Остановить Демона

Гера Фотич

Остановить Демона

Посвящается безвременно ушедшим ветеранам силовых структур, остановившим бандитизм 90-х годов в России

С благодарностью моему другу полковнику Валерию Булычёву, сохранившему обвинительное заключение, положенное в основу романа

© Фотич Гера, текст, 2025

© ООО «Мир Детства», 2025

Пролог

Резко развернув в полёте мощные острые плечи и прижав концы огромных крыльев к хвосту, чёрно-бурый беркут камнем сорвался в смертельное пике. У самой земли поменял направление и снова взмыл вверх на прежнюю высоту, где в голубом прозрачном небе застыл паря, распластавшись, потеряв скорость. Неожиданно сделал несколько сильных взмахов и опять устремился вниз, пугая обезумевшую мечущуюся по земле беспомощную добычу.

Все твари, на которых он охотился, привыкли лакомиться отбросами, оставшимися на железнодорожной насыпи после следования поездов, и нарастающий рокот колёс служил им сигналом к предстоящему пиршеству.

Лиственный лес только избавился от снежной морозной консервации. Выглядел раздетым, точно готовился принять живительный весенний душ. На ветках вербы набухли почки – проклюнулись белым мехом, набирали золотистый цвет серёжки ольхи. В некоторых местах в тени за кочками ещё скрывались круглые островки подтаявшего оплывшего снега. Точно белые потухшие зрачки в обрамлении чёрной жирной глазницы – земля устало смотрела вверх мутным невидящим взглядом варёных рыбьих глаз.

Сергей Егорыч Кормилин, крепкий высокий мужчина тридцати лет в мятом измусоленном дорогом костюме, размашисто бежал между деревьев. Волевое скуластое лицо напряжено, высокий лоб в царапинах, ворот белой рубашки испачкан кровью. Распахнутый пиджак цеплял бортами острые сучья, пуговицы неслышно вырывались с «мясом». Старался ступать на твёрдую землю, выпирающую кочку или ствол сломанного дерева. Но мокрая трава скользила, а кора легко срывалась, заставляя ногу съезжать в сторону. Удерживая равновесие, он хватался левой рукой за ветви, в очередной раз, вытаскивая ступню, попавшую в болотную жижу.

В правой ладони надёжно сжимал пистолет с глушителем, заботясь, чтобы внутрь не попала вода, как заклинание сипел: «внезапность, сила, не оглядываться…»

В безумном бегстве он не чувствовал боли, не ощущал холода, когда нога в лакированном пижонистом ботинке утопала в грязи.

Распахнутые серые глаза светились жаждой жизни и верой в спасение. Резко остановившись в очередной раз, он прижался спиной к толстому стволу дерева, задержал дыхание, прислушался.

В лесной глуши звучали торопливые чужие шаги, они тоже замерли. В последний момент под яловым сапогом предательски хрустнула ветка, прозвучало тихое ругательство. Сергей осторожно выглянул из-за дерева. В трёх десятках метров от него застыл милиционер в шинели, чуть присев, опасливо озирался вокруг, поводя оружием.

Кормилин прицелился и нажал на спуск – прозвучал резкий щелчок, милиционер со стоном упал набок, скрючился, прижав руки к животу.

Тут же в ответ раздались несколько ответных хрустящих выстрелов, точно кто-то ломал сухостой, а затем мощный хлопок из карабина. Лес снова вздрогнул.

Стая пугливых птиц устремилась с веток в небо, сделала круг над лесом, пронзительно закаркали вороны.

Пули вонзились в ствол дерева рядом с Кормилиным, расщепили кору, срезали ветви.

Сергей сорвался и снова побежал: «…внезапность, сила, не оглядываться…» Он пытался дышать полной грудью, но воздуха не хватало – одолевала одышка, и с каждым новым выдохом из лёгких начинали вырываться хрипы.

Внезапно лес поредел, через листву проглянула насыпь железной дороги, делающей поворот. По ней медленно двигался поезд дальнего следования.

Кормилин в отчаянии устремился к нему, из последних сил убыстряя бег. На ходу обернувшись, сделал ещё несколько прицельных выстрелов.

Выскочивший из леса человек в камуфляже и с карабином в руках не вскрикнул, раскинув руки, упал лицом в землю, ствол оружия воткнулся в жирный заболоченный чернозём и остался торчать, покачиваясь.

Бегущий за ним милиционер продолжал на ходу стрелять из пистолета с глушителем: щёлк, щёлк, щёлк…

Кормилин вскочил на подножку последнего вагона. Сунул пистолет за пояс, достал из пиджака ключ-трёхгранник на связке и открыл им металлическую дверь. Заскочил внутрь и захлопнул её за собой, опустился на пол, тяжело дыша, прижимая руки к груди, точно удерживая рвущееся изнутри сердце. Ещё не верилось в спасение, и он тупо смотрел через узкое окошко тамбурной двери.

Преследователи стояли, опустив оружие, озлобленные лица с ненавистью глядели вслед. Прямо над ними высоко в небе Кормилин увидел парящего беркута и улыбнулся ему как верному доброму предзнаменованию. Вспомнил, как во время охоты отец каждый раз останавливался, стянув чёрную барашковую кушму с головы, прижимал её к груди, кивал сыну, показывая на птицу, понижая голос до таинственности с улыбкой вещал:

– И всё поднебесное было покорно ему, и никто не сопротивлялся, ни одна из тварей, существующих на земле… – осенял себя крестом. И что-то было в его словах заискивающее рабское восторженное и благодарное. Кормилин повторил вслух слова отца. Глаза повлажнели, точно оттаяло внутреннее напряжение. Ему хотелось стать вольной птицей…

Поезд удалялся, набирая скорость. Вагон привычно мягко раскачивался под монотонный металлический стук колёс.

Маленькая девочка вышла из туалетной комнаты и, плохо прикрыв дверь, засеменила по коридору. Кормилин осторожно появился из тамбура, захлопнул болтающуюся дверцу и в наступившей тишине, нарушаемой только стуком колёс, неожиданно увидел удаляющегося ребёнка со спины. Она казалась чудом после смертельной погони, стрельбы и волшебного спасения – точно ангел давно уже шла впереди, уводя его от опасности. Сергей замер, глядя, как по мягкой синей дорожке с красной окантовкой ступают маленькие розовые сандалии. Двигаются пухлые ножки с толстыми складочками под коленками. Толкают кружевную оторочку цветного платьица, вздёрнутого под правой рукой, скользящей вдоль поручня у боковых окон. На голове девочки под сиреневым бантом шевелились локоны от постоянного верчения по сторонам. Отчего попеременно становились видны её румяные, точно яблоки, щёчки, края голубеньких глаз и выпуклые завитки беленьких толстых ушек. Только сейчас при виде этого дива Кормилин ощутил своё спасение. Сердце бешено забилось в груди, наполняя уставший организм ликованием, а насытив его, успокоилось – настроилось в лад. Сергей был готов продолжать жить… он хотел жить! И детские шажки по коридору вели его в новый мир, где нет войны. Он почувствовал, что вот сейчас ему надо принять решение. Быть может, обратить своё прошлое в сон и никогда не вспоминать ушедший кошмар? На несколько секунд закрыл глаза и постарался представить, что только проснулся. Затем огляделся с улыбкой. Слева оказалось купе проводников, Кормилин открыл в него дверь. Из комнаты повеяло уютом и спокойствием, о котором он за последнее время успел забыть. Пахнуло выпечкой, любимой в детстве жареной квашеной капустой. На верхней полке лежали ровные стопки чистых полотенец, белого постельного белья и мохнатых шерстяных одеял. На столике в пустом стакане, раскачиваясь, позвякивала ложка, а из газеты, пропитанной жирными пятнами, бугристыми запеченными носиками выглядывали кончики пирожков.

Проводница – девушка в короткой форменной юбке и белой блузке сидела на нижней полке, напряжённо глядя в маленький переносной телевизор напротив. В лице отражались скорбь и сочувствие. На экране танки и пушки стреляли по жилым кварталам, горели дома, старики плакали над лежащими растерзанными телами женщин и детей… Кормилин снова оказался в прошлом, он понял, что от него не избавиться.

Девушка продолжала наблюдать смерть, и в глубине души таила невинную радость, что всё это далеко и её не касается. С умилением думала – война гремит в чужой стране, рядом с разрывами снарядов нет её родственников, друзей и близких… Почувствовав движение, перевела взгляд на дверь. Глаза её расширились от ужаса, дыхание замерло, она открыла рот, но воздуха не хватило – крик застрял поперёк горла.

В проёме стоял Кормилин, лицо в ссадинах, костюм порван, белая рубаха – в крови. В серых глазах смертельная усталость и холодное безразличие. Он точно проник из увиденного сюжета и теперь был готов мстить.

Проводница вскочила, ухватила рукой ворот блузки и прижалась спиной к окну, в глазах застыл страх. Она снова попыталась кричать, но в глотке пересохло, и оттуда вырвался только короткий слабый писк. Подсознание шептало, что война пришла к ней через экран телевизора за нечестивые мысли о непричастности к чужому горю и сейчас наступит расплата.

Кормилин притворил за собой дверь, молча, поднёс указательный палец ко рту, прижал поперёк губ:

– Тсс… – медленно повертел головой, давая понять, что не стоит шуметь. Затем, наклонив голову, указующе посмотрел вниз, отодвинув грязную полу пиджака. Проводница перевела взор туда же, в душу проник леденящий ужас – из-под ремня брюк торчала рукоятка пистолета. Она снова посмотрела в лицо Кормилина, прикрыла рукой рот, вжала голову в плечи. Затем медленно опираясь на столик, села обратно на нижнюю полку. Отодвинулась в самый угол, поджала ноги под скамью, потянула юбку за подол вниз, пытаясь прикрыть оголенные колени…

Кормилин расслышал звуки грубой мужской речи, совсем не присущей этому маленькому уютному уголку, обернулся к телевизору. На экране шла хроника событий, показывали переговоры депутатов за длинным столом, посреди которого на подставочках стояли маленькие флажки двух государств. Некоторые официальные лица показались Сергею знакомыми, он приблизился, с интересом пытаясь их разглядеть.

…Председатель Верховного совета СССР Анатолий Иванович Лукьянов раздражённо объяснял противоположной стороне:

– При всём уважении к Молдавской Приднестровской республике, мы не можем оказывать давления на Молдавию! Она является независимым суверенным государством. Мы уже принимаем меры в попытке урегулировать ситуацию, но не надо раскачивать лодку, слышите – не надо раскачивать лодку… Душу Кормилина мгновенно наполнила горечь, лицо исказила ненависть, губы стали кривиться в презрительной ухмылке. Он прошептал ругательство и, наклонившись, ухватился за провод, выдернул вилку штепселя из розетки, бросил на пол. Экран телевизора погас.

Девушка вздрогнула от стука, сильнее прижала руки к груди. Кормилин видел страх проводницы, но успокаивать её не было сил и желания. Он сел на нижнюю полку с противоположного края и уставился в стену напротив. Там кнопками крепились несколько семейных снимков. Он усмехнулся и осторожно достал из потайного кармана пиджака потрёпанную сложенную пополам фотографию, развернул её. На фото – молодая пара с двумя маленькими девочками. Он вспомнил, как шёлковые детские волосики пахли парным молоком, когда он прижимал племянниц к себе, целовал в головки. Как они всегда бурно радовались, бежали навстречу. Одна мечтала стать певицей, а вторая – танцевать, и всё никак не могла научиться стоять на носочках, не ведая о пуантах. По-детски возмущалась, таращила невинные кукольные глазки. Сидя на полу, рассматривала пальчики на ногах, щупала их, теребила. Разводила в стороны открытые ладошки рук, приподнимая маленькие плечи, удивлённо шептала:

– Посему никак?! Улыбнувшись воспоминаниям, Сергей убрал фото, вынул из бокового кармана платок, развернул и промокнул лицо. На поверхности материи появилось несколько ярких кровавых отметин. Он скомкал его в кулак и посмотрел на проводницу – вид её был жалок. Придав голосу мягкость, тихо сказал:

– Извините. Не бойтесь, я не преступник, – внутренне усмехнулся, видя, что это ничего не меняет, девушка ему не верит. Наверно, это естественно. Он оглядел свою испачканную одежду. Носовым платком стряхнул на пол кусочки листьев, иголочки, застрявшие в материи. Посмотрел на ботинки, покрытые подсыхающим грязным налётом. Протёр им же лак на поверхности – появился блеск. Кормилин отыскал взглядом урну и кинул скомканный платок в ведро под столиком. Снова прижался спиной к стенке купе, повернул голову и посмотрел в окно.

За стеклом проносились деревья и поля, мелькающие электрические столбы нарезали их, точно кадры уходящей кинохроники. Над размытым горизонтом появились грозовые тучи. Освещаемые лучами солнца они походили на далекие холмы, покрытые синими ледниками, что поднимались к чистому безоблачному небу. Там, в вышине, расправив крылья, продолжал одиноко парить орёл. Израненное лицо Кормилина осветила мечтательная улыбка, глаза заблестели и постепенно закрылись. Он ощутил себя независимой свободной птицей.

Беркут продолжал парить в небе. Он видел с высоты, как рыщет поезд среди зелёных лесных просторов. Живность, питающаяся объедками с насыпи, в испуге устремлялась в стороны, прячась, ожидая, когда грохочущий состав пройдёт и можно будет вернуться.

Локомотив безудержно нёсся навстречу своей судьбе, подминая рельсы со шпалами. В кабине неподвижно стоял машинист в чёрной форме и фуражке с кокардой на голове. Через лобовое стекло кабины он походил на манекен – застывшее серьёзное лицо сосредоточено, взгляд устремлён вперёд, в глазах напряжённое внимание. Он чувствовал свою ответственность за пассажиров, которых везёт в Россию. На кабине поезда светилась табличка с маршрутом: «Тирасполь – Москва».

Часть 1

1. Гадание Решетовых

Тянулась зимняя холодная ночь. К покосившимся обветшалым деревенским домам со всех сторон привалились бугристые плотные сугробы, точно огромные белые валуны старались поддержать замёрзшие убогие жилища до весны. Над заснеженными крышами, завывая, бесновалась свирепая пурга. Качались и мучительно скрипели трухлявые заборы. Забытые с осени на верёвках тряпки заледенели, покрылись инеем, точно цветные фигурные дощечки раскачивались ветром, колотушками постукивали о штакетник, обманывая заплутавших жителей отсутствием нежданных бед.

Во всей деревне светилось несколько окошек маленьких бревенчатых изб, из труб валил дым, который сразу сдувался в сторону, подхватывался вьюгой, растворялся в ней без остатка.

Большой добротный дом, обложенный кирпичом, стоял на краю деревни у реки, ярко пылал всеми тремя окнами парадной стороны. По белым занавескам скользили тени, внутри чувствовалось движение, ощущалась жизнь. Светлая большая гостиная была наполнена теплом из горнила, дразнящим ароматом свежевыпеченных пирогов и едва уловимым сладким запахом лампадного масла. В красном углу висела старинная икона с серебряным окладом, под ней колебалось пламя лампадки. К левой стене притулилась белёная русская печь с боковой лежанкой. За ней дверь на кухню, дальше – проход в спальню. Посреди комнаты главенствовал круглый стол на изогнутых ножках покрытый радужной клеёнкой поверх белой скатерти, отороченной по краю волнистой кружевной бахромой. В центре дымился самовар, рядом – широкая тарелка с пирогами и чашки на блюдцах, в прозрачных розетках соблазнительно истекало тёмное ягодное варенье.

Надежда и Роман Решетов – обоим по двадцать лет – сидели на диване, тесно прижавшись, друг к другу. Держали в руках на весу по куску пирога и чашке с чаем. Не могли оторваться от экрана телевизора в углу, точно были привязаны за носы, периодически не глядя прихлёбывали и кусали сдобу, небрежно роняли крошки на стол и колени.

Сбоку на стуле устроилась мать Надежды. Она налила из самовара в стакан кипяток, положила варенье, стала размешивать ложкой, откинулась на спинку, смотрела то в телевизор, то на молодых людей. В задумчивых глазах её притаилась грусть. Как ни старалась, не могла она искренне почувствовать себя счастливой за дочь. Не для того она растила её, чтобы отдать в руки студенту, приехавшему из глухого сибирского посёлка, живущему в общежитии. Что нашла в нём Надежда?

Старенькая бабушка в обвисшей скатавшейся шерстяной кофте сидела за столом на табуретке, её чашка с тарелкой были пусты. Умиленно глядела на свою дочь, затем на внучку с приятелем, улыбалась, теребила пальцами полотенце на коленях, старалась всячески угодить. В глазах поблескивали радостные огоньки – нечасто такое счастье ей выпадало, особенно зимой. Периодически, точно опомнившись, тихонечко охала, привставала, заглядывая в чужие чашки, начинала суетиться, заботливо уговаривала:

– Ешьте, миленьки, ешьте, я щас прям из печи пирожков принесу, шоб хоряченькия были… чайку подливайте и вареньица, шоб умненькия…

Молодые отвлекались от телевизора и поворачивались к бабушке, подставляли посуду, брали новые куски пирога, снова с интересом глядели в экран.

Старушка качала головой, с умилением вздыхала, ещё не верилось, что все вместе… Несколько лет дочку не видела, хотя ей на электричке теперь доехать меньше двух часов. Та переехала в город, когда от работы квартиру получила однокомнатную, а после рождения внучки снова жили вместе несколько лет, пока возраст ребёнку не подошёл в ясельки идти. Что теперь мешает чаще видеться? Все взрослые. Хорошо хоть летом чаще навещают…

За окошком было темно, раму снаружи засыпало снегом. Резкие порывы ветра ударяли в окно, сотрясали стёкла, точно просились на ночлег. Концерт закончился, и на экране появился диктор, начинались полночные новости.

Надежда доела пирог, с сожалением вздохнула, поднялась с дивана и выключила телевизор, подошла к сидящей старушке, обняла сзади, заворковала:

– Бабулечка, миленькая, не забыла своё обещание? Погадай нам с Ромой. Мы в такую даль к тебе приехали зимой на поезде. Маму с собой взяли, чтобы не заблудиться. Старушка, сидя, потянулась к внучке сухими ладошками, погладила её руки. Почувствовала, как они упруги и холодны, взяла в свои, прижала к груди. Душу наполнила нежная истома:

– Шо ты, мила, да я уж и не помню, кохда карты в руки-то брала. Хрех это, – она обернулась в красный угол и начала креститься. Внучка не отставала, поцеловала бабушку в макушку, ощутила губами тонкие высохшие, точно забытое пожухлое сено, старческие волосики:

– Ну, бабуль, бабулечка, пока святки не закончились, сейчас уже полночь наступила, погадай – поженимся мы с Ромой? Сколько у нас детей будет?

Мать Надежды тоже закончила чаепитие, встала, начала убирать со стола, покачала головой, обращаясь к хозяйке:

– Мама, да погадай ты им, она же не отстанет! Всю душу вытянет! Старушка сдалась:

– Ладно, холь так, давайте убирайте всё со стола! – сама встала, с трудом переставляя ноги, грузно переваливаясь, подошла к иконе. Несколько раз перекрестилась с поклоном. Затем пододвинула табуретку, кряхтя, встала на неё, прикрывая огонёк ладонью, задула лампадку. Накрыла икону платком, вернулась к столу.

Рома поднял самовар и переставил на кухонный стол, мать Надежды смахнула в ладонь крошки, сняла клеёнку, сложила в четвертинку, убрала в старенький комод. Явившаяся на столе скатерть осветила гостиную яркой накрахмаленной белизной. Бабушка открыла шкаф, из сундучка на полке вынула колоду карт, завернутую в ситцевый платочек, развернула и положила на стол. Надежда зажгла свечи, одну поставила на стол, вторую на подоконник, третью на печку, выключила электрический свет – по стенам комнаты начали таинственно двигаться тени. Села обратно к Роме на диван, прижалась. Её мать встала рядом, наблюдая. Бабушка передвинула табуретку, присаживаясь напротив внучки, начала тасовать карты, протянула колоду:

– Ну-ка, мила, левым мизинцем сыми к себе. Надежда осторожно вытянула руку, сдвинула карты.

– Ты у нас хто, внучешка, – шутила старушка, улыбалась беззубым ртом, – блондинка аль брюнетка крашена, замужем?.. Надежда сделала обиженное лицо:

– Бабушка, я же всегда была русая и пока ещё не замужем! – глянула на Романа, в шутку погрозила ему пальцем.

– Значить, дама бубней! – старушка начала раскладывать по три карты: – Шо было, шо будет, чем сердце успокоитси… шо было, шо будет, чем сердце…

Мать Надежды вздохнула, на лице появилась насмешливая ухмылка, махнула рукой:

– Пойду лучше посуду помою, пока вы здесь колдуете.

На маленькой деревенской кухне умещалось немного: крошечный столик с двумя табуретками, холодильник, стойка с раковиной и газовая плита. Мать Надежды прикрыла за собой дверь, подошла к окну, глянула в темноту. На улице продолжалась метель, вспыхивали редкие огоньки, ветер ударял в стёкла. На широком лице женщины обозначилась грусть, между бровей появилась глубокая складка, она вспомнила, что всё свое детство и юность провела здесь, а в памяти ничего радостного не отложилось. Только тяжёлая работа в совхозе и на собственном огороде – точно ночная непроглядная мгла за окном. Позже сбежала в город на стройку, сначала в общежитие, а потом и квартиру дали однокомнатную на окраине Ленинграда. Любовь была, правда, недолгой. Узнав о беременности, кавалер пропал. С родившейся дочкой снова вернулась к матери, иначе не прожить было. Назвали Надеждой, как последнее ожидание семейного благополучия. Только девочка подросла, снова в город поехала: дочку в ясли, сама – на стройку. Так и жили вдвоём, привыкли, никакой радости. А что теперь ожидать? Она подошла к плите, сняла с газовой конфорки кастрюлю с горячей водой. Осторожно налила в тазик, помещённый в раковину, начала мыть посуду, выкладывать чистую на стол, протирать полотенцем. Через дверь был едва слышен старческий голос:

– …ну во, вижу, живёшь ты настоящим, усё у тебя в порядки, журавля в небе не хлядиш. Вот и король бубновий рядышком с тобой. Шо ещё надобно? Сейчас хлянем, шо на сердце…

Мать Надежды снова обернулась к окну. Пучки снега с ожесточением били в него, разлетались в стороны, рисовали в темноте призрачные узоры. Стекло запотело. Она подошла ближе и потрогала его пальцем – остался туманный след. Улыбнувшись, дорисовала человечка, затем ещё одного, после – большое сердечко. Немного подумав, перечеркнула, а затем стёрла всё ладонью, вернулась к посуде. Периодически она незаметно выглядывала из кухни, прислушивалась к гаданию, пользуясь полумраком, пыталась издали заглянуть в карты. Вспоминала, как сама когда-то училась ворожить, но не задалось. Теперь старалась припомнить то, что получалось – сбылось или нет предсказание?

В гостиной старушка в очередной раз собрала карты, оставила только даму бубен. Тасовала колоду. Вытянула из неё одну карту и накрыла даму. А затем поделила колоду и положила с четырёх сторон, с каждой открыла по три карты, и по две – в промежутках. А затем отсчитала по три, а четвёртой снова накрыла даму, зашамкала:

– Откладываем две карты фортунки в сторонку! Берём шо на сердце – их четыре. Хлавна эта! – забрала карту, которой была накрыта дама бубен и отложила. Продолжила гадать:

– Для тебя, для сердца, для дома, шо было, шо будет, чем сердце успокоитси… – разложила столбцы. Глянула, что-то зашептала про себя, снова собрала, часть откинула. Наконец оставила себе несколько карт и внимательно посмотрела, что вышло. В глазах мелькнула внезапная тревога, на мгновение лицо пронзил страх, она бросила карты, обернулась, хотела перекреститься на икону, подняла руку, но образ был прикрыт полотенцем. Старуха сжалась в комок, стала снова мешать, ладони дрожали. Подняла взгляд на внучку. Та ничего не заметила – влюблённо смотрела на своего приятеля. Старуха скрыла тревогу под ласковой улыбкой, стала вещать:

– Всё у тебя, внучешка, будет хорошо. Во, смотри сама, – повернула карты Надежде: – муж у тебя хотовый рядом сидит. Во, видишь трефовые карточки – свадьба скоро, а там и хоре небольшое, но зато наследство получишь – туз червовый, мой дом значить! Ох, десятка пик не к месту – призрачные надежды. Не продавай мой дом, милая. Смотри, очах у тебя семейный, детишек шо семеро по лавкам! Счастья полны закрома…

Открылась дверь кухни, и появилась мать Надежды. Старушка с опаской оглянулась на неё и быстро свалила карты в кучу, начала собирать их в колоду, качала головой:

– Эх, счастливые вы ребятки! Сколько вас хорошего ожидат! Но дом не продавайте мой, живите в нём… добро наживайти… Мать Надежды услышала пожелание, раздражённо перебила:

– Да что ж ты заладила про свой дом? Смотри вон, какой он старый, скоро сгниёт. Ты, мама, – всё напутала! У тебя в прошлом какой валет первым выпал? Пиковый! Значит, гадание в шутку обратилось… Помнишь, как ты мне по молодости гадала, и где же мой муж – объелся груш? Даже под венцом не была! – с укором покачала головой: – Говорят, дети расплачиваются за грехи родителей… Старуха недовольно поморщилась, голосок нервно задрожал:

– Каки таки хрехи, дочешка, жили после войны впрохолодь, как мохли выживали… и не путай меня, ты на кухню ходила, я тебе ховорю трефовый! Всё будет, шо я сказала! Не мешай деткам, – она обиженно поджала губы, недовольно засопела сморщенным носиком, продолжила собирать карты. – Ну, всё закончили, пора и спать, а я вот помолюсь за хадание – нечисто это дело!