к бабке Аграфене. Та жила на краю деревни. В доме, что держался на одном крыле и двух молитвах. Аграфена ведала не только травы. Она знала, как отвести беду. Как призвать нечисть. Как заглушить зов из леса. Но лучше всего – она знала, когда не следует отвечать. Лада подошла к крыльцу. Дверь приоткрыта. Девушка не постучалась. Просто вошла. Бабка сидела у огня. – Ты поздно, – сказала она. – Я уже видела твой сон. Аграфена не обернулась. Не шевельнулась. – Садись, пока ещё можешь. Лада опустилась на лавку. Доски скрипнули – не по-доброму. Дом тоже знал, что пришла не просто девка, а та, которую уже ждали. – Ты звала, – сказала бабка. – А теперь он – рядом. – Я не звала! – вырвалось у Лады. – Я не говорила… – Не ты. Ты. Внутри. Бабка встала. Подошла к стене. Сняла с гвоздя зеркало – маленькое, железное, с трещиной. То самое, что когда-то было в бане. – Видишь? – прошептала она. – Оно не разбилось. Оно ждало. Лада посмотрела. В зеркале – не отражение. Присутствие. То самое, что она чувствовала по ночам. То, что стояло у изголовья. То, что отвечало вместо неё. Она вскрикнула. Зеркало выпало из рук Аграфены. Упало. Разбилось. И в тот же миг – в избе стало тихо. Так тихо, что Лада услышала, как задышало что-то рядом. – Что мне делать? – она всхлипнула. Бабка ответила не сразу. Всё смотрела на осколки зеркала. Каждый из них – как глаз. Каждый – с тем же присутствием. – Уходи, – сказала Аграфена. – Беги домой. Разбей все зеркала. Сожги осколки. Не оставляй ни одного. – И это поможет? – Не поможет. Но замедлит. Лада вышла. Снег хрустел под ногами – будто кости. Её шаги не её. Она шла домой. Быстро. Слепо. В голове – только одно: разбить зеркала. Все. До последнего. В избе было темно. Мать спала. Лада зажгла свечу. Пошла по углам. Под кроватью. За печкой. Везде, где могло быть стекло. Первое – в передней. Старинное, в чёрной раме. Лада схватила топор. Удар. Второй. Третий. Стекло звенело. Падало. Каждый осколок – как крик. Спальня. Туалетный столик. Ещё одно зеркало. Совсем маленькое. Она ударила. Раз. Два – стекло рассыпалось. Но в тот же миг – в комнате стало холоднее. Так холодно, что свеча потухла. И в темноте Лада почувствовала – оно смотрит. Что-то древнее. Не из зеркала. А из неё. Лада сожгла осколки, как и сказала ей бабка. Прочитала три заговора от нечисти. Зажгла свечу перед иконой и не гасила семь дней. Но присутствие не уходило. Оно было в отражении ложки в чашке. В дыму над свечой. В капле воды на окне. В тени, что отставала на шаг. Девушка начала замечать, что в доме стало больше теней. Не её. Других. Высоких. С опущенными руками. Они стояли в углах. Молчали. Ждали. Лада ночами сидела у огня. Читала псалтырь. Но голос в голове становился громче: – Ты не сказала чур… – Ты открыла… – Я вошёл… Она пыталась кричать. Но звук не выходил. Оно крепко сжимало ей горло. Прошла ещё неделя. Три заговора – не помогли. Свеча перед иконой – погасла сама. В полночь. Без ветра. И тогда, в третью ночь, Лада проснулась. Кровать была пуста. Но рядом лежало что-то чужое. Холодное. Тяжёлое. Словно в комнате стало больше воздуха. Но не свежего. Девушка не пошевелилась. Не дышала. Оно было рядом. Не касаясь. Но заполняя. И тогда Лада поняла. Она не сможет выиграть. Но ещё может выбрать. «Я не могу сражаться, – прошептала она мысленно, чувствуя, как чужая воля касается её сознания. – Но могу пойти на зов.» Наутро она встала. Оделась. Не взяла платок. Не надела тулуп. Только сарафан. Самый лучший. Как будто шла на встречу. Шла медленно. Не торопясь. Когда солнце село, Лада остановилась