У нас отняли свободу

Ненавидит нас.

За колючей проволокой шумит город Сан-Бруно. Мимо проезжают машины, их окна взблескивают в лучах рассвета. Люди едут на работу, в магазин за продуктами, на пляж. Они отводят глаза от ограды, от сторожевых вышек, от меня, словно, если они достаточно старательно притворятся, я исчезну.

Но я знаю, что притворство ничего не изменит. Я все еще здесь, все еще в ловушке, как и когда забрали моего отца, когда заболела моя мать, когда мой брат…

Я внезапно поднимаю голову, смаргиваю слезы. Есть еще одно место, которое я не проверила.

Я поднимаюсь, поворачиваюсь спиной к миру за оградой и мчусь в лазарет.

* * *

Фред свернулся в маминой постели, словно котенок, подложив Куму под голову, как подушку.

– Фред! – я бросаюсь к нему, вдавливаю его в матрас.

– Эй! Пусти!

Но я лишь сжимаю его крепче.

– Прости, – шепчу я ему в вихор. – Я тебя не ненавижу. Я бы никогда не смогла тебя ненавидеть.

От моих слов он успокаивается. И секунду спустя шепчет:

– Я тебя тоже не ненавижу.

– Я думала, ты пошел искать папу.

– Я пошел. Но испугался.

– Я тоже испугалась. Мне очень страшно.

Мне страшно, что папа никогда не вернется. Мне страшно, что мама умрет в этой больнице. Мне страшно, что нас депортируют. Мне страшно, что нас расстреляют. Мне страшно всех подвести. Мне страшно быть в ловушке.

– Правда?

– Все время.

– Так ты поэтому со мной такая злая?

Я смеюсь, но прежде, чем успеваю ответить, мама шевелится.

– Эми? Фред? Что вы здесь делаете так рано?

Фред смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

– Ничего, – отвечаем мы хором.

Фред ухмыляется мне, как раньше, когда у нас были общие секреты от родителей. Леденец, который мы вместе съели до обеда. Драка с соседским мальчишкой.

Я ухмыляюсь в ответ.

Мама бросает взгляд на чемодан Фреда в углу. Потом говорит:

– Эми, у тебя вид усталый. Мешки под глазами, – она берет с тумбочки ручное зеркальце, но не показывает мне мое лицо. В отражении я вижу синяк от поцелуя на шее, сбоку.

Я прикрываю рукой рот. Щеки горят.

– Что это? – спрашивает Фред.

Мама не обращает на него внимания.

– Я оставила в верхнем ящике коробочку пудры, – говорит она мне. – Она отлично мне помогала, когда я была в твоем возрасте.

Я моргаю. Мама? Сколько любовных укусов пришлось ей прятать в мои года? Сколько раз она вечером ускользала из родительского деревенского дома в Японии?

Я не успеваю поблагодарить, как мама снова нагибается к тумбочке, берет одно из отцовских писем.

– Это тебе.

Я качаю головой.

– Нет, я… – но я замолкаю, когда вижу приветствие:

Дорогая Эми!

Впервые он написал мне – только мне. Может, ему все-таки стало не все равно.

Я засовываю письмо в карман.

– Наверное, нам пора идти, – я едва не хватаю по привычке Фреда за локоть, чтобы он не убежал, но останавливаюсь. – Готов идти домой, Фред? – я протягиваю ему руку.

Помедлив секунду, он берет ее.

* * *

Когда мы приходим в наше стойло, туда уже набились все – Кейко, Сиг, Пескарик, Томми, Шустрик, Фрэнки, Хироми, Юки, Стэн Кацумото, Мэри – сидят в обеих тесных комнатках плечом к плечу на койках, откинулись на спинки стульев, которые я сделала сама.

Кейко с воплем кидается к Фреду, крутит его «самолетиком», а он хохочет, откинув голову назад. Хироми на моей койке заставляет Мэри померить свой светлый парик, приговаривая: «Тебе такой цвет пойдет!». Вид у Мэри взбешенный.

Шустрик хватает чемодан Фреда. Плюхается на пол, открывает его.

