Дорогу осилит идущий. Сборник рассказов

Марина Русецкая

Дорогу осилит идущий. Сборник рассказов

СТРАННИК

                  «Будьте страннолюбивы друг ко другу

            без ропота»

                  1 посл. Св. Ап. Петра.

Снег метался из стороны в сторону, то, затихая на мгновенье, то, вскидываясь фонтаном, словно белый фейерверк во тьме. Приближалась ночь. В квартире у большой московской кольцевой дороги было тепло, но завывание стихии за окном настораживало, заставляя, невольно, прислушаться к тому, что происходило в природе. Матрёна рассказывала детям сказку. Два мальчика пяти и шести лет лежали в постели притихшие, не смея шевельнуться. Мальчик постарше спросил:

– Мам, а ты вьюгу боишься?

– Нет, – засмеялась Матрёна, чтобы подбодрить притихших детей, на которых вьюга, видимо, оказывала своё тревожащее воздействие.

– Нет, мои дорогие. Чего же нам здесь бояться? Мы в доме, где тепло, где много людей. Нет, вьюга сейчас опасна только тем, кого она застала на улице, в дороге. Ну, спите, спите.

Матрёна укутала детей одеялом, поцеловала, перекрестила и, пожелав им спокойной ночи, направилась к двери.

– И, потом, – добавила она, – вас двое мужчин, вам-то, совсем должно быть не страшно. Мужчины никогда ничего не боятся.

– А нам и не страшно, и совсем не страшно, – бодро ответил старший.

– Вот и молодцы! Всё, всё, спать!

Матрёна выключила свет в спальне и пошла на кухню. Вьюга продолжала неистовствовать. За окном стояла сплошная стена мятущегося снега. Матрёне показалось, что в окно что-то стукнуло. Она подошла ближе и с трудом разглядела человека, который палкой еще раз постучал в стекло. Матрёна указала ему рукой в сторону подъезда, давая понять, что он может войти. Жила она на первом этаже. Через минуту раздался звонок, и Матрёна открыла дверь. На пороге стоял высокий старик в пальто до пят, в валенках, голова его была укутана бушлатом. Лицо, борода, густые седые брови, да и весь он с ног до головы был запорошен снегом.

– Простите, девушка, – спросил он усталым хрипловатым голосом.

– Вы позволите у вас вьюгу переждать. Я заплутал тут у вас, в этой метели.

– Конечно, дедушка, проходите, раздевайтесь, – весело предложила Матрёна.

Ей стало вдруг радостно оттого, что она может помочь старому человеку.

– Снимайте пальто, валенки, вот, тапочки. Сейчас Вы отогреетесь, у нас тепло, – приговаривала Матрёна, помогая старику снять заснеженную одежду.

– Вот, спасибо, милая, вот, повезло-то мне с тобой как, – уже повеселевшим голосом заговорил старик, снимая пальто, бушлат и валенки.

– Проходите на кухню, садитесь на диванчик. Вы, наверное, проголодались? – Спросила Матрёна.

– Да, милая, есть хочется. Вот, повезло-то, как, – всё повторял старик, проходя в маленькую, уютную Матрёнину кухоньку.

– Сейчас, дедушка, я Вас накормлю. У меня картошка есть, еще теплая. Вот – квашеная капуста, колбаса, хлеб, масло. Вот – сало есть, если хотите. – Матрёна проворно заставляла стол едой, ей хотелось быстрее накормить голодного человека.

Вымыв руки у раковины, вытерев их аккуратно пестрым полотенцем, старик принялся за еду. Он ел размеренно, с такой торжественностью, словно это была праздничная трапеза, а не обычная простая пища.

– А дети у тебя есть? – Спросил он.

– Да, два маленьких сына, пять и шесть лет, – ответила Матрёна.

– А муж где работает? – Продолжал спрашивать старик.

