Срываем маски: жизнь после – история о свободе, вине и пути к себе

Я начала новую жизнь. Закупила одежду и обувь из Китая – очень красивые, качественные вещи. Половину раскупила мама. Как и было раньше, она стала моим самым постоянным клиентом. Вспоминаю, как в школьные годы я продавала ей косметику из Фаберлик, потом – из Mary Kay. Я всегда на ней чуть-чуть зарабатывала. Смешно, но мама всегда была первым и самым стабильным инвестором моих начинаний.

Я арендовала помещение рядом с домом – маленькое подвальное пространство с отдельным туалетом. Купила ковролин, друг по благотворительности помог мне его уложить. Мы все сделали своими руками. Это получилось уютно, по-домашнему. Но я чувствовала, как внутри меня все сопротивляется. Ложное Я металось, протестовало, отстаивало свои позиции. Оно кричало: «Зачем менять? Ты не справишься».

Я все делала медленно, будто пробиралась сквозь густой туман. Без стратегии, без агрессии, без амбиций. Инстаграм (запрещенная в России сеть) велся вяло, без рекламы. Все выглядело как бы «вполовину» – как ребенок, который делает свои первые шаги, нетвердо ступая, раскачиваясь, нуждаясь в поддержке.

Я даже отправилась в путешествие с подругой.

Я искренне старалась. Правда. Но через две недели меня начало затягивать обратно. Я начала скучать. Сомневаться. Сравнивать.

Мы снова начали переписываться. Кто написал первым – не помню. Может, и я. Не удивлюсь. Хамзат рассказал, что начал новый бизнес – оптовые поставки фруктов и овощей в Россию. Новый партнер, новый офис, новые правила. Он сказал, что хотел бы, чтобы я снова была рядом. В этот момент, когда я вдруг стала нужной, все остальное будто потеряло смысл.

И тут случилось «знамение». Я пришла в свой шоурум и увидела, что он затоплен. Ковролин насквозь мокрый, воздух тяжелый, с запахом плесени. Все испорчено. Я восприняла это как знак. Мнимый, желанный, выстраданный. Как будто сама его себе подсунула: «Смотри, все рушится. Возвращайся».

И я вернулась.

Снова в рестораны. Снова к Хамзату. Снова во все сразу. Три проекта одновременно. Закрыла шоурум, забрала вещи домой. Отказалась от новой жизни. Обнулила все, что мы построили с Натальей. Все шаги, все победы. Профукала шанс. Обесценила свой прорыв.

Но. Я уже вернулась не той.

Внутри меня было что-то новое. Тихое, еще неокрепшее, но настоящее. Мой внутренний ребенок – тот, за которого я боролась в терапии, – больше не молчал. Он жил. Он дышал. Он смотрел на Хамзата иначе. Без восторга. Без страха. Без подмены.

Это было возвращение. Но уже с другим сердцем.

Это было начало конца. Конца настоящего.

Никто из нас тогда еще не знал, что совсем скоро Наталья появится в моей жизни вновь. И что наше «прощание» было лишь точкой с запятой.

И я снова шагнула в старую жизнь. В ту самую, где работа нон-стоп, где никто не говорит «спасибо», где все по умолчанию, потому что «так надо». Где ты – тень, на которую опираются, но не замечают.

В душе все чаще нарастало странное чувство по отношению к Хамзату. Я начала замечать, что даже от него – я тихо, но неуклонно – отделяюсь. Те три года, что мы были вместе, буквально 24/7, на связи, в работе, в разговорах, в быту – когда-то казались прочной связью. На деле же мы были не единым целым, а двумя фигурами, сросшимися созависимостью. Но теперь что-то начало меняться. Его хотелось меньше. Тишины – больше.

Он звал меня, хотел видеться каждый день, а я вдруг поняла, как хочу просто спрятаться от него, принять ванну. Помолчать. Побыть наедине с собой. Насладиться вечером без «давай туда», без «приезжай сюда». И я говорила об этом. Просила. Объясняла, что устала, что мне нужно восстановиться. Просила – иди к друзьям, пообщайся. Но у него на это, похоже, был блок – ведь если инициатива не от него, значит, не имеет значения. В его системе координат он решал, когда мы вместе, а когда он один. А если я говорила: «мне нужно побыть одной» – это вызывало раздражение, недоумение.

