Дорогу осилит идущий. Сборник рассказов

Сестра папы, тетя Леся, взяла Олю за руку и повела ее по саду. Она показала ей все деревья и кусты и строго сказала, что ничего рвать с деревьев нельзя, без разрешения взрослых.

– Я не буду, – почти испуганно ответила Оля.

– Вот и молодец, я думаю, ты послушная, – еще строже добавила тетя Леся.

Оля шла по саду, осторожно и внимательно изучая все, что окружало ее на новом месте. Сад показался маленькой девочке огромным, его сразу и невозможно было обойти. На следующий день папа уехал, а они остались с мамой и братиком. Бабушка показала маме, где и как она может готовить еду, выделила кастрюлю и сковороду, поставила им в комнату ведро с картошкой. Из магазина в деревне, куда они стали ходить с мамой и братиком, мама приносила молоко, хлеб и яйца. Да еще дедушка торжественно вручил маме кусок розового сала.

Больше всего Олю в саду занимали цветы. Вдоль дорожки цвели разноцветные колокольчики со странным названием «табак». Их душистый запах завораживал Олю. А вечерами, над всем садом стоял пьянящий аромат ночной фиалки. Под окнами дома, за низеньким заборчиком, в палисаднике, как его называла бабушка, цвели разные цветы. Их было много – и красные, и розовые, и желтые. И еще там рос один цветок на коротком стебельке, очень похожий на аленький цветочек из сказки, которую мама и папа часто читали Оле. Оля очень любила сказки, потому что, сколько бы там ни случалось всего злого и страшного, все равно, все всегда хорошо закачивалось.

Каждое утро Оля отправлялась к палисаднику посмотреть на аленький цветочек. Он цвел низко над землей, так низко, что другие цветы загораживали над ним солнце. Как-то Оля сидела и разглядывала этот цветок, а из открытого окна доносился разговор бабушки и тети Леси. Тетя Леся резко говорила:

– Ну, братец, ну, удружил. Взял с ребенком. Да сама тощая, какая!.. Городьская, одно слово. А малая, уж точно без жидов не обошлось! Кучерявая. Я их за километр чую, уж меня-то не проведешь.

– Да тишь ты! – Сказала бабушка и закрыла окно.

Как раз на этот месяц пришелся большой церковный праздник, и бабушка собралась в церковь. Она спросила у новой невестки:

– А что, твоя малая, крещеная, чи нет?

– Конечно, крещеная, – ответила Олина мама.

– О то, я ее с собой в церкву возьму.

И Оля пошла с бабушкой в церковь. Оля и раньше бывала в церкви с мамой. Мама ходила на кладбище к своей маме, которая умерла во время блокады, и брала с собой Олю. После того, как они убирали могилу, они шли в церковь при кладбище и ставили свечку «за упокой». Оля с радостью пошла с бабушкой. День стоял жаркий, а в церкви было прохладно. В полутьме горели свечи, пахло ладаном и воском. Бабушка подвела Олю к иконе Христа, лежащей на низеньком столике в обрамлении из сухих цветов. Эту икону все проходящие целовали. Бабушка повелела Оле:

– Целуй!

Оля встала на цыпочки, чтобы дотянуться до иконы, и тут бабушка приподняла Олю, и, вцепившись ей в волосы на затылке, стала бить ее лицом об икону, приговаривая:

– Целуй, целуй, отродье, я тебя заставлю верить в нашего Бога!

Бабушка тыкала Олю в икону с такой силой, что у девочки пошла кровь из носу. Только тогда бабушка оттащила Олю в сторону, почти что шипя:

– У, нечисть, всю икону испачкала.

Оля вышла из церкви, щурясь от яркого солнца и вытирая лицо ладонью. В это время, священник, благословлявший стоявших у церкви прихожан, обрызгал Олю святой водой, да так обильно, что она стала совсем мокрая. Раньше Оле приходилось участвовать в обрядах, но в этот раз все происходящее так ее удивило, что крепко запомнилось своей необычностью.