– Нет, мужа нет, ушел он, у него теперь другая семья, – смутилась Матрёна. Ей почему-то стало неловко, перед этим совсем незнакомым ей человеком, из-за того, что семьи у нее не получилось.

– А как же ты одна-то справляешься? – Спросил старик.

– Да так и справляюсь. Работаю и прирабатываю, все по дому сама умею делать. Живем мы дружно и мирно, дети мне помогают. – Ответила Матрёна.

– Как же ты не побоялась пустить в дом чужого человека? Я тут уже часа три, может, и больше брожу по вашей местности, не в одно окно стучался, да только никто не впустил, а ты впустила – вот как!

– Дедушка, да как же можно в такую непогоду в дом не пустить. Я уж, и не знаю, – удивилась Матрёна.

– Спасибо тебе, душа добрая, что не оставила старика замерзнуть в снегу. Мне вот на улицу Ордынку надо, а я тут закружился, как в лесу. Далеко ли отсюда эта улица будет?

– Ой, всплеснула руками Матрёна, – это же в самом центре Москвы, а Вы сейчас на окраине, около большой кольцевой дороги. Далеко, конечно. Да, только Вы, дедушка, не огорчайтесь. Вы здесь, вот на этом диванчике и переночуйте, а завтра с утра, погода, даст Бог, уляжется, отправитесь в дорогу. – Успокоила старика Матрёна.

Старик смотрел на Матрёну с таким удовольствием, словно она подтверждала собой какое-то его предположение о жизни.

– Хорошо, милая, спасибо тебе. А зовут-то тебя как, величают?

– Матрёной.

Дед даже руками взмахнул.

– Ох, да имя у тебя, какое, не городское, редкое. Имя то старое, доброе имя. – Матрёша, значит? – Усмехнулся лукаво старик.

– Вот, вот, – засмеялась Матрёна. – Вот именно, что Матрёша. Матрёха-дурёха, Матреша-дурёша. Меня так с детства дразнили. Я столько переплакала из-за своего имени, – вздохнула Матрёна.

– Вот и напрасно, Матрёша. Имя-то у тебя завидное, красивое. Еще в древние времена матроной называли хозяйку дома, мать семейства. Название это было почетное, почтительное.

– Спасибо Вам, дедушка, на добром слове. Теперь-то, я уже привыкла, не переживаю. А, когда другие смеются – смеюсь вместе с ними, не обижаюсь. Даже, может быть, и полюбила теперь свое имя. Давайте, я Вам чаю горячего налью. Вот, и чайник закипел, – предложила Матрёна.

Она поставила перед стариком большую чашку, достала сахар, печенье, налила чаю гостю, и себе тоже.

– За окном вьюга, холодно, а у нас тут, чай горячий, – засмеялась она.

– Спасибо тебе, Матрёша милая, душа добрая. Ты, может быть сегодня, жизнь мою, стариковскую спасла, я уж совсем ослаб, думал конец мне пришел, – сказал старик.

– Что Вы, дедушка, не я, кто-нибудь другой впустил Вас, мир не без добрых людей, – утешала старика Матрёна.

– Да, конечно, не без добрых людей, раз еще стоит этот мир. Он только на добрых людях и держится, добрыми делами скрепляется, а если бы не так, давно бы ему конец пришел.

– Дедушка, – спросила Матрёна, – а Вы сами, откуда будете и лет Вам сколько? Расскажите о себе, пожалуйста. Живу я – уединенно, не часто повезет нового человека встретить, чтобы поговорить, а Вы, наверное, много всего повидали. Расскажите, если можно.

Старик сел поудобнее, взял чашку с чаем в руки и начал свой рассказ.