Мы переехали в новый офис. В команде были я, Хамзат, бухгалтер и юрист – друг Хамзата. Я отвечала за финансы. А это значило: полный аудит всего, что происходило в его бизнесе за те пару месяцев, пока он вел его без меня. Счета, выписки, остатки, балансы – бесконечная таблица цифр, разбросанных по трем компаниям. Я буквально закопалась в бумагах. Параллельно продолжались поездки в рестораны. Они уже не требовали моего постоянного присутствия, но контроль никто не отменял.

И получилось, что моя жизнь теперь развернулась на четыре разных конца Москвы: один – дом, второй – офис, третий и четвертый – два ресторана. Я снова стала той самой загнанной лошадью, только с новой упряжью.

Партнер Хамзата был хитрым. Это я почувствовала сразу, интуитивно – эмпатия не подводила. Он казался обходительным, но я не доверяла ему ни на секунду. Хамзат, наоборот, как всегда, верил в лучшее. Он не видел, не чувствовал, не понимал. Он вообще не умел вести бизнес – у него не было ни чутья, ни воли, ни способности видеть риски. И все это ужасно разочаровывало его отца, который ожидал от сына железной хватки. Но Хамзат был мягким, он был из другой ткани. А я – как раз из той самой, с жилкой. Поэтому он все больше просил: «Поговори с партнером. Прощупай. Подскажи, как лучше». Я анализировала. И делала выводы. Но он их не слышал.

Тогда был священный месяц Рамадан, пост. И я решила поддержать его. Не потому, что исповедую ислам, а потому что хотела быть рядом. Помочь. Упростить его путь. Да, я делала это ради него. И да, хотела, чтобы он это заметил. Похвалил. Поблагодарил.

Но благодарность пришла от партнера. Он восхитился моей жертвенностью, сказал: «Ты молодец. Вот это настоящая поддержка». А Хамзат… промолчал. Словно ничего особенного не случилось. Словно это было нормой – что я отказываюсь от своей веры, своего комфорта, ради него.

Он сорвался с поста первый. Я бы держалась и дальше. Но какой смысл продолжать, если тот, ради кого ты стараешься, уже проявил слабость и что печальнее даже не замечает твоих стараний?

Помню, как мы с Хамзатом приехали к моему отцу – это было во время поста. Отец в тот день получал какую-то государственную награду, и в ресторане все было накрыто по-особенному: закуски, горячее, вино. Он сиял – как всегда, когда был в лучах славы и в окружении коллег.

– Дочка, возьми чего-нибудь поесть, – с улыбкой сказал он.

– Нет, пап, я не голодна, – ответила я, стараясь отвести взгляд. Мне не хотелось вдаваться в объяснения, что я соблюдаю пост не своей религии, и все это ради человека, который даже «спасибо» не сказал.

– Ну хорошо, может, тогда вина? Ты же всегда за бокал. – Он подмигнул, держа бутылку в руках.

– Не хочу, правда. Даже воды не хочу.

На меня уставился один из его сослуживцев:

– Ты случаем не беременна?

Я залилась краской. Смущение, напряжение, непонимание – все это, конечно же, увидел Хамзат. Но он, как обычно, промолчал. Ни шутки, ни поддержки, ни взгляда, который бы дал понять, что он рядом. Пустота. Я была одна – даже в момент, когда делала все ради него.

Позже наступила кульминация: я закончила глубокий финансовый анализ всех трех компаний. Подготовила отчеты, выписки, таблицы, разложила все по полочкам. Мы собрались на совещание: Хамзат, его партнер, еще один человек из команды и я. Я уверенно разложила цифры:

– По всем документам, по всем движениям средств, у нас должно быть на руках четырнадцать миллионов рублей. Но их нет. Фактически – на счетах пусто. Я не могу указать пальцем, но я считаю, что вам нужно между собой поговорить.

Все все поняли. Я открыто намекнула, что деньги украдены – и украдены, вероятно, его партнером. Без истерик, без обвинений. Спокойно, по-взрослому. Партнер, кстати, после встречи подошел ко мне:

– Спасибо. Ты сделала потрясающую работу. Очень глубокую. Уважаю.

И это сказал тот, кто, по сути, и присвоил эти деньги. А Хамзат… Хамзат промолчал. Ни благодарности. Ни одного слова. Ни цветов, ни прикосновения, ни фразы: «Ты у меня одна такая». Ничего. Пустота. Как будто все, что я сделала – это отчиталась по рабочему заданию. Без души. Без сердца. Без участия. А я ведь ночами не спала, перелопачивая эти цифры. Я выкладывалась. Я делала это из любви. Или из остатков того, что раньше называлось любовью.