Как-то, Оля спросила у мамы: «Если сорвать аленький цветочек, а потом приставить на место. Он будет опять расти?»

– Конечно, – ответила мама, вспомнив сказку, – он же волшебный. – И глубоко вздохнула.

Оля долго наблюдала за любимым цветком и однажды решила сорвать его, а потом приставить на место, чтобы он снова рос, но только она сорвала цветок, как из дома вылетела тетя Леся. Она подбежала к Оле и с диким криком начала бить девочку по рукам и лицу. Тетя Леся кричала:

– Я сажала своими руками, я поливала, я работала, я надрывалась, а эта маленькая гадюка приехала губить мой труд!

Все это произошло так стремительно, что Оля ничего не успела сообразить. Цветок выпал из ее рук. Она не чувствовала боли, только зажмурилась покрепче и вся напряглась. Тетя Леся изо всех сил хлестала ее по щекам так, что только голова моталась из стороны в сторону. Наконец, на крик тети Леси выбежала мама. Она оттолкнула тетю Лесю, схватила Олю на руки и побежала в дом. Мама плакала, а Оля, почувствовав мамино плечо, тоже начала всхлипывать. Теперь ей стало очень больно. Щеки горели и вспухли. Мама гладила ее по голове, целовала ей руки и приговаривала:

– Прости меня, прости меня, это я во всем виновата.

На следующий день, только Оля вышла на крыльцо, ее подозвал к себе дедушка.

– Смотри, что я тебе принес, – сказал он и показал на большую клетку, в которой сидел маленький пушистый кролик. Настоящий, живой. У Оли замерло сердце.

– Это тебе. Это теперь твой кролик, – сказал дедушка.

– А как его зовут? – Спросила Оля

– А это уж, как назовешь, так и будем звать, – ответил дедушка.

– А можно его назвать Пушок? – Спросила Оля.

– Конечно, можно, – ответил дедушка. – Пушок, так Пушок. Очень даже ему подходящее имя.

Потом, дедушка показал Оле, где рвать траву для кролика. Он открыл клетку и посадил кролика Оле на руки. Кролик замер и сидел тихо-тихо. Оля выглядела совершенно счастливой девочкой. Она все время проводила возле клетки с кроликом. Два раза Пушок убегал, и они с дедушкой ловили его. Пушок ел быстро и много. У Оли теперь появилась очень большая забота. Она позабыла про цветы, не замечала ничего вокруг, и не видела маминых заплаканных глаз.

В середине огорода лежал довольно большой кусок земли, заросший лебедой. Дедушка часто говорил, что надо бы выполоть этот бурьян и посадить тут что-нибудь полезное. Клетка с кроликом стояла как раз на краю этого заросшего участка. Неожиданно приехал папа и сказал, что завтра он забирает их домой. Нужно со всеми попрощаться. Оля пришла прощаться с кроликом. Все взрослые собрались во дворе. Она попросила дедушку не забывать кормить Пушка, ведь сам он не может попросить себе еды. Дедушка обещал, что не оставит ни за что Пушка голодным. Внезапно, Оля подошла к краю заросшего участка и начала рвать лебеду. Лебеда была здесь хоть и высокая, выше Оли, но рвалась легко. Правда с лебедой попадался какой-то колючий бурьян и крапива, но Оля рвала лебеду с каким-то неистовым упорством. Взрослые невольно замерли и смотрели на девочку с удивлением. Ее детская фигурка двигалась так ловко, так проворно, словно это была не маленькая девочка, а взрослая женщина, которая всю жизнь работает в поле. Дедушка невольно цокнул:

– О, це, городьская!

Мама окликнула Олю, но Оля ничего не слышала. Она рвала бурьян и за каких-нибудь пять минут очистила треть участка от сорняка.

Мама подошла к Оле, взяла ее за руку и сказала:

– Молодец, доченька, умница.