– Раньше, милая Матрёша, звали меня Ванькой, потом Иваном, теперь – просто дедом зовут. Лет своих не помню, родных тоже не имею, так как сиротствовал, а своей семьей не обзавелся. Всю свою жизнь странствовал, по земле нашей бескрайней бродил. Много работ сменил: и пастухом был, и конюхом, и лапти, и корзины плел, и кузнечным и пахотным делом приходилось заниматься. Но больше всего в артели ходил – церкви ставил. И деревянные, и каменные, и часовни. В артель всякие люди собирались для божьего дела. Мастеровые, умелые, Бога почитающие, красоту любящие. С благословения священника, с поста и молитвы начиналось новое дело. С Богом любое дело спорится, с душой, да с любовью. Хорошо мы так артелью ходили. За хлеб, за простую одежду, за малые деньги. Человеку-то немного земного надо, главное душевное строение установить. Посмотришь, бывало, на дело рук своих и возрадуешься, и возликует душа, до чего хорошо сработано. Приют всегда себе находили, и ночлег, и пропитание.

Работящему человеку Бог подает через людей добрых: и накормит, и напоит, и даже словом похвальным одарит, что тоже немаловажно в нашем деле. Ибо, как в писании сказано: «Не хлебом единым жив человек, а, словом божьим из уст исходящим».

Работы много было. По всей России-матушке ходили, везде нужны были. Хорошо может жить человек на земле, если дури в себя не впустит. Конечно, разные люди в артель приходили. Был у нас богомаз, Никита, из Полтавской губернии, там церкви расписывал, потом к нам прибился. Мастер даровитый. Так славно работал, что люди издалека приходили посмотреть на дело его рук. Только еще и тем он знаменит был, что никак себя сдержать не мог, собой не владел. Пока работает, все нормально. Как закончит работу – узнать его нельзя. Одну деревню его именем назвать хотели, чудесно храм расписал, да только после работ, такой тарарам учинил, так запил, так разбушевался, что его попросили и вовсе из этой деревни уйти. Люди все по-разному выстроены, каждый на свой манер. А многие шли в артель грех свой замолить, или Богу послужить, всякие бывали.

А потом, и вовсе пришли другие времена. Трудовой человек стал не в чести, в чести стал болтливый. А, как известно, кто много говорит, тот мало делает. Работа шуму не любит. Вот болтовней-то пустой и стали забивать трудового человека и хозяина. Притеснять, и вовсе на нет сводить. Много полегло трудового народу. Куда ни глянь, – всюду братская могила. Сами себя и наказали. Без трудового человека и голод случился, и мор. А хуже всего, вражду стали сеять между собой, брат пошёл на брата, как Каин на Авеля. Вместо любви – ненависть насаждали в народе. Это же, губительное семя. Перестали слышать друг друга, а начали друг друга убивать.

Человек без Бога сразу теряет облик человеческий, сразу становится подобен зверю лютому, ненасытному, всюду врагов видит, крови хочет человеческой. И застонала земля наша, залилась кровью. Все стало рушиться – и дома, и города, и деревни, и церкви. Стали падать наши церкви, наша краса, радость и любовь. Даже и не верилось сначала, что у нашего простого человека на такую красоту рука поднимется, а, поди ж ты, вселился в него враг Божий, враг рода человеческого, и стал он красоту уничтожать, храмы рушить. На свое святое, сам же руку и поднял. Невольно тут и вспомнишь, что простой-то народ, кричал Пилату: «Распни его, распни!» – о Христе, о Боге.

Старик горестно замолчал, и даже слезы у него навернулись на глаза. Он их вытер ладонью и дальше продолжил свою историю.

– Как-то, забрел я в одну деревеньку. Место очень красивое. Деревенька сама в одну улицу, а храм большой, каменный, с высокой колокольней, и погост рядом, деревянной оградой обнесен. Я поселился в одной семье – пустили люди добрые, вроде, как ты, да и стал расспрашивать, почему у них погост больше деревни. Они мне и поведали свою историю. Деревня прежде большая была, каменные дома имели помещик и священник. Многие сельчане имели крепкие дома. Да, как ворог нашел, новой властью наставленный, так все снесли, сбили, одни фундаменты кое-где остались. А людей работящих, да трудовых, кого вывезли, кого на месте расстреляли.