на опушке. Там, где кончался пашенный край. И тогда – почувствовала. Не услышала. Не увидела. Почувствовала – её ждут. «Ты звал меня, – подумала она. – Теперь я иду.» Лада шагнула в на лесную тропу. Никто не видел, как она ушла. Только бабка Аграфена, проснувшись среди ночи, выглянула в окно. Увидела следы, что вели к лесу. Одни. Но на снегу – две тени. Одна – женская. Другая – выше, длиннее, с опущенными руками, как у мёртвого. И тень эта шла впереди. Наутро следы исчезли. Просто – оборвались на краю оврага, где росла старая осина, скрученная, как верёвка. Никто не пошёл искать. В деревне все знали: Когда зовут из леса – не возвращаются. Когда зовут после заката – не спасают. А когда человек уходит сам – значит, он уже не человек. Через неделю Ульяна с Настасьей пошли стирать к проруби. Вода дымилась. Женщины били бельё. И вдруг Настасья замерла. – Слышите? Тихо все! Потом – что-то. Не голос. Не шепот. Звук, которого не было. – Ла-а-да… Они отпрянули. В проруби – ничего. Только чёрная глубина. Но когда Настасья снова посмотрела – почувствовала. На дне – что-то чужое. Оно стояло. Не двигалось. Ждало. Настасья закричала. С тех пор к проруби ходили только днём. А по вечерам – закрывали окна. И ни одна девушка в деревне больше не гадала в бане. Но зимой, в Святки, когда мороз ломает дыхание, а ветер поёт в трёх голосах, иногда в лесу мелькает свет. Не от костра. Не от звезды. Слабый. Дрожащий. Как свеча между двумя зеркалами. И если встать на опушке и прислушаться, можно услышать – не крик, не плач, а тихое, ровное дыхание. Будто кто-то дышит за спиной. А в избе Лады, где она больше не жила, по ночам в окне появлялась тень. Высокая. С опущенными руками. Она стояла. Молчала. Ждала. Иногда прохожие говорили: – Смотри, в окне кто-то. Но когда подходили ближе – никого не было.
«С тех пор в той избе тень появляется каждый год в Святки. И если прислушаться – она дышит.»
Велесова ночь. Не зови по имени
«Велесова ночь приходит тихо. Не с ветром. Не со снегом.
Она приходит, когда время замирает. Когда воздух становится густым, как вода перед замерзанием. Когда запах болота просачивается сквозь щели, будто кто-то принёс его с собой, завернув в мокрую ткань.
Это ночь, когда нельзя вспоминать мёртвых по имени. Имя – это крюк, которым ты вытаскиваешь их из Нави. Которым ты разрываешь границу между мирами. Кто называет – тот не просит вернуться. Тот приказывает.
В эту ночь нельзя смотреть в зеркало. Оно не покажет тебя. Оно покажет того, кто уже живёт в твоём доме. Кто не моргает, когда ты моргаешь.
В эту ночь нельзя петь. Песня – это путь. Кто поёт – тот может не вернуться. Потому что музыка – это язык Велеса, а он не любит, когда его зовут без права.
Он – то, что осталось вместо лица, вместо имени, вместо тепла.И самое главное – нельзя отвечать. Ни на шорох. Ни на стук. Ни на голос, который говорит «вернись». Потому что тот, кто зовёт, уже не тот, кого ты помнишь. Он – другой. Он – из тины.
А кто нарушает запреты – не гибнет. Он становится частью тишины.»
Ратибор шёл со стороны полей, ноги проваливались в снег по икру, сапоги давно перестали греть, но мужчина не чувствовал холода, не слышал надлома рыхлого снега. Он уже давно перестал чувствовать, что жив. Деревня спала под толстым слоем молчания. В тёмных провалах окон не мерцал свет, улица пустая, только следы сапог разной ширины и размеров тянулись по снегу. Холод пришёл вместе с вечером, словно хозяин, который давно ждал, когда уйдут те, кто считал дом своим. Он вползал в складки одежды, в саму плоть и суставы, бил в зубы.