– Я только хотела помочь дедушке, – запыхавшись, прошептала Оля.

Руки у нее были в ссадинах до плеч и ноги тоже исцарапаны. Мама увела Олю в дом, уложила в постель, смазала ссадины подсолнечным маслом, поцеловала в лоб и сказала с грустной улыбкой: «завтра едем домой». Засыпая, Оля думала про свой дом. Она вспомнила слона на колесиках, плюшевого мишку, Яшку-цыгана, куклу Катю и улыбнулась. «Как хорошо, что мы скоро будем дома», – думала Оля. – «Как хорошо дома!»

Москва. 1991 г.

КОРЬ

Мне двенадцать лет. У меня корь. Это инфекционная болезнь и, чтобы мой младший брат не заразился, меня изолируют. Одевают во все теплое, выводят из дома, сажают в такси и везут к двоюродной бабушке. Бабушка Женя живет возле Кузнечного рынка, на улице Марата. Ее квартира в бельэтаже выходит окнами на музей Арктики. Я много раз бывала в этом музее, когда приезжала в гости к бабушке, и изучила жизнь нашего севера довольно прилично. В большой комнате с потолками пять метров, с двумя высокими окнами, меня кладут на диванчик, огороженный черной ширмой, расшитой пестрыми яркими птицами, так, чтобы я лежала в полутьме и покое, как велел врач. Стены комнаты украшают обои в крупных розово-сиреневых хризантемах. Потолок отделан лепным орнаментом, в углу стоит печь, облицованная гладкой белой керамической плиткой, а на стене висит огромная репродукция в золоченой раме с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Мне плохо. Температура высокая. Периодически проваливаюсь куда-то. Горло болит, больно глотать. Такое ощущение, что рот набит сухим геркулесом, и трудно дышать. Привели доктора. Он осмотрел мое горло, измерил температуру и вышел за ширму, чтобы поговорить с родителями. Вся горю. Хочется спать.

Из-за ширмы появляется моя тетушка Вера, старшая сестра моей мамы.

– Тебе хочется чего-нибудь? Скажи! Я из-под земли достану, – бодро и весело заявляет она.

– Апельсин, – шепчу я.

Сейчас весна. Апельсинов нет в продаже. Как-то случайно вырвалось.

– Господи, – радостно всплескивает руками тетушка. – Апельсин, какая прелесть, – щебечет она. – Я достану, я расшибусь, но достану.

И она, счастливая, упархивает за ширму.

Проваливаюсь куда-то. Дышать тяжело. Входит бабушка Женя,

поправляет мне подушки. Я засыпаю. Просыпаюсь от тихого разговора за ширмой, двигают стулья, различаю голоса родных.

Голос мамы:

– Я беру мизер.

Папа:

– Не рискуй, подумай, опять нахватаешь взяток, у тебя уже гора больше всех.

Бабушка Женя:

– Играй! Не слушай никого. Я тебе одолжу, в крайнем случае. Не мешай ей, пусть играет!

Я понимаю, что они сели играть в карты, в «Преферанс», – это самая любимая игра в нашей семье. Торгуются.

– Пика.

– Трефа.

– Бубна.

– Черва.

Проваливаюсь. Тело горит. Нет сил, не могу шевельнуть рукой или ногой. Плавлюсь от высокой температуры. Почему я попросила апельсин? Вспоминаю: в детстве, мне было, лет пять, тетушка Вера повезла меня в гости. В этом доме специально собрались какие-то важные люди, чтобы слушать пластинку Александра Вертинского, которую хозяйка дома привезла из-за границы. Вертинского в то время не издавали и не жаловали, но интеллигенция и богема его очень любили и знали все его песни наизусть.