– Это что? Консервированные сосиски? А где шоколадки? Где M&M’s? – Он поднимает глаза, качает головой. – Фредди, ты лучше со мной посоветуйся, когда в следующий раз соберешься убегать. Я тебе…

– Следующего раз не будет, – обрываю его я.

– Конечно не будет, – Шустрик подмигивает Фреду, а тот неуклюже пытается подмигнуть в ответ.

Сиг осторожно берет меня за руку.

– Все хорошо, Ям-Ям?

– Нет, – я вынимаю из кармана папино письмо, кладу на комод – прочту потом. Дорогая Эми. – Но будет хорошо.

Вокруг меня мои друзья заваривают чай, настраивают радио – я узнаю приемник Маса, – играют в карты, шутят, смеются. Снаружи – лагерь, колючая проволока, сторожевые вышки, город, страна, которая нас ненавидит. Но мы здесь, мы вместе.

У нас отняли свободу.

Но мы не одиноки.

Топаз, Юта

IV

Неукротимая Бетт Накано

Хироми, «Бетт», 17 лет

Сентябрь – декабрь 1942

СЕНТЯБРЬ

В сентябре переезд из Танфоранского сборочного центра в наш новый лагерь в Юте уже идет полным ходом, и мы собираем чемоданы и готовимся грузить в поезд нашу сколоченную из разрозненных деревяшек мебель. Странно это – прощаться с Танфораном. Лагерь, конечно, был вонючий, скверно построенный, кормили в нем отвратно, но он был всего в двадцати минутах езды от дома, и некоторые надеялись, что нам все же не придется покидать Калифорнию.

Что до меня, то, проторчав четыре месяца на пыльном ипподроме, я с надеждой жду нового приключения, особенно в поезде, хотя, должна признаться, те вагоны, что прикатили к станции за оградой, малость разочаровывают. Я понимаю, что это глупо – моя младшая сестра Юки любит говорить, что я пересмотрела кино, – но я представляла себе блестящий локомотив с роскошной медной фурнитурой, и чтобы официанты в форменных шапочках развозили напитки на лакированных тележках. Вместо этого нам достался старый, обитый стальными пластинами углевоз с жесткими сиденьями – не сомневаюсь, бабушка будет жаловаться на них битый час.

Мы устраиваемся в вагоне, я препираюсь с Юки из-за того, кому сидеть у окна, но проигрываю в «камень-ножницы-бумагу», и приходится сидеть у прохода… Впрочем, я совершенно успокаиваюсь, когда машинист объявляет, что, пока мы не доедем до гор Сьерра-Невада, занавески надо задернуть, – ведь это значит, что Юки вообще будет не на что смотреть, а я хотя бы смогу развлекаться, подглядывая за другими людьми в вагоне.

Тут раздается свисток, долгий скорбный звук, какой, наверное, слышали растерянные княгини на Транссибирской железной дороге, и я выпрямляю спину, готовая к своему первому железнодорожному приключению.

* * *

Час спустя бабушка подкладывает мамину корзину с шитьем под голову на манер подушки, мама дремлет на папином плече, а папа пытается читать под мерцающими газовыми светильниками газету. Юки лениво подбрасывает в воздух софтбольный мячик и ловит его грязной кожаной перчаткой, подбрасывает и ловит, снова и снова.

Когда поезд минует особо жесткий участок рельсов, кто-то стукается о спинку нашего сиденья.

– Сумимасен, – раздается шепот.

Подняв голову, я встречаюсь взглядом с высоким парнем – зачесанные назад волосы, широко посаженные блестящие глаза.

Как так получилось, что я не видела его раньше? Знаю, в Танфоране было почти восемь тысяч человек, но как я могла прохлопать такого красавца?

Он ухмыляется:

– Красивые волосы.

Краснея, я касаюсь своего светлого парика.

– Думаешь? Моя сестра говорит, что это глупо.

Юки закатывает глаза и со звучным «чавк» ловит мяч перчаткой. Не думаю, что когда-нибудь сумею ее понять – ей пятнадцать! Можно же среагировать на красивого мальчика, когда он стоит прямо перед тобой, но ее равнодушие хоть руками щупай.