Храм был не хуже, чем в самой Москве. Когда рушить стали, пришли два брата, самые ярые, одержимые. Один, который младше был, крест с купола скинул, да пошатнулся и сам на плиты каменные упал, возле храма. Сразу калекой сделался, его теперь в коляске возят. Местные говорили, что к этому брату еще Бог милостив оказался, дал возможность при жизни свой грех искупить, а другой брат хотел с большой колокольни крест скинуть, да высоко-то слишком. А тут, как меньшой упал, и совсем струсил. Прицелился, и давай по кресту из ружья палить. Крест деревянный крепкий, свалить не свалил, а только на самом перекрестье дыра от пули осталась. Если присмотреться, небо проглядывает сквозь отверстие. Так и стоит храм весь ободранный, без окон, без дверей, иконы растащены, росписи сбиты. Ветер в нем гудит, будто кто плачет, да, иногда, случайный путник ночью в непогоду костер внутри разведет, чтобы не замерзнуть. А от деревни одна улица осталась, и та вся разбита. Тракторист на тракторе домой обедать ездил и всю улицу раскорёжил. Раньше-то она была зеленой травкой поросшая, курицы с цыплятами гуляли, да прочая домашняя живность, а теперь только грязь и топь, без сапог и в сухой день не пройдешь.

– Дедушка, – спросила Матрёна, – а что стало со старшим братом?

А, что с ним станется. Сказывали, он редко по деревне ходит. Если и выйдет, так ни с кем не здоровается, мимо молча проходит и всё. Семьи у него нет. Я их обоих встречал. Тот, что калекой сделался, того в коляске женщина возит, в деревне говорили, он с ней гулял ещё до этого случая, а, после того, как упал, она при нём осталась. И, старшего брата видел, он шёл по дороге, весь какой-то, тёмный, словно дерево, выгоревшее изнутри. Прошёл мимо, глядя куда-то в сторону, будто никого и нет вокруг.

Вот, милая, как сам человек себе навредить может. Злобой, да безверием, а пуще равнодушием и глупостью. А дети их все это перенимают и, если сами также не поступают, то всячески дела отцов стараются оправдать. И вместо того, чтобы ужаснуться, да прощения у Бога просить, все повторяют, мол, время такое было. А время всегда одно и то же – испытание душе человеческой. В это же самое время и другие люди были. Они погибали, а варварством и разрушением не могли заниматься. Время здесь не при чем. Человек всегда имеет свободу выбора, это ему от Бога дано. И как бы человек не поступал, а – «не убий», так и останется заповедью божьей для любых времен. Налей-ка мне, милая, еще чаю погорячее, чай у тебя хороший, крепкий, да сладкий.

Матрёна взяла чашку, налила полную горячего чая.

– Пейте, на здоровье, – улыбнулась Матрёна и приготовилась слушать дальше.

А старик, отпив из чашки, продолжал свою историю.

– Помню, как-то, шел я лесной дорогой в одну деревню, в которой, сказывали, большой храм стоит красным да белым кирпичом выложенный. И служба там, говорили, необыкновенная, хор местный из прихожан чудно поет. Шел я посмотреть на этот чудо-храм. А дело было зимой, и попал я в самую зимнюю непогоду, в такую сильную вьюгу, вроде, как сейчас за окном лютует, – и старик указал на метель, которая продолжала завывать в ночи.

– Вот, только с той разницей, что здесь, все-таки, город большой, а там вокруг стоял лес непроходимый и темный. Правда, и в городе, иногда, также пусто бывает, как и в лесу глухом. Закружило меня, заворотило, сбился я с пути-дороги. Как шел, куда шел – один Бог ведает, а все-таки увидел вдали тусклый огонек. Я на этот огонек, который, то исчезал, то вновь появлялся вдали, брел уже из последних сил и уперся прямо в изгородь, плотно сплетенную из ивняка. Еле нашел калитку, подобрался к крыльцу и давай стучать-колотить, авось, думаю, пожалеют люди и впустят в дом.