Несколько дней тетушка Вера меня строго поучала: «В гостях, воспитанные дети, если им что-то предлагают из угощения, вежливо отвечают: «Благодарю вас, мне не хочется”, и учила меня делать реверанс. Помню в огромной квартире, куда мы приехали, стояли длинные столы, накрытые белоснежными скатертями, стульев не было. Очевидно, именно так выглядел «фуршет». Столы возвышались над моей головой. Поскольку я была ниже ростом, то не могла видеть, что на них находилось. Мне были видны только хрустальные вазы на высоких ножках, наполненные апельсинами, и расставленные на столах по всей их длине. Вокруг ходили красиво одетые мужчины и женщины, их окутывал волнующий аромат незнакомых духов. Ко мне обращались взрослые, спрашивая: «Девочка, ты хочешь апельсин?» Я улыбалась, делала реверанс и отвечала: «Благодарю вас, мне не хочется». От этого вечера в моей памяти осталось только одно – мне больше всего на свете хотелось съесть апельсин. Возможно, именно с этого дня он стал моим любимым фруктом.

Из-за ширмы появилась мама.

– Доча, ты хочешь чего-нибудь, может быть, пить?

Качаю отрицательно головой. Пить не хочется, больно глотать даже воду, и нет сил, говорить. За ширмой тихо. Видимо, все вышли на кухню курить.

Маму я считала самым красивым и добрым человеком на свете. Я ею тихо восторгалась. Сама она не любила сентиментов и не допускала в общении фамильярности. Я это чувствовала и держала дистанцию, но это не мешало мне, относится к ней с тихим обожанием. Если при мне кто-нибудь позволял себе непочтительно говорить о ней, а это случалось в нашей коммунальной квартире, я начинала плакать или убегала куда-нибудь, страдая оттого, что не могу ее защитить. Раньше мама служила в театре Комедии, и театральные поклонники называли её – «камея». Мамин профиль, словно выточенный из драгоценного камня, выглядел классически величественно. И в домашних конфликтах, которые тоже случались, как и во всякой семье, я всегда была на ее стороне. С мамой было легко и весело. Она часто повторяла одну фразу, которую я запомнила на всю жизнь: «Со мной жить, всё равно, что цветы в комнате стоят».

У бабушки Жени, обе комнаты заставлены старинной мебелью из красного дерева. После Октябрьского переворота в Зимнем дворце устроили дешевую распродажу, и она купила кое-какие предметы дворцового интерьера. Огромное зеркало под потолок в раме из красного дерева возвышалось между окнами. Стол, стулья и диван восемнадцатого века, тоже из красного дерева, старинные настенные тарелки, две из которых она подарила маме, и они висели у нас в квартире на Мойке, и кое-что еще. Сейчас этот старинный стол накрыли листом ватмана, который расчертили для «преферанса». За ширмой – снова шум, спорят, торгуются.

– Семь бубен.

– Семь червей.

– Семь без козыря.

– Пас.

– Пожал-те, прикуп-с. М-да… На прикуп надейся, а сам не плошай.

– Восемь пик.

– Пас.

– Вист.

Этажерку, в комнате бабушки Жени, всегда украшала, большая морская раковина, розового цвета. Когда я прижимала к ней ухо, мне слышался шум моря. Звук морского прибоя завораживал меня. Волшебная раковина, в которой шумело целое море. Смотрю на раковину, думаю о море, и засыпаю.

Звонок в дверь. Раздаются оживленные возгласы родных. Это тетушка Вера раздобыла апельсин, купила его в ресторане, не то в «Астории», не то в «Европейской». Все с шумом врываются ко мне, за ширму.

– Вот, – торжественно объявляет тетушка. – Вот, я достала тебе апельсин! Сейчас почищу, и будешь есть.

Все стоят и смотрят, как она срезает ножом корку с апельсина,

комнату наполняет апельсиновый аромат. Тетушка разделяет апельсин на дольки и также торжественно произносит:

– Открой рот.

Я открываю рот, она кладет мне в рот дольку апельсина. Я, с трудом, разжевываю ее, и пытаюсь проглотить. Апельсиновый сок касается моего воспаленного горла, и я содрогаюсь всем телом от резкой боли. Глаза защипало от слез. Мне больно, но я улыбаюсь, чтобы не обидеть тетушку.

– Спасибо, – шепчу я.

Устала. Закрываю глаза, нет сил, даже вытереть слезу, которая течет

по щеке.

– Ну, поспи, поспи, – говорит тетушка и счастливая, с чувством удовлетворения и гордости за себя, удаляется за ширму, уводя за собой всех остальных.

Очнулась. Не знаю – день, вечер. За ширмой идет «торговля», играют, ссорятся. Голоса слышны то громче, то тише, среди них – незнакомые мне. Видимо родители и тетушка Вера ушли, а их заменили за игровым столом подруги бабушки, тоже заядлые преферансистки. Играют.

– Семь пик.

– Семь треф.

– Пас.

– Пас.

– Два паса в прикупе чудеса.

– Десятерная. Чистая.

– Ложимся.

– Тебе всегда везет.

– Она играет, как старый генерал, на четырех тузах пасует.

– Ты не боишься кори?

– Нет, я в детстве болела.

– А я не болела.

– Будь осторожна.

Заходит бабушка Женя. Меняет мне рубашку, совершенно мокрую от жара, на сухую, меняет постельное белье, укутывает меня одеялом до самых глаз и говорит:

– Не шевелись, буду проветривать.

Все вышли. Тишина. Чувствую поток свежего воздуха. Засыпаю.

Бабушка Женя рассказывала, что она росла в семье, где было четырнадцать детей. На единственной кровати спали родители, а дети – на полу. Как-то, маленькая Женя, заболела воспалением легких. Все взрослые уходили утром на работу, а она, вся в жару, очень хотела пить и ползла через всю комнату к двери, где стояло ведро с холодной водой, пила и еле-еле доползала обратно на свое место. Вечером приходила с работы мать и восклицала удивленно: «Ой, Генька, ты ще не вмерла?»

Сколько дней прошло не знаю. Из-за ширмы появляется папа.

– Ну, как ты, доню? – с участием спрашивает он.

– Хорошо, – шепчу я.

Он скрывается за ширмой. Слышу, там спорят.

– Нельзя, чтобы на нее падал свет, может лицо побить, как после оспы.

– Там, за ширмой, темно.

– Говорят, изобрели прививки от кори.

– Ерунда. Этими болезнями лучше в детстве переболеть, будет стойкий иммунитет. Прививка может в детстве тебя уберечь, но, если потом, взрослой заболеешь, то умрешь.

– Чур, чур, меня. Пусть сейчас переболеет. Пишем пулю.

– Пишем, до двадцати пяти.

– По полкопейки.

– Идет.

– На, вот, лист ватмана, черти.

Вспомнила лето в детстве. Мы где-то на даче, мне года четыре. Папа посадил меня на плечи, в одной руке он держит банку с малиной, подняв ее вверх, чтобы я ела ягоды прямо из банки, другой рукой придерживает меня, чтобы я не упала. У папы очень высокий рост и мне видны сады за заборами. Я ем сладкую крупную малину и разглядываю окрестности.

– Не верти головой, а то упадешь, – говорит мама; она идет рядом.

– А я и не вертю, – отвечаю я, и смеюсь, потому что, конечно же, «вертю».

За ширмой снова спорят.

– Не перебивайте чужие висты.

– А Вы сидите на прикупе – сидите тихо!

– Вы же пасовали. За такие вещи в приличном обществе бьют канделябром!

Мне смешно. Я думаю о том, что в приличном обществе никого

ничем не бьют, даже, вероятно, не повышают голоса, а объясняются спокойно и сдержанно.

Из-за ширмы появляется доктор. Он осмотрел мое горло, глаза, измерил температуру, и многозначительно протянув: «та-а-ак-с», скрылся за ширмой. Я, очевидно, скоро поправлюсь. Глотать стало легче, и температура заметно упала. За ширмой оживленно что-то обсуждали мои родные. Затем громко задвигались стулья, и я услышала, знакомое:

– Пика.

– Трефа.

– Бубна.

– Черва…

Я улыбаюсь. Мои глаза остановились на розовой раковине. Я вспоминаю берег Финского залива, где мы летом снимали дачу, дубовую рощу, белую высокую ротонду с колоннами. Мне слышится шум морских волн, их шепот смешивается с возгласами за ширмой:

– Кажется, у меня игра.

– Держите карты ближе к орденам

– Знал бы прикуп, жил бы в Гаграх.

– Я беру мизер.

– Ты снова за своё. В кои веки у меня игра, может быть десятерная, а ты всегда перебиваешь. Опять нахватаешь взяток!

– Пусть играет, не кипятись.

– Не уступлю, костьми лягу, не уступлю. Всегда одно и то же…

Дышать стало совсем легко. На душе тихо и спокойно. Я выздоравливаю, и, засыпая, иду, все дальше и дальше по песчаному берегу залива, туда, где вдалеке море соединяется с небом.

Москва 2ОО2 г.

СЕРЕБРЯНАЯ КАРЕТА

Неужели вы забыли, как сварить суп для куклы? Не может быть! Это же очень просто. Вы берете немного трухи из старого полена, кладете в алюминиевую кастрюльку, добавляете травы, которая растет тут же, во дворе, и заливаете все это водой из лужи – вот суп и готов. Гале было шесть лет, и она очень любила готовить еду для куклы Кати. Во дворе, где Галя гуляла, стояли штабеля не распиленных дров для отопления дома и она, спрятавшись среди них, забывая обо всем на свете, играла в дочки-матери. Старый Петербуржский двор-колодец весь был завален бревнами, которые дворник Кузьма пилил, колол, и разносил по квартирам. В каждой комнате этого дома стояла круглая печь-голландка: она то и служила источником тепла. Галя занялась приготовлением второго. Она взяла немного песка, добавила воды из лужицы, перемешала, как следует, и стала выкладывать маленькие котлетки на алюминиевую тарелочку. Девочка настолько была поглощена своим занятием, что сразу и не услышала голос нянечки Раи, которая звала ее обедать. Нянечка Рая ходила среди дров и приговаривала строго: «Галина, если сейчас же не выйдешь, позвоню тётке, и она выпорет тебя, как «сидорову козу».

Галя, услышав эти слова, сразу же стала собирать свою игрушечную посудку и закричала: «Раечка, я здесь, я здесь!» Галя очень боялась тётки. Её тётушка, старшая сестра мамы, отличалась чрезмерной строгостью и даже суровостью характера. Всем нянечкам, которые нанимались присматривать за Галей, она всегда говорила: «Если что не так, вот телефон, звони мне, я сразу приеду и выдеру ее, как «сидорову козу». Била тётка Галю ремнём очень сильно. Галя даже не успевала подумать, а каково же «сидоровой козе», потому что ей самой было невыносимо больно. Галя кричала и плакала, но тётка была неумолима. Поэтому угроза позвонить тётке сразу возымела свое действие. Галя бежала к нянечке, держа в руках куклу и посуду, которую даже не успела помыть в луже после приготовления куклиного обеда.

Нянечки обычно приезжали в город из деревень для того, чтобы начать свою городскую карьеру. Это были, как правило, молодые девушки, которые, нанимаясь нянечками в какую-нибудь городскую семью, получали временную прописку в городе, а дальше надеялись: кто на чудо, кто на возможность устроиться на завод или фабрику. Няни, чаще всего, на одном месте долго не задерживались. И у Гали они менялись очень часто, но вот Раечка задержалась надолго. Она была расторопна, остроумна, и прижилась в Галиной семье. Галина мама заставила Раечку пойти учиться в техникум на бухгалтера, чтобы потом Раечка смогла получить хорошую работу в городе. Сначала Галины родители платили ей небольшую зарплату за домашнюю работу, а когда она начала учиться, ей платить перестали, так как она стала равноправным членом семьи, приёмной дочкой, или просто дальней родственницей. Питалась Раечка вместе со всеми, а одежду мама ей покупала сама и давала деньги на мелкие расходы. Раечка очень любила ходить на танцы, что ей позволялось в разумных пределах. Училась Раечка на вечернем, так что днем могла гулять с Галей и делать домашнюю работу. Жили Галя с Раечкой дружно. Вечерами, укладывая Галю спать, Раечка читала ей перед сном. Только Раечка, почему-то, не любила сказки, и как только Галя ни упрашивала её почитать про «Аленький цветочек» или про Василису Прекрасную, нянечка ни в какую не соглашалась. Раечка читала Гале вслух рассказы французского писателя Ги де Мопассана, потому что ей они очень нравились. «Это про любовь», – мечтательно говорила Раечка и, вздыхая, начинала читать медленно, некоторые места, перечитывая, по два раза, а некоторые читала про себя, но Гале это было неинтересно. Она ничего в этих рассказах не понимала, и быстро засыпала.

Сказки же Галя читала себе сама. Читать она начала рано, в пять лет, и чтение доставляло ей большую радость. Во дворе, в «дочки-матери», Галя часто играла с девочкой по имени Аленка. Эта девочка, дочь подполковника, недавно переехала в их дом. Они поселились в соседнем подъезде, в трехкомнатной квартире на втором этаже. С ними жила соседка, одинокая старая женщина. Её собирались выселить из квартиры, чтобы всю квартиру освободить для подполковника, но Алёнкин папа разрешил ей остаться, и она тихо и одиноко доживала свой век в соседстве с семьей подполковника. Как-то раз, Галя позвонила в квартиру Аленки, чтобы позвать её гулять. Ей открыла дверь высокая, худая женщина в темно-синем платье с белым кружевным воротником. Её седые волосы были аккуратно убраны в узел на затылке. Галя поздоровалась и спросила: «Извините, пожалуйста, Алёнка выйдет гулять?» Женщина ответила, что Алёна ушла с мамой в магазин, скоро вернется, и предложила Гале подождать подружку в своей комнате.

– Если хочешь, заходи в гости. – Предложила она. Галя поблагодарила и вошла в квартиру. Вслед за женщиной она прошла в её комнату и, войдя, замерла от удивления. Никогда еще такого в обычном доме Галя не видела. Все стены комнаты были завешаны картинами в золоченых рамах. Здесь висели и портреты, и пейзажи. Галя бывала с мамой и в Русском музее, и в Эрмитаже, и там она видела такие же картины. В застекленных шкафах, вдоль одной стены была расставлена старинная посуда. «Как в музее» – опять подумала Галя, и, не решаясь войти в комнату, затаив дыхание, встала на пороге.

– Проходи, проходи, можешь всё посмотреть, – улыбаясь, сказала хозяйка этой комнаты, видя, какое сильное впечатление произвела её комната на маленькую гостью.

В углу комнаты, на зеркальной поверхности небольшого трюмо, были расставлены красивые безделушки. Галя сразу же обратила внимание на серебряную карету. Маленькая, изящная, она была совершенно такой же, как та, на которой Золушка поехала на бал в королевский замок. Женщина заметила, что приковало взгляд девочки, и разрешила ей взять карету в руки. Это было настоящее чудо. Колеса кареты крутились, дверцы открывались. Галя, почти не дыша, рассматривала замечательную вещь, бережно держа ее в руках. Неожиданно женщина сказала:

– Я вижу, тебе очень понравилась эта карета. Возьми её себе, на память, в подарок от меня.

Галя сначала не поняла, о чем сказала женщина, но потом так обрадовалась, что «большое спасибо» произнесла почти шепотом, от волнения.