Мужчина поморщился, отбивая снег у порога. В его избе – свет. Огонь трещал в печи, глотал хворост. Мать сидела рядом, взгляд – в пламя, руки сложены на коленях, с тихим шорохом сминают старую рубаху без вышивки. Она не посмотрела на сына. Он и не ждал. Так было всегда. С тех пор, как отец ушёл в лес. С тех пор, как брат не вернулся. Всё было привычным, только запах – не тот. Не дым и не хлеб, а что-то сырое. Тяжёлое, как будто кто-то принёс в дом кусок болотной грязи и положил под старые доски.
Ратибор остановился. Снял сапоги, оставил у двери. И увидел – мокрый след не от его ног. След был длинный, узкий, словно кто-то ступил ногой в дом, но не стал заходить. Мужчина наклонился, протёр пол тряпкой. Следа не стало, но смрад. Он остался, не ушёл, пропитал собой стены, волосы матери. Ратибор чувствовал его на языке – горький и вязкий. Как тина. И в ушах шум воды из под пола. Он не слышал этого раньше. Или просто не замечал?
Вечером мать произнесла:
– Помнишь, как Ждан любил ходить в лес? – голос её был ровный, глаза – всё ещё в огне, как будто она смотрела не на пламя, а на что-то за ним.
Ратибор сжал желваки, бросая на мать взгляд из-за кружки.
– Помню, – ответил он.
Слово повисло в воздухе. Ждан. Произнесённое имя – как крюк, вбитый в промёрзшую землю. Приглашение. Зов. Он не знал, но болото вздохнуло. Младший брат сгинул зиму назад, его не нашли. Не смогли похоронить.
Следующий вечер стал кривым отражением предыдущего. Ни ветра, ни криков. Не просто отсутствие звуков, а поглощение. Тишина, как чёрная вода, в которую бросили камень, но он так и не достиг дна. Мать сидела у огня, как и вчера, как и всегда, но теперь она шептала. Голос шёл не через губы, а сочился сквозь грудь.
– Ждан… Вернись, мальчик мой, – слова падали в тишину, как капли в колодец, не отражались. Они уходили. Ратибор сидел на лавке, не спал, был рядом с матерью, рассудок которой слабел. Мужчина чувствовал: воздух стал тяжелее, он физически давил к полу. Запах болота усилился. Теперь он был не в щелях, не в волосах, в нём самом. Мужчина провел ладонью по шее – на пальцах грязная влага. Но он не мокрый, сухой. Всё сухое. Он подошёл к окну. Снег на улице свежий, насыпало за день. Но нет. На нём следы. Не от ног. Не от зверя. От чего-то длинного, ползучего. Как корень, как ветка, вытянутая из тины. Они ведут к дому, но мужчина не видит откуда они взяли начало. Петля, круг. Приход и уход.
Он не стал кричать. Не стал звать. Он просто стоял и знал. Кто-то идёт. И мать зовёт его по имени. Имя, которое нельзя произносить в Велесову ночь. Имя, которое, если выговорить, втягивает мёртвого обратно, как будто он был на нитке.
Поздно ночью он проснулся от звука. Не скрип и не шорох. Звук, как будто кто-то дышит под кроватью. Медленно. Мокро. С паузами. Ратибор не открывал глаза, не шевелился. Потом услышал капли, как с одежды после проливного дождя.
Утром он подошёл к чаше с водой, что оставалась с вечера. Вода в чаше – чистая. Но на дне – ил. Тонкий слой. Как будто её набрали из болота. Он вылил. Набрал снова. Через час – ил. Он не трогал. Просто смотрел. И в отражении – на мгновение – увидел лицо. Не своё. Мокрое. С закрытыми глазами. Ждан. Мужчина знал: мать погубит обоих.