И вот тогда – во мне что-то щелкнуло. Мой внутренний ребенок, тот, что раньше сидел где-то глубоко внутри и терпел, вдруг поднял табличку и пошел по кругу с криком: «Ну сколько можно?»

Эта работа, это пренебрежение, это равнодушие – все стало последней каплей. Но она еще не упала.

Она была уже на краю стакана, дрожала, готовая сорваться. И совсем скоро она польется через край.

Отец. Слава, карьера и осуществление мечты

Наверное, стоит уделить внимание моему отцу. К тому моменту, когда я возвращалась в старую жизнь, он как раз стоял на вершине своей карьеры – но путь туда был долгим, почти изнуряющим. Он никогда не был «приближенным» или любимчиком системы. Он был фанатиком. В хорошем смысле. Фанатиком своего дела.

Он знал свою профессию до последней детали. Его интервью – всегда без бумажек, без подготовки, без «сейчас я подумаю». Он говорил потоком, легко, с абсолютной уверенностью, потому что не повторял чужое – он знал. И знал глубоко. Он был экспертом не по статусу, а по сути.

Когда мы только начали работать в корпорации, он уже давно там был. Кажется, с 2008 года. Представьте, сколько лет – на одном месте, в одной системе, с одними и теми же лицами. И все это время он оставался в тени, потому что старый президент держал его при себе. Подкармливал, да, давал что-то. Но не давал взлететь. Придерживал за одно крылышко. Он знал, что мой отец способен на большее – и именно поэтому не пускал его выше. Иногда так делают: оставляют «ценного» в клетке.

И все изменилось, когда сменилась власть. Пришел новый президент, увидел в отце не просто исполнителя, а проводника – и начал поднимать. Сначала – директор завода в нашем родном городе. Это был мощный, ощутимый скачок. У отца появился водитель, хорошая машина, новая ступень жизни. Появился статус. И вместе с этим – мечта.

Он начал строить дом. Большой. Надежный. С бассейном, гостевым домом, участком. Он строил его не просто как жилье – как символ. Символ того, что он состоялся. Что он может. Что он достоин. Этот дом был для него чем-то вроде золотой медали на груди – доказательством, что его терпение, его фанатичная преданность делу, его медленный, но упорный путь – были не зря.

И однажды я сказала ему честно:

– Пап, не строй это для нас. Я не собираюсь жить в родном городе. Я из него бегу. Здесь – все, от чего я отрываюсь: мамина боль, мои травмы, мои разрушенные отношения. Этот город для меня – не дом. Не строй мечту ради нас, строй ее ради себя.

Не знаю, как он отнесся к этим словам. Но он все равно продолжил. Искал материалы, находил взаимозачеты, получал скидки, договаривался, вкладывался. Вложил в два раза больше, чем рассчитывал. Но дом был построен. Красивый, большой, с плавательным бассейном и территорией, о которой в детстве мы могли только мечтать.

Он стал для отца подтверждением: «Я мужчина. Я создатель. Я оставлю след».

В тот период, когда отец начал стремительно подниматься по карьерной лестнице, он решил сделать маме сюрприз. Мы вместе выбирали ей новую машину – в Москве, где я тогда жила, и куда он приезжал по делам. Я настояла, чтобы все было красиво: чтобы не просто передать ключи, а устроить настоящий праздник – с ленточкой, с эффектом неожиданности, с «вау» эффектом. Мама не подозревала ничего, и когда ей вручили новенький автомобиль – это был один из самых светлых моментов того времени. В ее глазах промелькнуло что-то очень детское – радость, восторг, растерянность.

Машину отдали маме. А ее прежний «Мерседес» достался мне. У отца был другой «Мерседес», он в тот момент почти не ездил за рулем – у него был водитель. Его машину забрала сестра. Так мы все, как будто символически, стали ездить на «Мерседесах». На внешнем уровне это выглядело, как успех: вроде бы семья, у которой все хорошо. Но внутри – совсем по-другому.

Когда встал вопрос, кому какую машину брать – мамину или папину – отец сказал мне:

– Выбирай ты.

Он дал мне право выбрать первой. Не потому, что любил меня больше – а потому что так было проще. Сестра потом, конечно, обиделась. Ей казалось, что выбор должен быть за ней. Возможно, она бы тоже взяла мамину машину – она была удобнее, аккуратнее. Но я выбрала первая. И это был еще один невидимый конфликт, который остался невысказанным – но повис, между нами.