Открыл дверь мужик в длинной домотканой рубахе и в валенках на босу ногу – я к нему на руки и упал. Втащил он меня в сени и давай тереть лицо и руки, а потом, когда я чуть отдышался, в избу ввел, завел в закуток за печью, снял с меня всю одежду, надел на меня такую же рубаху, как на нем была, и уложил на лавку, накрыв одеялом. Я так и уснул сразу, в тепле-то, даже и слова с ним не вымолвил.

Спал, не знаю сколько, только проснувшись, уловил запах свежевыпеченного хлеба. Встал, вышел из своего закута и вижу: хозяйка у печи возится. А изба, сказать тебе милая, не всегда такую и увидишь. Печь белая, полы деревянные до бела отмыты, половиками выстелены. Икона Божьей Матери с младенцем в полотенцах вышитых белой гладью в красном углу, и лампада перед ней горит. Я, видно, ночью-то на свет этой лампады и шел. На окнах занавески тоже белой гладью вышиты, и цветы в горшках на подоконниках стоят. На печке, за шторкой, детишки посмеиваются, шепчутся. Чистота во всем, обстоятельность. Потолки высокие, дышится в избе легко. Тепло в доме, уютно и, как-то, просторно.

Хозяйка меня увидела, заулыбалась и говорит:

– Доброго утра, мил человек, иди, умойся там, в сенях, да и приходи за стол, как раз, кушать будем. Небось, где холодно, там и голодно. Я поздоровался, перекрестился на икону, поблагодарил, мысленно, Матерь Божью, заступницу, за то, что дорогу мне указала, и пошел в сени. А там, уже хозяин подал мне умыться. Познакомились, разговорились. Соседняя это оказалась деревня той, в которую я шел. Сам-то, скотину держит, огород, детишек семеро, да трое уже на самостоятельное житье ушли, а четверо младших тут живут, по хозяйству помогают. В хозяине этом такое спокойствие и понимание было, такая во всем обстоятельность, и в облике, и в разговоре, что я налюбоваться не мог, сразу видно крепкий, хороший человек мне повстречался.

Умылся я, вернулись мы с ним в дом. Печки две в дому – одна русская, обычная с лежанкой, другая маленькая, только с плитой. И дом, и печи – все сам хозяин ставил. Хозяйка нас за стол зовет, а там уже детишки вышли, поздоровались, попритихли перед новым человеком. Сели за стол, помолчали. Хозяин перекрестился, хлеб стал нарезать и раздавать. Первый кусок – гостю, второй – себе, третий – жене. Потом детям по очереди, по старшинству. Хозяйка кашу разложила по тарелкам, молоко по кружкам разлила. Покушали. Дети оделись и убежали из избы. Метели уже и след простыл. За окном благодать. Солнце над белым полем сияет, снег блестит, аж глазам больно.

Пожил я у них несколько дней. Хозяин баню затопил. И баня у него чистая, просторная, по белому топится. Помню, после бани, лег я, в своем закутье, и заснул блаженным, благодатным сном. Просыпаюсь, а у стены, на табурете, мои вещи лежат, вымытые, высушенные и починенные заботливыми руками хозяйки. Даже слезы, помню, у меня на глаза навернулись. Такая доброта и истинная забота человеческая жила в этом доме. Благодарил я их ото всего сердца. Эти замечательные люди дали мне в дорогу целую торбу еды, а хозяин запряг лошадь в сани, и отвез меня до соседней деревни. Распрощались мы с ним, обнялись по-братски. Я пошел в храм и поставил за них свечку к иконе Христа-Спасителя. Стоял и благодарил Бога за то, что таких вот людей сподобил увидеть. У Бога много хорошего есть на земле, но главное, самое драгоценное – это люди божии. Много я, после, думал о том, что эта изба и есть, та самая Россия, которую так любит душа наша.