На третий день утро пришло, как будто ничего не случилось. Снег. Тишина. Всё – как всегда. Но – нет. На столе – остатки еды. Кора хлеба. Кость. Жир…
Ратибор не ел. Мать не ела. Но кто-то сидел за столом. Кто-то грыз. Кто-то облизывал пальцы. Мужчина выкинул остатки еды вместе с посудой, стол не дала вынести мать. Он унёс их к болоту, притопил на краю. Не знал, но надеялся.
В избе печь горела, даже её стены были покрыты влагой. Холод, как в погребе, как в земле, где не растёт трава. Ратибор подошёл к открытому огню, протянул к нему руки, но тепла не ощутил, оно обходило его, как будто он не тело из плоти и крови, а тень. Мужчина заглянул в печь. Внутри – не дрова.
Что-то длинное, тёмное, обмотанное грязными тряпками. Оно вздымалось, дышало. Медленно, с хрипом. Позвоночник пробила дрожь, Ратибор отшатнулся назад, упираясь руками в колени. Моргнул раз, два, три.... В печи снова дрова, щёлкающие от жара. Но на мгновение свет изменился. Стал зелёным. Как под водой.
Мать словно и не видела ничего этого, не чувствовала запаха, не слышала хрипов. Она хлопотала по хате, завела тесто.
– Ждан был сильным. Он бы помог тебе в поле, – сказала женщина.
А у её старшего сына рубаха на груди от пота мокрая, ткань к коже липнет, стягивает мерзкой коркой.
– Прекрати! Нельзя звать того, кто ушёл, – он вспылил.
Но мать не слышала, даже не обратила внимания, не обернулась, не отвлеклась. Её руки продолжали мять светлый ком.
– Он не ушёл.
Её взгляд устремился в угол за печкой, а на лице проявилась улыбка, которой не было слишком давно. Ратибор посмотрел туда. Он не понимал, не видел, но тело чувствовала то, что не мог понять ум. В углу – кто-то стоит. Воздух искажён, как над пепелищем костра. Как над болотом в жару. Тень на стене не его. Она выше, руки опущены. Не двигается, когда двигается он. Стоит. Ждёт. Дышит…Тихо, мокро, с паузам. Как будто кто-то встаёт из воды и лёгкие ещё полны ила.
Воздух был тяжёлый – густой, как слизь, с запахом тины, гниющих корней и чего-то сладковатого.Ночью он увидел сон, но это им не было. Это было возвращение. Он шёл по болоту. Не по земле – по теле. Торф хлюпал под ногами, как разлагающаяся плоть. Каждый шаг – будто вдавливаешь пальцы в гниющее мясо, и оно всасывает, не отпускает.
Он дышал – и чувствовал, как в лёгкие вползает что-то живое, мягкое, как червь. Не кашлял. Не сопротивлялся. Просто шёл. Вокруг – ни звука. Ни кваканья лягушек. Ни пения птиц. Только пульсирующая тишина. И вдруг – берег, не твёрдый, не сухой, просто место, где хлюпанье стало тише.
Там стоял он, сухой, в чистой рубахе, с живыми глазами. И кожей, что казалась тёплой. От него не пахло тиной, не было хрипов. Совсем, как в тот вечер, когда он ушёл и не вернулся. Только в глазах ужас.
– Я жив, – сказал Ждан, голос его был ровным.
– Ты – уже нет. Не тащи нас к себе, – ответил Ратибор.
Младший брат покачал головой.
– Нет, ты думаешь, что ещё там. Но ты неделю не просыпаешься. Ты не выходишь из дома. Не ешь. Слышишь голоса, которых нет. Ты видишь следы, который не было. Ты пропитался.
Ратибор хотел сказать – нет! Возразить.
Но из горла вырвался сиплый свист. Его душили липкие водоросли. Он пытался сделать шаг, но торф держал, как пальцы без кожи, когда сразу плоть.
– Ты не можешь вернуться, – сказал Ждан. – Ты часть болота.