Папа, как и всегда, копил. Всю жизнь. Он умел распределять, держать в уме. У нас не было бедности – но и не было роскоши. Мы жили комфортно, но всегда «в ноль» и только с завистью думали о накоплениях отца. Жизнь без личных запасов, без шика, без запаса воздуха. Помощь от отца была – и сестре, и мне. Но это не про золотые горы. Это про «прожить».

Позже отца повысили еще. Слухи пошли разные – в том числе про новую женщину в его жизни. Кто-то шептал, что у него появилась любовница. Кто-то утверждал, что видел их вместе. Однажды я с ней познакомилась. И честно, сказала ему:

– Пап, слухи ходят. Прекращай. Ты же знаешь, как это отзывается на семье.

Он ответил, что это только слухи. Я не ловила его за руку. Ничего не видела, ничего не слышала. И все же знала – где-то рядом что-то происходит. Может, не измена, но отдаление. Эмоциональное. Физическое. Внутреннее.

Но, правда в том, что мама тоже сделала свой выбор. Она осталась в родном городе. В теплом, большом доме, в тепличных условиях. Она не поехала за ним. Она никогда не сопровождала его в командировки. Даже когда они жили в одном городе, он часто уезжал – а она оставалась. Она говорила, что ей не нужно, что она не хочет, что у нее здесь все налажено.

И я думаю… Она первой допустила, чтобы ему стало не нужно. Она допустила жизнь «на два города». На две страны. На две судьбы. Как это было с самого детства – папа в Украине, мама в России. Формально – семья. Фактически – разделенные миры.

Папа привык быть один. Привык к свободе. Он стал свободным мужчиной в статусе женатого. И не ушел из семьи. Он не предал. Он продолжал заботиться, помогать, приезжать. Он остался «главой» – но как бы на расстоянии. Он неразведенный мужчина без партнерства.

Да, он был абьюзер. Но и мама сыграла свою роль. Всю жизнь она жила в роли жертвы. Примерила на себя эту маску – и так вжилась, что уже не замечала, как она ею стала. Она ходила с этим выражением лица: «Со мной поступают несправедливо». И говорила: «Я хорошая жена. Хорошая мать. Хорошая подруга. А он – вот он виноват». Она никогда не видела своей доли вины. Никогда не признавалась себе, что могло быть все иначе.

Но между ними все равно была связь. Всегда. Даже когда он был в другом городе. Он звонил ей, делился, рассказывал, советовался. Я выросла в доме, где мужчина приходит домой – и говорит женщине, как прошел его день. Они были как друзья. Иногда – как союзники. Но очень давно – не как пара.

И я вдруг увидела всю картину со стороны. Мы были семьей, в которой каждый был по-своему травмирован. Мама – жертва. Папа – молчаливый одиночка. Сестра – с детства уязвленная. Я – вечно играющая роль.

Мы лепили из себя семью. Из пластилина, в котором смешались текстуры, запахи, формы. Как в детстве – берешь зеленый, синий, коричневый, розовый, и пытаешься слепить что-то красивое. Получается месиво. Мы пытались слепить из этого месива идеальную картину мира. «Конфетку», как говорит мама.

– Из говна, – добавляет она с ухмылкой.

У нас тогда был довольно неплохой период жизни. Все выглядело красиво, устойчиво, почти как в рекламной брошюре. Папа – на коне. Он купался в лучах признания, власти, карьерного взлета. Это был его звездный час – и он был по-настоящему счастлив. Мама – в большом доме, с новой машиной, внук рядом, уют, размеренность. Сестра – в браке, с двумя детьми, включая новорожденную дочку, которой так не хватало после долгих лет с мальчиком. Ее жизнь казалась выстроенной, почти стабильной. А я… Я вроде как с Хамзатом при деле. Бизнесвумен. Финансы, рестораны, авиация, судостроение, даже попытка с шоурумом. У каждого – своя сцена, своя маска успеха. У всех – свои дела.

Все было будто бы хорошо. И все же… Внутри что-то гнило. Под фальшивыми «нормально», «все хорошо», «спасибо, справляемся» – росла усталость, недовольство, одиночество. Мы были как фигуры на семейной доске, каждая в своей клетке, но уже не в одной игре.

Зять – ни дать, ни взять

Безусловно стоит уделить внимание моему дорогому зятю. Он, конечно же, часть нашей семейной истории – пусть и не моей лично. Скажу честно: он мне никогда не нравился. Да, у него тоже военная карьера, как у отца. И вроде бы, по советской логике, военный – это надежность, мужская опора, дисциплина. Но если сравнивать… мой отец, несмотря на все свои недостатки, был мужчиной в действиях. За ним всегда стояли поступки. Помню, как он нас вывозил в отпуск. Машина – прогрета заранее, вещи – уложены, маршрут – продуман. Мы просто спускались вниз, как принцессы, и садились в уже готовую, теплую машину. Он делал все сам. Без шума, без пафоса. Просто, потому что мужчина.

Зять – совсем не такой. Он мелочный. Скользкий. Он всегда считал мои деньги. Примеривал взглядом мои вещи. Высматривал ценники. Пытался просчитать, с кем я общаюсь, чем живу. Все время сравнивал и ревновал. Постоянно говорил: «Я добьюсь», «Я стану», «Я покажу». Все – про него. Все – в будущее. А в настоящем – пустота. Если проводить параллель с папой, его семья шла с ним рано утром на стоянку и садилась в холодную машину. Потому что зятю скучно было заниматься подготовкой к поездке в одиночестве.

Но хуже всего даже не это. Хуже – как он ведет себя в ссорах. При каждом конфликте он выливает на сестру ведро грязи. И на родителей. Про меня он ничего не говорил – потому что знал: со мной такое не прокатит. Я поставила границы. Жесткие. Недоступные. Возможно, за спиной он что-то и говорил. Но в лицо – никогда. Он не смел.

Родителей он унижал постоянно. При этом – принимал от них деньги. Приезжая в наш город, жил у них. Пользовался – домом, едой, комфортом. Ни разу не купил продуктов. Ни разу не предложил помощь. Все делала мама. Она как будто превращалась в обслуживающий персонал. Сестра тоже – как на курорте: ничего не надо, все готово. Только отдыхать.

Я не приняла его именно за это. За его двойные стандарты. За грязь, которую он лил на моих родителей – при том, что ел за их столом. За то, что он не принял моего племянника – сына сестры от первого брака. Он сказал ему: «Не называй меня папой. Зови по имени». Для меня это… просто низость. Мужская мелочность в чистом виде.

С тех пор мы не общаемся. Мы не поздравляем друг друга с днем рождения. Когда я звоню сестре по видео связи— он даже не здоровается. И это его позиция. И моя тоже. Я не играю в вежливость, когда внутри – отторжение.

Сестра несчастлива. В их браке нет ни денег, ни тела, ни близости. Муж понтуется, строит из себя богатыря, но по сути – там пусто. Она все терпит. Потому что «разводиться не принято». В первый раз она развелась по настоянию родителей. Во второй – боится. Боится остаться одна, боится не справиться. Потому что она ничего не умеет. Никогда не работала. Жила либо с родителями, либо с мужем.

Я ей сто раз говорила: «Отучись. Освой профессию. Получи навык». Я умоляла: «Сделай хоть что-то». Но она не слышит. Она как будто закрыла уши – и плывет по течению. А если однажды он уйдет? Что она будет делать? На что жить? Как кормить детей?

И вот я рассказываю все это – и понимаю. У меня нет зятя. Я его не признаю. Он для меня – не часть семьи. Он – просто персонаж из чужого сериала, который случайно оказался в моей реальности.

С зятем у нас была одна очень показательная история – одна из тех, что остаются в памяти навсегда. У сестры тогда родилась вторая малышка, девочка, и это был ее первый Новый год. Я жила в Москве, поехала сначала к сестре, переночевала у них, а на следующий день мы двумя машинами поехали в наш родной город.

У меня в машине был племянник и Патрик. Мы ехали быстро, как я люблю – за сто, сто тридцать. Видимо, колесо я проколола еще ночью, либо по дороге к сестре. Воздух медленно выходил, и к утру шина начала сдавать. Я, конечно, не проверила машину перед выездом, хотя папа всегда говорил: «перед тем как сесть в машину – обойди ее, проверь». Но мы ведь учимся только через боль, да?

И вот я лечу по трассе, и вдруг начинает бешено вибрировать руль. Машину уводит в сторону. Я начинаю тормозить, ухожу на обочину – и только потом понимаю, что у меня просто лопнуло колесо. Говорят, на такой скорости машину может закрутить, может снести. У меня в машине ребенок. Мне до сих пор страшно оттого, что могло случиться.

Я остановилась на обочине – без шины, только на диске. Рядом трасса, буквально в одном шаге, поток фур, каждая проносится мимо и раскачивает машину воздушной волной. Это не было безопасное место, не какой-то съезд или заправка – это было как на краю пропасти.

Сестра остановилась за мной. Вышел зять. Постоял. Посмотрел на машину. Посмотрел на меня. Молча. И – все. Ни помощи, ни действий, ни инициативы. Просто стоял с пустым взглядом. И я понимаю: он не собирается ничего делать. Я смотрю на него, на сестру с младенцем в машине, на племянника – и говорю: «Езжайте».

Вот если бы я была на месте сестры – я бы оставила мужа, села в машину с детьми и поехала потихоньку. Но зять просто молча развернулся и уехал. А я осталась. Одна. На трассе. Утро, полседьмого. Темно, холодно, страшно. Машины пролетают рядом. И я стою и думаю: что, блядь, происходит? Как мужчина может оставить девушку на трассе? Одну. Без колеса. Без защиты. Без поддержки. Это вообще в его мире считается нормой?

Я позвонила по аварийному номеру, вызвала эвакуатор. Меня быстро забрали, отвезли до ближайшего шиномонтажа – это, как оказалось, государственная служба, абсолютно бесплатная. Я предлагала хоть что-то заплатить, но мне сказали: «не нужно». И я правда удивилась – приятно удивилась.

Шиномонтаж открылся рано, но шин под мой внедорожник не было. Обычно они есть либо на фуры, либо на дешевые машины. А дальше мне помог папа – он позвонил знакомым, и один мужчина поехал в город, купил нужную шину и привез ее мне. Все это затянулось – нужно было дождаться открытия магазина. Но в итоге мне все поменяли, и я на всех парах полетела домой. Уже неважно было – штрафы, камеры, ограничения. Я была настолько вымотана, что сказала: «пусть платит кто угодно. Я больше не могу. Я устала».

Я пыталась тогда поплакать. Но не смогла. Потому что нужно было быть сильной. Потому что если не я – то, кто?

Сестра к тому моменту уже доехала. У них все хорошо, тепло, уют. А я добиралась одна, разбитая, злая, с пустотой внутри. И я пыталась оправдать зятя. Клянусь. Искала хоть какое-то объяснение. Но не нашла.

Через несколько лет мы с мамой ехали вместе, и я рассказала ей эту ситуацию. Сказала, как злюсь на него. Что не понимаю, как можно было так поступить. И мама закричала. Мы страшно поругались. Она кричала: «а что он должен был сделать? Оставить младенца?»

Но я же не говорила оставить ребенка! Я говорила, что сестра могла поехать осторожно, а самому остаться со мной. Детей покормить можно было на ближайшей заправке, в тепле, в спокойствии. Это не был тупик. Был выбор. И он выбрал бросить.

А меня в этой истории снова сделали мужиком. Опорой. Надежной. Роботом. Меня всегда таким делали – папа, мама. Я должна была терпеть. Я должна была справляться. Я должна была не чувствовать. И когда эта «терпила» вдруг заявила, что у нее тоже есть чувства – она оказалась виноватой. За то, что ждала поддержки. За то, что осмелилась на злость. Наша ссора закончилась взаимными упреками «какая она плохая мать», «какая я ужасная дочь».

Мама тогда ушла в комнату, захлопнула дверь и прокричала свое вечное: «зачем мне жить, если я такая плохая мать?» Эта дешевая манипуляция… Никто не обвиняет. Никто не говорит, что она плохая. Просто мне важно – что дальше?

Я никого не виню. Никого не осуждаю. Можно признать, что мы были травмированы. Но тогда давайте учиться быть другой семьей. Давайте хотя бы пробовать. Иначе это все – тупик.

Я не держу зла. Я не помню, что было тогда сказано. Но то, что происходит сейчас – страшнее. Потому что я чувствую себя лишней в их общей травме. Мое выздоровление – как чужеродное тело. Оно не вписывается.

А впереди мои дети.

И я не позволю, чтобы с ними было так же. Я не дам такой шанс. Не дам возможность кричать на моих детей, потому что так все привыкли. Так все жили. Либо мои родные будут стараться строить что-то ДРУГОЕ – можно даже и играть это другое. Игра в имитацию. Либо у нас будут очень ограниченные отношения. Потому что я уже выросла. И когда я стану матерью, я буду защищать. Даже от своих.