– Не-а, – парень ухмыляется шире, показывает кривой передний зуб. – Ты похожа на японскую Лану Тер- нер.

Я расплываюсь в улыбке.

– Тебя Хироми зовут, да? Я Джо. Танака. – Он именно так это и произносит. Джо – пауза – Танака. Как Кларк – пауза – Гейбл.

Я протягиваю руку.

– Вообще-то, – говорю я, изо всех сил подражая Вивьен Ли, – я теперь предпочитаю, чтобы меня звали моим вторым именем, Бетт.

Юки фыркает:

– И давно?

Я бросаю на нее убийственный взгляд:

– С этого момента.

Сказать по правде, я уже давно думала сменить имя. «Хироми» – это так старомодно и так сложно произносится – меня бессчетное число раз называли «Хайроми» или «Хироме», – а «Бетт» куда как лучше подходит для современной американской девчонки вроде меня.

– Как Бетт Дэвис, – конечно же, Джо произносит имя правильно и с ухмылкой жмет мне руку.

– Именно!

Остальная часть поездки проходит словно во сне. Другие жалуются на жару, на тесноту, на то, что вода закончилась, но мы с Джо пребываем в своем мире. Он из Сан-Леандро, это на другой стороне залива. Его любимая песня – «Огни гавани» Фрэнсис Лангфорд, а когда он напевает вполголоса несколько строчек, я едва не умираю от счастья.

В первую ночь угольная пыль проникает сквозь щели, пока мы с грохотом проносимся по горным тунне- лям, и почти никто не спит, но утром, на первой остановке в Неваде, мы с Джо гуляем перед вооруженными солдатами, словно мы в парке, а не на вокзале посреди пу- стыни.

Два дня в компании Джо приводят меня в такое восхитительное настроение, что, когда мы сходим с поезда в Юте, в чудесном городке Дельта, я даже не ругаюсь с Юки за место у окна в автобусе, на котором мы проедем остаток пути до Топаза.

Заборы из штакетника и тщательно вскопанные клумбы Дельты мало-помалу уступают место бескрайней плоской пустыне, где земля такая сухая, что потрескалась и лежит кусками, как мозаика.

Куда мы едем? Тут на мили кругом нет ничего, кроме корявых кустов. Я глубоко вздыхаю, чтобы успокоиться, закрываю глаза и представляю, как буду рассказывать про Джо Ям-Ям и Кейко, когда их увижу.

Такой забавный! Такой славный! С вот такущими ресницами!

Когда автобус останавливается, я вновь открываю глаза в надежде на оазис как раз для экзотического романа, как в «Марокко» или «Касабланке».

Топаз на такой оазис совершенно не похож. Тут нет ни диковинных садов, ни павильонов, пригодных для любовных свиданий. Тут даже ни единого дерева не видно.

Забор из колючей проволоки протянулся вокруг громадного поселения – низкий, в три проволочные перекладины, как для скота. За забором тянутся ряды длинных рубероидных бараков, как один приземистых и угрюмых. С такой плотной расстановкой Топаз, должно быть, способен разместить восемь тысяч, а то и больше людей на одной квадратной миле!

У ближайших строений поднимается в небо стальная труба – в сравнении с ней весь лагерь кажется крошечным, даже сторожевые вышки по периметру. Они высотой лишь в пару этажей, но не заметить их невозможно, как и белых солдат, просматривающих главные ворота с наблюдательных площадок.

Я вздыхаю. Ладно, это уже мрачновато.

Зато горизонт чист – ни высоких зданий, ни леса, – и ясно видно, как вдалеке возвышаются лазурные горы, и я так и представляю, как Джо впервые целует меня на фоне этих величественных хребтов.

Фрэнки Фудзита, парень из Японского квартала, сидит позади меня со своим дядей – тот в своем помятом плаще и шляпе-федоре выглядит растерянным. Когда мы идем к дверям автобуса, он срывает ниточку со старой отцовской военной куртки, брезгливо фыркает и говорит:

– Ну и помойка.

– А по-моему, чудесно! – Встряхнув волосами, я выхожу из автобуса – хочется надеяться, с достоинством, но едва нога касается земли, как каблук на два дюйма уходит в песок и я безо всякого изящества падаю вперед.

Фрэнки ловит меня за локоть и крепко держит, возвращая в устойчивое положение.

– Да неужели? Тебе зрение надо проверить, Накано.

Я не утруждаюсь сообщить ему, что теперь я предпочитаю имя Бетт. Фрэнки всех зовет по фамилиям.

Расправив юбку, я делаю еще один неловкий шаг, и тут барабанщики и горнисты заводят жизнерадостный марш, чтобы придать нашему прибытию праздничной атмосферы.

Вот здесь это и случится, думаю я, запоминая бледный песок, одинаковые бараки и колючую проволоку, обрамляющую мой новый город. Здесь мы с Джо влюбимся друг в друга.

ОКТЯБРЬ

Учебный год наконец-то начинается, и я так взволнована, что ни недоделанные классные комнаты, ни нехватка всего необходимого не в силах испортить мне настроение. Мой выпускной год! Пусть мы уже не в Сан-Франциско, но тут будут клубы, спорт (я слышала, что Джо Танака первоклассный баскетболист, и жду не дождусь, когда смогу подбадривать его с трибуны, пусть у нас пока и нет спортивного зала) и – самое замечательное – танцы! На эту субботу в обеденном зале № 1 уже запланированы «Хеллоуинские танцы-ужасанцы», при условии, что администрация сможет обеспечить оркестр, и, хотя Джо пока не просил меня, я оставила в своей бальной книжечке место как раз для него.

Утром понедельника Ям-Ям, Кейко и я пробираемся в класс, где, подозреваю, даже холоднее, чем на улице… а на улице страшный мороз! Больница – единственное место, где есть центральное отопление – для этого и нужна стальная труба, – так что обитателям большей части зданий приходится полагаться на печи для тепла и шпаклевку для изоляции. К сожалению, лагерь еще не достроен и в крыше классной комнаты зияет дыра, предназначенная для будущей печной трубы. А пока мы сгрудились за партами, кутаясь в армейские пальто и согревая руки дыханием.

Многих в классе, вроде Сига и Томми, которые рисуют на запотевшем стекле человечков, я знаю по Японскому кварталу, но есть среди нас и одна белая девочка.

Кто бы мог подумать, что в лагере полно белых, и не только охранников, хотя и охранников на вышках и у ворот полно. Белые работают здесь докторами, администраторами, учителями и начальниками разных секторов – присматривают за рабочими-нихондзинами. Кто-то из них живет в ближайшем городе – Дельте, а кто-то – в специальном белом поселении, отделенном от остального лагеря, но все равно внутри ограды.

Как мне удается выяснить, девочку зовут Гейл Джонсон – светловолосая голубоглазая дочь начальника сельскохозяйственного отдела, единственная из нас в новом двубортном пальто от «Сирз» из чудесного твида, а не в армейском шерстяном.

– Она такая хорошенькая, – шепчу я Ям-Ям и Кейко, – хотела бы я быть такой же.

Ям-Ям косится на Гейл:

– Она ничего так.

– Для хакудзинки, – добавляет Кейко с усмешкой.

Я торопливо поправляю парик. На секунду возникает мысль, не завести ли себе еще один, но учитывая, что даже врачи и учителя зарабатывают меньше рядовых в армии, ни у кого в лагере не хватит денег на такую покупку. Даже если бы я могла набрать подработок, пришлось бы больше года копить на то, чтобы выглядеть как Гейл Джонсон.

Я прихватываю пальцами переносицу, чтобы посмотреть, не станет ли нос менее плоским, и тут, к моему удивлению, учитель объявляет, что мы можем идти. Утра в пустыне такие холодные, что, пока помещения для старшеклассников не приспособят к зимним условиям, уроки будут проходить только после обеда. Сиг с радостным воплем вскакивает из-за парты и первым устремляется к выходу, за ним следуют Томми и остальные.

Собрав свои вещи, выходит из класса и Гейл, ее волосы в холодном утреннем свете сияют золотом.