Ратибор посмотрел вниз. Ноги серые, пальцы налились и слиплись, как у трупа, который долгое время пролежал в воде. На коже плесень. Мужчина поднял руку. На ладони – ил. Он сочился изнутри, рос из него, словно в нём больше не было крови, а только грязь.
Он не проснулся, вынырнул из под толщи. На губах вкус ила. В ушах хлюпанье. И под кожей что-то медленно ползёт, как корень…
На четвёртый день он пил воду из старой кружки, что осталась ещё от отца. Вода холодная, свежая. Мужчина поднёс кружку к губам, а в отражение лицо не его. Чужое, кожа, натянутая на скулах, серая, не глаза, а белые провалы. Рот в иле. Оно смотрело, не моргало.
Ратибор роняет кружку, вода по полу, но в луже отражение остаётся. Словно смеётся, но через мгновение исчезает.
На пятый день Ратибор вошёл в избу и почувствовал – внутри кто-то есть. Не движется, просто присутствует. В углу, где раньше стоял чурбак, теперь сидел силуэт – в мокрой одежде, руки опущены, голова наклонена, будто его только что вытащили из воды и поставили туда, чтобы стекало. Через мгновение угол был пуст. Но запах болота стал сильнее – тяжёлый, гнилой, как тина под коркой льда.
Мужчина спросил мать:
– Ты видела?
– Что? – не отрываясь от огня.
– В углу.
– Ты устал, – сказала она. – Это тень.
Он не ответил. Потому что знал: тень не пахнет тиной. Тень не оставляет следов. Тень не дышит с паузами, как будто лёгкие полны воды. А эта – дышала. Тихо. Мокро. С задержками. Он сел на лавку, не сводя глаз с пола. На досках – мокрые пятна, как будто кто-то вошёл в сапогах и не вытер ноги. Он не помнил, чтобы был мокрым. Он всегда снимал сапоги у порога. Но пятна были и они не сохли. Они расползались, как живые, разбухали, темнели, будто впитывали что-то изнутри. К вечеру между половицами проступила вода – сначала капля, потом ещё, потом тонкая струйка, как жила под кожей.
На шестую ночь он услышал голос. Не из угла. Не из печи. Изнутри головы. Как будто кто-то говорит под водой. Глухой. Мокрый. Без эха.
– Ратибор…
– Я здесь, – прошептал он.
– Я был в болоте…
– Я знаю…
– Я не ушёл…
– Я знаю…
– Я вернулся…
– Я знаю…
– Я хочу домой…
Мудчина не отвечал. Потому что знал: кто отвечает – тот приглашает. Кто зовёт – тот привязывает. Кто плачет – тот остаётся. Утром на полу – больше следов. Мокрые. Длинные. Как будто кто-то полз по дому. Ратибор посмотрел на мать. Она сидела у огня, как всегда, но теперь её тень – не одна.
На седьмую ночь дверь не открывалась. Но в избе – два человека. Один – Ратибор. Другой – сидит у печи. В мокрой одежде. Капли стекают с волос. С рук. С подбородка. Он не двигается. Не дышит. Просто – есть. Как часть дома. Как часть тишины. Ратибор смотрит, потом говорит:
– Ждан?
Фигура не отвечает. Но поворачивает голову. Медленно. С хлюпаньем. Лицо – покрыто илом. Глаза – белые. Рот – открыт. Из него выпадает лягушка. Маленькая. Зелёная. Живая. Прыгает по полу. Останавливается у его ног. Смотрит. Он не смотрит. Встаёт. Берёт топор. Идёт к двери. Не оглядывается. За спиной – шорох. Звук, как будто кто-то встаёт. Как будто кто-то идёт следом. По мокрому полу. С каплями. С хлюпаньем. Он открывает дверь. За ней – не улица. Болото. Туман. Следы ведут к дому. И от дома – к нему. Он выходит. Дверь за ним закрывается. Но он не слышит щелчка. Только – вода, хлюпающая под ногами. Он не оборачивается. Потому что знает: если посмотрит – увидит, как в окне стоит он сам. Сухой. Живой. И плачет. А рядом – мать. С живыми глазами. И она шепчет: