Пентаграмма Осоавиахима

Майор в свою редкую минуту просветления вышел со стаканом в руке и произнёс речь о важности службы и несколько раз сказал, что они спасают город Молотов.

«Мы защищаем Молотов… Какой Молотов, что он городит, – подумал лейтенант. – Мы страну всю защищаем».

Майор вдруг выделил лейтенанта из немногих офицеров, посмотрел ему в глаза и захрипел:

– Мы Молотов… Не сметь! Мы защищаем Молотов…

«Что он городит, уж десять лет никакого Молотова нет. Нет, наверное, персонального пенсионера Молотова никто не замучил, но вот города Молотова вовсе нет. Лет пять уж, как нет города такого, а есть город Пермь заместо него», – успел подумать лейтенант, вытянувшись по стойке смирно. Но майор уже не говорил ничего, а только хрипел – будто дребезжала какая-то специальная жабра в его горле. Хрип становился то выше, то ниже и вот наконец иссяк. Майор повернулся и ушёл к себе.

Лейтенант обернулся к капитану, но тот только мотнул головой: после, мол, объясню.

Уже под утро лейтенант вышел проветриться и вдруг увидел у командирского вагончика женщину.

Сначала он не понял, кто это, и думал, что это капитан зачем-то надел на себя плащ-палатку, надвинув на голову капюшон.

Но когда человек стал между вагончиком и лесом, капюшон опал, и лейтенант увидел лицо молодой женщины. Сомнений не было – в серебристом свете луны картина была удивительно чёткой, как на старинных фотографиях.

Он увидел волосок к волоску туго заплетённую косу, ровный пробор в волосах посреди лба и обращённое как бы внутрь лицо.

Женщин тут не было, да и быть не могло. До посёлка не добежишь, отпусков и увольнений вовсе не было – и однажды он застал своих подчинённых, что гоняли естество в кулаке, глядя на закат. Он поразился молчаливой сосредоточенности этого действа в шеренге, но не стал мешать, – в конце концов, он был таким же, как они.

Но женщина, тем более такая, была на станции невозможна.

Она шла к лесу, и только под конец лейтенант понял, что она идёт по снегу босая.

Подняв лицо, он увидел, что командир станции смотрит ей вслед из окна.

Майор глядел из окна на женщину, уходящую по лунной дорожке, и лицо его было залито слезами.

Когда лейтенант вернулся в командирский кубрик, его старший товарищ заглянул ему в глаза и понимающе улыбнулся:

– Ясно. Ты её видел. Теперь тебе должно быть понятно, почему нас не любят в посёлке. Но тут у нас нейтралитет, да и что можно поделать? Он любит её и скорее отдаст приказ наряду вести огонь на поражение, чем со своей геологиней простится. Да и нам-то что? Ну вот что нам? Станция должна быть боеготова – вот о чём нам думать. Я – о дизеле и электричестве, ты – о своих лампочках и антеннах.

Придёт в марте смена – что мы им скажем? А до марта дожить ещё надо. Такой вот у нас Клаузевиц, такие вокруг участковые уполномоченные, мир такой.

Пей дружок, у нас войска такие – постоянной боевой готовности, а как ты готов-то будешь без баб да на трезвую голову?

И подвинул кружку.

– Радист сегодня принял приказ про тебя, – сказал капитан.

– Что за приказ?

– Отзывают тебя, мальчик, на новую станцию. Сменит тебя целая команда, наготовили уж специалистов, техников потен… ци… цилометрических и каких-то там твоих импульсных устройств.

– Как это? Я же здесь ещё много должен сде…

– А вот так.

Лейтенант обвёл пространство взглядом. Белый шар, тайга внизу, выл ветер, он уже был частью этого пейзажа.

– Знаешь, – сказал капитан, – я тебе не завидую, это просто отсрочка. Ты для этого места создан и сюда вернёшься. Вернёшься, да.

(в пуще)

Теперь в густой пуще давно уже нет и следа той белой башни, от которой она, по догадкам польских историков, получила своё название, но с мыслью об этом лесе у каждого литвина и поляка, у каждого человека, кто когда-нибудь бродил по его дебрям или плёлся по узеньким дорожкам, насыпанным в его топких внутренних болотах, связаны самые грандиозные воспоминания.

Николай Лесков. Некуда

Леонид Абрамович переночевал на почте.

– Ничего удивительного, – сказал ему почтальон. – Вот лет пять назад мы бы вас вовсе не пустили. Только с охранением.

– Да у вас-то что? Поляки – не бандеровцы.

– Да у нас и бандеровцы были, – с некоторой обидой сказал почтальон, будто его родину кто-то хотел обделить. – Были, с юга заходили. И поляки были, все были. Но не в том дело. Война, это война людей портит, и она почти десять лет как кончилась, а вот у нас всё не славно. Люди, войною раненные, и других научились ранить.

Их слушал местный участковый. Участковый, судя по виду, был философ – с тремя медалями, две из которых были «За отвагу», – значит видал лихо, – глядел в потолок. Он смотрел вверх, как смотрел бы Кант в звёздное небо. Как на загадку, что переживёт философа и будет вечна: созвездия мушиных следов начали складываться ещё при Пилсудском, – так, по крайней мере, казалось Леониду Абрамовичу. Он хорошо выспался в боковой комнатке, где пахло сургучом и польскими порядками – какой-то корицей и ванилью.

Ни война, ни движение границ не смогли вытравить этот запах.

Почтальон тут звался начальником отделения, но сам возил письма. Собеседников у него было мало, и он хотел длить разговор с гостем из Минска, да только разговор второй день был о том, что тут опасно и страшно, будто на передовой. А никакой опасности не было, и Леонид Абрамович это знал – потому как дотошно расспрашивал разное начальство перед полевой командировкой.

Всё кончилось, страна была сильна, как Пуща, что начиналась сразу за посёлком.

Пуща шла на многие километры на север и запад. Она была плохо описана не оттого, что её никто не старался описать или тут были какие-то тайны, а оттого, что её описатели и исследователи разбрелись куда-то. Многих убили, когда они надели военные мундиры разных армий, а некоторых убили просто так. Их отчёты сгорели в Варшаве, Берлине и Минске, а то, что уцелело, предстояло прочесть заново. Стволы деревьев хранили в себе осколки и пули, не попавшие в людей, но война обтекла Пущу, потому что внутри этого леса воевать было бессмысленно. Там можно было только прятаться.

«Кажется, тут и прятались родственники жены, – вспомнил Леонид Абрамович. – А может, и не тут, вот загадка». Неизвестно, где они прятались, но спрятались где-то так, что никто не смог найти их и по сей день. Леса проглотили Марию Моисеевну и мужа её Лазаря, и никто не знал их судьбы, кроме Бога, имя которого евреи не пишут полностью, русские писали с большой буквы, а советская власть – с маленькой.

Жена, конечно, просила навести справки, но Леонид Абрамович никого не спрашивал, потому что жизнь отучила его наводить справки об исчезнувших людях.

Оттого он слушал начальника почтового отделения и улыбался.

Почтальон говорил долго, но завод в нем всё же кончился. Что-то треснуло внутри, будто в механическом органе, он замолк и выразительно посмотрел на лейтенанта-участкового. Милиционер, который, слушая всё это, не слышал ничего, демонстративно перевёл взгляд с одной коричневой кляксы на потолке на другую. Призраки вооружённых лесных людей сгустились в почтовом отделении, постояли в воздухе, как дымный столб над курильщиком, но исчезли. Приезжий наконец понял, что почтальону ещё и жалко лошадь.

Тогда Леонид Абрамович примирительно сказал:

– Да я и не настаиваю. А вот хотя бы завтра – поедет кто?

– Завтра-то? Завтра, дорогой товарищ, всенепременно поедут.

Вчера почтальон говорил ровно то же самое.

В этот момент с визгом отворилась дверь, и в почтовое отделение впал, споткнувшись о порог, крепкий жилистый человек с саквояжем.

– А вот и фельдшер. Вот вам фельдшер, – с надеждой выдохнул почтальон.

Фельдшеру нужно было в дальние деревни, и он взял Леонида Абрамовича с собой.

Они долго ехали вдоль опушки леса, лошадь брела, бездумно качая головой, как нищий старик.

– Вам правильно сказали. Места у нас непростые, лес дикий, одно слово – Пуща. – Он показал глазами: в подводе, прямо под рукой, лежал автомат с круглым диском.

– А кто тут? Не верю я в этих фашистов.

– Да разве поймёшь кто – дезертиры, к примеру. Живут, чисто звери, – но выживают, потому как родственники есть. Оставит сердобольная мамаша коробчонок на опушке, а им-то мало надо. Они-то не с этого живут, а с Пущи. Но вас убьют не задумываясь. Они ведь уже и не люди, а часть живой природы. Вон у вас плащик какой справный. Да и ружьё.

– А немцы?

– Немцам-то что тут? Немец – культурный, он в лесу жить не будет. Да и то, кто из них у нас в плену сидел, уж давно дома. Даже аковцы пропали все. Лесника с собой чуть не увели, но наш Казимир решил остаться. Вы ведь ботаник? Ботаник? Так не будете древнего быка искать? Про древнего быка тут вам многие могут рассказать, но вы Казимира слушайте. Он прирождённый охотник, притом лишённый способности привирать в охотничьих историях. Так вот жизнь с ним распорядилась. Наука? Не знаю, с кем вы тут наукой хотите заниматься, – немцы, вон, отзанимались. Все сгинули. Ну, Казимиру поклон от меня передавайте.

Казимир Янович оказался потомственным лесником давнего времени. И в прошлую войну он был лесником, и при Санации он ходил по лесу, и при Советах он был лесником, а как пришли немцы, то и они его не тронули: нужен им был лесник и охотник Казимир Янович.

Пред Гольденмауэром лесник робел, но всё же бумаги его прочёл внимательно, на слово не поверил.

Леонид Абрамович стал жить в охотничьем домике – добротном, сработанном в немецком духе немецкими руками. Камин, голова оленя на стене, душевая комната, впрочем неработающая и затянутая паутиной.

На стенах чернели прямоугольники от каких-то исчезнувших фотографий – вот уже десять лет прошло, а их контуры не сравнялись со стенами.

Гольденмауэр занял гостевую комнату с роскошной кроватью, застеленную рваным бельём.

– Мне сказали, что у вас есть машинка…

Казимир вынес ему короб и убедился, что пишущая машинка в исправном состоянии и действительно с русским шрифтом. Могла быть с каким угодно – кто-то ему рассказывал, что ещё во время Освободительного похода нашёл где-то подо Львовом пишущую машинку и решил переставить на ней литеры. Но оказалось, что пишущая машинка имела не просто латинские литеры. На ней печатали справа налево – на иврите. И переделать её не было никакой возможности. Это был, разумеется, анекдот: какой иврит в царстве идиша?

Куда сгинули её хозяева, никто, конечно, не знал. Куда вообще сгинуло всё – время просто заблудилось в чаще, как в этой Пуще.

– А откуда у вас советская машинка?

Лесник сказал, что писатели приезжали, забыли.

– Почему писатели?

Лесник непонимающе посмотрел на него:

– Пан, кто же знает, отчего становятся писателями?

– Да я не об этом. Из Минска?

– Нет, из Москвы. Я думал, что они напишут, попросят выслать, вещь-то дорогая. Но они не написали. Наверное, писатели в Москве богаты.

Внизу играло радио – большая немецкая радиола. Настроено оно было на Варшаву, и Леонид Абрамович заснул под печальные польские песни. Потрескивал и шипел эфир, да и в песнях было полно шипящих.

Утром радио молчало. Лесник объяснил, что электричество тут дают с перебоями: если оборвётся провод, так чинят неделю. Если бы офицеры не приезжали охотиться, то и вовсе бы не чинили. А он проживёт и так. Да и зачем днём электричество – днём и так светло.

Леонид Абрамович тщательно и аккуратно оделся, разметил по военной карте маршрут и двинулся в путь.

Он искал не только место для биостанции, но оценивал и взвешивал Пущу, постепенно понимая, что оценить её невозможно.

Пуща была огромна.

Это был отдельный мир – что-то из высшей математики, что ему читали в сельскохозяйственной академии. Курс был рудиментарным, но что-то Леонид Абрамович помнил до сих пор.

Однажды, где-то вдалеке, треснула ветка, и Леониду Абрамовичу почудилось, что он слышит разговор.

Он тут же спрятался: отошёл в сторону от тропы и стал за дерево. Звуки не повторялись. Что-то заухало, затрещало в ветвях в отдалении, дунуло ветром.

Ничего.

Но Леонид Абрамович был готов поклясться, что слышал людей. Можно было списать это на галлюцинации, но ещё не раз ему казалось, что кто-то идёт по лесу – по-хозяйски, но укромно, двигаясь по своим делам. Это были люди – неслышные и невидные, как жучок-типограф под корой.

Вернувшись, он спросил об этом лесника:

– А что там за люди в Пуще?

– Да кто знает, шановный пан… Жиды… То есть – явреи.

– Почему – «явреи»?

– Так как явреев гонять начали, некоторые сюда побежали. Кто из городских да образованных был, те сразу перемёрли, а кто из простых был – ушли дальше в болота. Их ведь ловить – себе дороже. Там, поди, и живут.

– Да ты ловил, что ли, дедушка?

Казимир Янович насупился вдруг и больше не отвечал.

Они стали жить параллельными жизнями, почти не соприкасаясь.

Леонид Абрамович возвращался в домик лесника всё позже, а когда зарядили дожди, стучал на машинке.

Однажды к ним в домик заехал фельдшер.

Казимир Янович, судя по всему, его очень уважал. Фельдшер сидел в огромном кресле, положив ноги на скамеечку. Прямо на ней сохли носки.

– Нашли что-нибудь интересное?

Гольденмауэр рассказал, что немецкого тура так и не увидел.

Он много слышал про след странного эксперимента по возвращению древнего животного, – впрочем, говорят, это была обманка. Внешне это был тур, а внутри – обычная корова.

Фельдшер в ответ заметил, что теперь наука делает чудеса и радиация может создавать много новых причудливых существ. Здесь во время войны был один русский из Берлина, вот и Казимир Янович подтвердит: он на этой теме специализировался.

Рептилий разводил при помощи атома.

– А вы тут были, что ли?

– Не я, а Казимир Янович. Я в другом месте был.

– Да где же?

– Я на Колыме был, пятнадцать лет подряд. КРТД, хотя вам это ничего не скажет. Я ведь троцкист, Леонид Абрамович.

– В смысле – по ложному обвинению…

– Ну отчего же ложному. Троцкист, да. Настоящий, лжи тут нет, и тут я согласен с Особым совещанием. Помните Особое совещание – «ОСО – два руля, одно колесо». Да только дело это прошлое, скучное, – одно слово, я тут недавно. Теперь ко мне претензий не имеется, о чём располагаю справкой.

Но про корову эту в виде тура я как раз там слышал.

Я ведь с разными людьми сидел и, кабы не медицинский навык, давно истлел бы с ними. Знаете, есть такая теория: ничего не исчезает, всё как-то остаётся. А ведь на земле каждый день умирает какой-то вид – ну, конечно, не коровы эти, а мошки. Кто мошек пожалеет? Никто. Но вдруг природа их всех откладывает в какой-то карман – на всякий случай, для будущего. И придёт час – они понадобятся и прорастут. А пока они сидят в своём кармане, ждут нужного часа, скребутся и выглядывают.

Про немецкие коровы – правда.

Человек же вечно норовит изобрести что-то, да только в итоге изобретает что-то другое. Поплывёт в Индию – откроет Америку. Решит облатки лекарственные делать – военные газы изобретёт. Так и тут – хотели тура, а вышло чёрт-те что. Вы сходите, сходите к селекционной станции – далековато отсюда, но за день управитесь.

Леонид Абрамович только покачал головой.

Он вышел на следующее утро – на рассвете, в сером и холодном растворе лесного воздуха. Он действительно шёл долго, полдня, пока наконец не достиг точки, которая была помечена на карте буквами в скобках: «(разв.)».

Развалины были налицо, хоть и выглядели не развалинами, а недостроенными домами.

Леонид Абрамович с опаской подошёл к этому сооружению.

Оно напоминало ему бронеколпаки военного времени. Он видел их много – на финской границе. Взорванные в сороковом, наскоро переделанные год спустя, они и после войны хранили былое величие.

Но тут замысел был, очевидно, мирный.

У здания была устроена площадка, явно для стоянки и разворота автомобилей, – видимо, хозяева рассчитывали на гостей.

Дорога, когда-то основательная, была занесена палой листвой и уходила куда-то вдаль.

То, что он принял за долговременные огневые точки, оказалось зданием, похожим на казарму.

Прочное, сделанное на века, оно напоминало древнего зверя, затаившегося в лесу. Справа и слева его замыкали круглые купола.

Леонид Абрамович с опаской осмотрелся – сорок второй год в болотах под Ленинградом научил его безошибочно находить мины по изменённому цвету дёрна, по блеснувшей вдруг проволоке, но, главное, – по наитию.

У него был нечеловеческий нюх на опасность.

Тут опасности не было – был тлен и запустение.

Он быстро понял, в чём дело: здесь никто никогда не жил.

Разве только начали работать в одном из флигелей под куполом.

Стройка не была закончена, будто польский магнат, замахнувшись на великое сооружение, неожиданно разорился. Магнат был, впрочем, не польский, и разорение было закономерным.

Теперь единственными обитателями заброшенного места были две статуи: одна – упавшая, а другая – только покосившаяся. Наклонившийся серый человек со странным копьём был похож на пьяного, а его товарищ, тоже бетонный, уже лежал близ дороги.

Леонид Абрамович прошёл чуть дальше и понял, что стоит на краю болота.

Отчего-то сразу было ясно, что вот это – край. До этого был лес – хоть и сырой, но лес, – а вот тут, с этих полян, начинается и тянется на десятки километров великое болото.

Что-то ухнуло вдали, прошёл раскат, затем булькнуло рядом, и на Леонида Абрамовича обрушилась лавина звуков, которые понимал не всякий человек.

Да и он, считавший себя биологом, понимал лишь половину.

На минуту ему показалось, что он стоит на краю огромной кастрюли, наполненной биомассой, и в ней бродит, перемешиваясь, какая-то новая жизнь.

Внезапно в стороне – он успел заметить это периферийным зрением – пробежал кто-то маленький и с разбега плюхнулся в воду. Ряска сомкнулась за ним, и всё пропало.

Похоже было на бобра, но с каких это пор бобры бегают на задних лапах?

Присмотревшись, Леонид Абрамович увидел следы маленьких лапок. Это был не бобр, а ящерица, кое-где касавшаяся глины хвостом.

Эта ящерица бегала на задних лапах – вот удивительно.

Он подумал, что судьба дала ему в руки внезапное открытие – славу, может быть. Боже мой, он никогда не занимался ящерицами. Да что там, он был даже не ботаник, а агроном. Но и эту науку выколотило из него за четыре года войны и ещё три года службы после. Теперь-то он может доказать этим дуракам, что он – настоящий. Что его дело – лес, а не отчёты в хозяйственное управление.

Он так и не успел защититься: защита была назначена на сентябрь сорок первого, и в её день он стал начхимом полка, отступавшего к Ленинграду.

Потом он стал администратором, и хорошим администратором, именно поэтому его перевели в Минск – на усиление.

Он ведь был оттуда родом, вот анкетные данные и провернулись, будто шестерёнки, выбросив его из Ленинграда, – да и то хорошо, потому что в Ленинграде вскоре стало неуютно.

То, что он выторговал себе эту командировку, было, скорее, отпуском от бумажной работы.

Нужно только было писать отчёты.

Но за отчёты платили: как всякий хороший администратор, он хорошо умел их писать. А деньги были нужны: девочки болели, они вообще росли бледными, и врачи рекомендовали Крым и фрукты. Крым был далеко, он был недёшев, а за два месяца экспедиции в Пущу платили кормовые и полевые.

Если бы он был царём, то немного бы шил – он вспомнил этот старый анекдот, который любил его тесть.

Ящерицы… Надо поймать хотя бы одну, да как поймать? Поставить силки?

Мысли прыгали в голове, как зайцы.

Чтобы успокоиться, он сел на трухлявое дерево и достал коробочку с таблетками.

«Очень хорошо, я прихожу в себя, всё нормально, надо двигаться домой».

Он раскрыл пишущую машинку, отставил её жёсткий короб и начал настукивать: «Академия наук БССР. Отчёт об экспедиции полевой группы Института биологии.

В продолжение доложенного ранее сообщаю, что наиболее привлекательным местом для строительства биостанции является…»

Машинка лязгала и заедала, но давала тем самым время на обдумывание.

«Сооружение, на вид крепкое, требует, конечно, дополнительного обследования, в ходе которого…»

Ящерица не давала ему покоя.

Чем ловить – мышеловкой?

Нет, писать в академию можно, только имея образец.

Прежде чем сообщить хоть кому-то про ходячую ящерицу с хвостом-балансиром, он отправился к болоту ещё раз – уже на охоту.

Леонид Абрамович блуждал долго, пока вдруг не остановился перед препятствием.

На тропе перед ним лежала туша бобра. Это был гигантский матёрый бобр, но половину его кто-то уже съел. Причём этот кто-то был очень маленький, судя по укусам.

Вдруг из кустов выскочила та самая странная ящерица на двух ногах и остановилась перед ним. Ящерица зашипела, очевидно защищая свою добычу.

Леонид Абрамович пригляделся – в зарослях папоротника притаилось с полдюжины таких же.

«Вот тебе и редкий вид», – подумал он ошарашенно.

Понемногу пятясь, он покинул поле противостояния.

Ящерицы вылезли из зарослей и присоединились к вожаку. Мгновенно они объели бобра до костей и удалились, медленно поворачивая головы, осматриваясь – нет ли чего ещё интересного.

Леонид Абрамович благоразумно спрятался.

«Храбро спрятался», – как он сам говорил про себя, когда вспоминал разные кампании по проработке и искоренению недостатков и вредительства. Во время любых катаклизмов выживают самые маленькие, больших выкашивает эволюция, а маленькие живут дольше, – так он себе это объяснял. В молодости он был большим общественником, а теперь вот – стук-стук, чужая машинка лязгает под ревматическими пальцами.

Из больших общественников не выжил никто, а он – вот, маленький человек, администратор без степени, бумажная душа.

Бывший агроном, отставной майор.

Реликт.

Вечером лесник спросил, что он видел.

– Кабанов видел, – ответил Леонид Абрамович. – А кстати, у вас ведь есть капканы?

Лесник посмотрел на него с удивлением:

– На кабана решили?

– Нет, не на кабана, да и отчего не на кабана?

– Кабанов бойтесь. Кабана – петлёй надо, да и не надо вам кабана.

И вдруг Казимир Янович пошутил. Это было очень странно и забавно, он раньше не шутил, и это было так, будто бы заговорил домашний кот.

– Не петш, Петша, вепша пепшем, бо пшепетшишь, Пешта, вепша пепшем[1], – произнёс лесник. – Так это только в присказках смешно. В прошлом году приезжали два шановных пана да хотели охотиться. Из Москвы. С офицерами приехали, так напоролись на кабана, а он их на дерево загнал – они по нему из шпалеров садят и даже из русского автомата, а у него шкера толста, пули застревают в сале, ну и он, вепрь, кабан значит, с ума сходит. Пока они вчетвером на дереве сидели, как игрушки на ёлке, у них-то с «виллиса» две канистры бензина увели.

Леонид Абрамович усмехнулся:

– Нет, не на кабана. Мне на кого-нибудь маленького нужен капкан или самый маленький – нулевой номер.

Леонид Абрамович взял капкан, что был похож на небольшую проржавевшую мину, и двинулся в лес.

Ещё в прошлый раз он присмотрел странное гнездо прямо на земле. Гнездо явно не было птичьим, и яйца еле виднелись из-под слоя земли в нём.

Буквально через пятнадцать минут он услышал резкий щелчок и неожиданно громкий вой. Так мог бы выть волк, но звук был утробным, низким, похожим на рык.

Выглянув, он увидел, что ящерица сидит в капкане.

Вернее, она даже лежит – длинный хвост ходил параллельно земле. Только он изготовился, как из кустов выскочили три такие же, но несколько меньше в размерах. Они набросились на соплеменника или, скорее, соплеменницу и начали рвать ей шею. Зажатая в капкане, она сопротивлялась, но недолго.

Причём один из маленьких хищников занял оборонительную позицию и караулил Леонида Абрамовича. Потом его сменил наевшийся, а на поле битвы остался капкан с зажатой в нём лапой, одиноко торчавшей в небо. Ну и остатки шкуры и костей.

Вздохнув, Леонид Абрамович собрал всё это в мешок, а потом решил прихватить и яйца – сунул несколько в котелок.

Дома он выбрал два неповреждённых яйца и положил их прямо в котелке в тёплый круг лампы.

Он стучал на машинке, ощущая, что в котелке начинается новая жизнь.

Фельдшер сидел у лесника.

– Вы, Леонид Абрамович, всё же из леса ничего не несите, не надо это. Вот и Казимир Янович вам подтвердит.

Администратор без степени ни в чём не признался, но возразил:

– Скоро поставим тут биостанцию, как не носить. Не по лесу же с микроскопом бегать.

– Воля ваша. Да только зачем вам микроскоп, когда вы древнего тура тут ищете. Нету тут тура никакого.

– А немцы говорили, что есть.

– Видите ли, Леонид Абрамович, немцы – люди упорные. А многое в жизни получается, если упереться рогом и ждать результатов. Вот у них и получилось.