* * *

В среду, к моему немалому разочарованию, в лагерной газете «Топаз Таймс» сообщают, что «Хеллоуинские танцы-ужасанцы» отменяются ввиду отсутствия оркестра. Я жалуюсь на это Фрэнки, когда мы выходим из столовой и идем в школу, куда он любезно провожает меня каждый будний день. Из обеденного зала, запоздало поправляюсь я, напоминая себе, что надо использовать правильное слово из розданных буклетов об устройстве Топаза. Фрэнки терпеть этого не может, но мне кажется, когда говоришь «обеденный зал» вместо «столовая», получается немного цивилизованнее.

– Держу пари, кето отказались играть для кучки вражеских япошек, – ворчит Фрэнки.

В каждом блоке есть обеденный зал и Н‐образная постройка с уборными и прачечными, с каждой стороны по шесть бараков и дополнительные строения для церквей, библиотек и рекреаций. Всего в лагере сорок два блока, но не все жилые – в двух бейсбольные поля, и еще четыре в самом центре пока не достроены.

Это значит, что мальчишки и девчонки из Японского квартала рассредоточены по участку больше квадратной мили – мы еще никогда не были так далеко друг от друга, но мы с Фрэнки в одном блоке, так что часто видимся за едой, и, несмотря на его склонность к цинизму, должна признать, что его компания мне весьма приятна. Даже в самом мрачном своем настроении Фрэнки напоминает мне о Сан-Франциско.

– Скорее, им не смогли оплатить дорожные расходы, – деликатно говорю я. – Топаз, знаешь ли, не очень тянет на центр ночной жизни.

– Что ты мне рассказываешь, Накано. Дальше от цивилизации они могли нас отправить только на Аляску.

Фрэнки с отвращением пинает промерзшую землю. Хотя уже перевалило за полдень, весь лагерь до сих пор покрыт сверкающей ледяной коркой – в Сан-Франциско о таком можно было только мечтать. Я поднимаю подбородок и воображаю, что я не девчонка-нисейка, пробирающаяся по грязной дороге, а русская императрица, скользящая по хрустальному полу.

– Но я так надеялась потанцевать с Джо! – говорю я.

– Но парень тебя даже не попросил о танце.

– Пока не попросил, – отвечаю я.

В любовных делах Фрэнки немножечко болван, поэтому я пускаюсь в объяснение многочисленных правил ухаживания, в том числе игры в кошки-мышки, которой мы с Джо сейчас занимаемся, – но тут горизонт застилает зловещая, знакомая мгла.

Завывая меж бараков, налетает холодный ветер, на глазах у меня проступают слезы.

– Черт! – Фрэнки хватает меня за руку, а пыльная буря уже несется по улице. – Давай, Накано, шевели задницей!

Держась за руки, мы мчимся прятаться в ближайшем здании. Такие бури изводят нас с самого прибытия в лагерь, но столь сильной я еще не видела. Она как будто явилась из бескрайней Сахары – детская тележка врезается в стену барака, уголь рассыпается из угольных куч. Кашляя, мы бежим сквозь бурю, а ветер швыряет нас туда и сюда, песок жалит глаза и щеки.

Рывком распахнув дверь прачечной, Фрэнки вталкивает меня внутрь и запрыгивает следом, как раз когда нас настигает сотрясающий стены порыв ветра. Я дрожу, опершись о край раковины. Снаружи такой шум, словно мир разваливается на куски.

Фрэнки пинает дверь так, что та трескается. На пол струится тоненький ручеек песка.

– Чтоб тебя!

Хмурясь, я счищаю с парика пыль. Она скользит между пальцами, светлая, как облако, мелкая, как мука.

– Остынь, Фрэнки. Дверь тебе ничего не сделала.

Он принимается расхаживать по прачечной, а у двери и под окнами между тем растут кучи песка. Он напоминает мне дикую лошадь, которую я однажды видела в зоопарке Сан-Франциско.

– Как ты можешь это выносить, Накано? – спрашивает Фрэнки. – Разве ты не ненавидишь это место?

Я пытаюсь фыркнуть, но пыль такая густая, что вместо этого я чихаю.

– У нас есть еда, крыша над головой, работа… у нас есть мы, – говорю я. – Что тут ненавидеть?

Он останавливается у двери, уставившись на меня своими, как говорит Пескарик, похожими на тлеющие угли глазами.

– Ты что, дура, Накано? Не видишь дерьма, когда его тебе по роже размазали?

Ответ застывает у меня на языке. Фрэнки всегда был недоверчивым и сердитым, но он никогда не был злым. Не с нами.

Я выпрямляюсь в полный рост, пусть Фрэнки я всего по плечо.

– Закрой рот, Фрэнсис Фудзита, – говорю я, надвигаясь на него. – Я вижу гораздо больше, чем ты думаешь. Вообще-то я вижу, что творится с тобой, и если твоя злоба вот так и будет гнить в тебе, то уничтожит тебя и всех, кто рядом, и виноват в этом будешь ты один.

У Фрэнки отвисает челюсть. Я его удивила. Хорошо. Теперь он дважды подумает, прежде чем оскорбить меня снова. Пока он не пришел в себя, я заматываю парик шарфом, распахиваю дверь и шагаю в бешеный ветер.

* * *

На следующий день я иду в школу, все еще бурля от гнева, одна. Я вижу, где мы. Я вижу, как сточные трубы ломаются каждую неделю. Я вижу песок, проникающий в щели в стенах бараков. Я вижу вооруженных солдат на сторожевых вышках. Но в отличие от этого олуха Фрэнки, я предпочитаю видеть хорошее там, где он видит лишь плохое.

Быть оптимисткой не значит быть дурой.

Однако едва падают первые снежинки, все мысли о Фрэнки улетучиваются из моей головы. Идеальные шестилучевые звездочки тихо парят над лагерем, опускаются мне на волосы и на плечи, пока я, раскинув руки, бегу по немощеной дороге.

Какое чудо!

Снег наполняет собой воздух, густой, как Млечный Путь в самую темную ночь. Я кружусь, юбка взметается вокруг моих коленей, словно я балерина в стеклянном шаре. Повсюду вокруг меня дети и взрослые валятся на землю, делая пыльных белых ангелов.

Дальше на дороге ученики Маса увлекли его в слякотную кучу-малу. Поскольку он успел немного поучиться в колледже, а белых преподавателей в лагере не хватало, его наняли вести занятия у семиклассников – они визжат и хохочут, когда Мас распрямляется, один или двое повисли на его бицепсах.

Я немного удивляюсь, когда вижу, как Кейко с Ям-Ям, запрокинув головы, с хихиканьем ловят холодные снежинки языками. Кейко всегда кажется такой строгой, независимой, взрослее нас; нетрудно забыть, что она такая же мелкая, как мы все, пусть даже ей, как Ям-Ям, пришлось повзрослеть быстрее, потому что ФБР забрало ее родителей после Перл-Харбора.

– Бетт! Ты можешь в это поверить? – кричит кто-то, пугая меня. – Снег!

Джо подбегает ко мне сзади, хватает мои руки в перчатках и раскручивает меня, смеясь. Мы вертимся в снегу, мимо пролетают бараки, сливаются с запорошенным небом, и вот уже я ясно вижу лишь его гладкие волосы, его улыбку, его пальцы, стискивающие мои пальцы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Христианская ассоциация молодых людей – молодежная волонтерская общественная организация. Здесь и далее прим. пер.

2

Японец (яп.).

3

Американец на все 100 % (англ.).

4

Сушеная ламинариевая водоросль, популярный ингредиент многих японских блюд.

5

Японская приправа – солено-квашеные плоды абрикоса.

6

Плоский морской еж с панцирем, формой напоминающим монету.

7

Кандзи – японские иероглифы, хирагана – японская слоговая азбука.

8

Извращенка (яп.).

9

Овощи, маринованные в соли, рассоле или рисовых отрубях.

10

Так во время Первой и Второй мировых войн назывались сады, которые разбивали на частных территориях и в общественных местах городские жители Великобритании, США, Канады, Австралии и Германии, чтобы разнообразить свой рацион, снять с государства часть нагрузки по снабжению населения продовольствием и поднять моральный дух.