– Дедушка, а давно ли это с Вами было? – Спросила Матрёна.

– А не припомню я точно, да, только, и не важно это. Такие избы всегда были на Руси, есть и будут. Если человек трудится, да Богу молится, живет в терпении и благодарности, Бог его и направит, и силу даст, и ум. Все, что есть хорошего на земле – все от Бога. Вот ведь приняла Русь крещение, а испытание веры не выдержала. Так быстро от Бога отказалась. Значит, не крепка еще вера была в народе. Мученики, да святые, да богоугодные люди во все времена были, а в целом народ не крепко за веру стоял. Вот и отрекся. Да как еще отрекся, с какой злобой и жестокостью стал рушить храмы, гнать и убивать священников, глумиться над монашеством, да и каждого, кто хоть чуть проявлял доброту и трудолюбие, побивал камнями. Лишь человек от Бога отходит, в него сразу людоед вселяется, пожиратель человеков. Это ли не страшная расплата за отступничество. Бог сказал человеку – не делай худого, себе же навредишь, а человек заявил Богу – я сам знаю, что мне делать, и начал делать. А когда увидел, что наделал, закричал: «Бог, за что ты меня наказал?!» Только Бог не наказывает, Бог милует. А наказывают себя люди сами – неверием да нетерпением, завистью да алчностью, а главное – своеволием.

Вот, милая, много странствовал я по земле нашей, видел и процветание, и позор. Много видел и жестокого, и глупого, да, только, пока есть праведники на земле нашей, не разрушит Господь этого места. Видел я трудовых, светлых и святых людей, потому и спокоен за землю нашу.

– Смотри, Матрёша, метель-то не унимается, а у тебя уже глаза-то сами закрываются, спать хотят.

– Дедушка, а, как вот, сейчас, церкви снова открывают и строят новые и восстанавливают старые, вера возрождается? – Спросила Матрёна.

– Да, Слава Богу, что открываются, верующий человек теперь спокойно может в храм ходить. Бог то всегда с человеком, только человек не всегда с Богом. Вон сколько за веру погибло людей. Да, церковь то, нашу не только снаружи порушили, но и изнутри тоже. В церкви те же люди, что и везде у нас. А грех – он через человека куда угодно пробирается. Нужно человека восстанавливать, храм души человеческой. Как в писании сказано: «Вы – храм Божий», то есть каждый из нас. В народе ещё так говорили: «Храм не в брёвнах, а в рёбрах». А, сейчас, любви-то мало еще к человеку. Пока мы друг на друга не добро смотрим. А ведь Бог – это любовь. И, сказано нам: «Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу». В некоторых храмах учат, как в Бога верить, какую одежду надевать в церковь, да не в одежде дело. Сердце должно быть открыто Богу. Раньше-то обряды церковные соблюдали, об одежде заботились, а быстро иконы на портреты поменяли. Не в этом дело, стало быть. Не во внешнем, а во внутреннем устройстве главное, в сердце человеческом. Как сказано в Евангелии: «Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине».

Ну, вот, девушка милая. Спасибо тебе за хлеб, за соль, за приют да доброту твою. Давай-ка, ко сну отправляться. Тебе тоже отдохнуть надо, сама знаешь: «Утро вечера мудренее».

– Дедушка, я пока Вас слушала, – сказала Матрёна, – все плохое позабыла. Спасибо Вам, так легко на душе стало, спокойной ночи.

– И тебе спасибо на добром слове. С Богом, милая, и тебе спокойной ночи, храни тебя Господь.

Матрёна принесла белье, подушку и одеяло на кухню, а сама пошла к детям в комнату. Дети уже давно и крепко спали. Матрёна легла и сразу уснула.

Утром, только Матрёна открыла глаза, сразу вспомнила вчерашний вечер. Встала, надела халат и пошла на кухню, посмотреть, как там ее ночной гость. Но в кухне уже никого не было. Постель, сложенная аккуратной стопочкой, лежала на диванчике. Матрёна подошла к столу и в полусвете увидела маленькую иконку Божьей Матери, лежавшую на столе. Ее, видимо, дедушка оставил Матрёне на память. Она прижала иконку к груди и заплакала. Слезы сами текли из глаз, и с каждой слезинкой ей становилось легче и радостней на душе. Матрёна поднесла иконку к губам, поцеловала ее, перекрестилась, вздохнула глубоко и прошептала: «Спасибо тебе, Господи, за самое твое дорогое, за человека божьего».

Москва 1998 г.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

Оле исполнилось три года, когда у нее появился отец. Мама вышла замуж второй раз, а родного отца Оля не знала. Мама рассталась с ним почти сразу после Олиного рождения. Второй папа, и теперь, единственный, был очень добрым. Он привез Оле из командировки слона, сделанного из папье-маше. Каждая толстая нога слона стояла на маленьком колесике, и Оля каталась на этом слоне по комнате. Слон катился легко и быстро, голова у него качалась и, когда Оля увидела его впервые, он смешно кланялся ей хоботом, как будто здоровался. А еще папа каждый вечер рассказывал Оле перед сном сказки и пел песенку про волчка, которую закачивал так:

      «К нам волчок, не ходи.

      Нашу Олю не буди!»

Через год у Оли появился маленький братик. Мама сказала, что родила его, чтобы Оле не было одиноко в жизни и, чтобы рядом с ней всегда был верный друг. Летом они всей семьей поехали в деревню, под Харьков, к родителям папы, к дедушке и бабушке. Папа рассказывал, что у него на родине есть большой фруктовый сад, и они там очень хорошо отдохнут и вдоволь поедят самых разных фруктов. Приехали на место они поздно ночью, Оля заснула в машине, а, когда она рано утром открыла глаза, ее взгляду предстала необыкновенная картина. За окном комнаты, в которой она проснулась, стояло огромное дерево все усыпанное вишнями. Солнце освещало его, и ягоды светились вишневым светом. Их было так много, что, казалось, на ветках висят одни вишни, без листьев. Оля зачарованно смотрела на вишневое дерево. Потом в комнату вошла мама, одела ее и вывела на крыльцо. От калитки вглубь сада вела дорожка, по краям которой росли цветы. А дальше, дальше начинался фруктовый сад. Здесь росли вишни, сливы, груши и в конце сада – яблони, а за яблонями пестрела бахча с зелеными арбузами, желтыми дынями и разными другими овощами. Для девочки из северного края этот сад казался небывалым чудом.

Папа познакомил их со своими родными. Бабушка, папина мама – худенькая, маленькая женщина в темном платке, одетая во все темное, молча стояла у крыльца, пристально глядя на Олину маму. Сестра папы – тетя Леся – плотная сильная женщина, совсем не походила на папу, а дедушка был настоящий. Его голову покрывала густая копна седых волос, а такие же белые усы, свисавшие концами вниз, совершенно отвечали его званию – дедушка. Светлая домотканая рубаха и широкие шаровары очень ему подходили. Он улыбался веселой доброй улыбкой.

– Настоящий казак, – сказал про него папа.

Оля не знала, что означает это слово – казак, но по папиной интонации, а он произнес это слово с большим почтением и гордостью, поняла, что это очень хорошо – быть казаком. Родители папы разглядывали Олю и ее маму. Олина мама смущённо улыбалась, испытывая явную неловкость. Папа всегда говорил, что Олина мама очень красивая, что глаза у нее, как изумруды, а фигура стройная, как у лани, и золотые волосы, словно шелк переливаются и струятся водопадом, если к ним прикоснуться. А сама Оля в свои четыре года была веселой девочкой с ямочками на щечках и вьющимися каштановыми волосами, золотящимися на солнце.