Усадьба «Медвежий Ручей»

Господин Левшин отдал при этом поклон – даже словом не обмолвившись, что их с Зиной знакомство и так уже состоялось. Не говоря о том, чтобы как-то объяснить свой давешний маскарад или извиниться за него. Антип, однако, довольно громко хмыкнул: на станции он не мог не заметить мнимого студента. Но тоже ничего не сказал.

У Зины так и вертелся на языке вопрос: «Если вы считаете исчезновение бабушки просто недоразумением, то с какой стати вы решили вызвать в Медвежий Ручей полицейского дознавателя?» И дочке священника пришлось приложить усилие, чтобы оставить вопрос этот непроизнесённым.

А Николай Павлович, по-прежнему глядя куда-то вбок, прибавил:

– Ужин подадут в половине восьмого! Тётушка моя, Наталья Степановна, обо всём уже распорядилась. Так что смиренно прошу вас не опаздывать.

И Зина, хоть за этот день она уже порядочно свыклась с неприятными открытиями, не сумела с собой справиться – испустила вздох.

4

Наталья Степановна Полугарская, старая дева 87 лет от роду, приходилась Николаю Павловичу тёткой по отцу. И в доме Тихомировых не раз и не два высказывали предположение, что бабушка Варвара Михайловна потому не зовёт к себе в гости ни внучку Зину, ни сына с невесткой, что сия старая особа этому противится. Впрочем, так ли обстояли дела в действительности – было покрыто мраком. Ведь со слов родителей Зина знала, что Наталья Степановна далеко не всегда находилась в Медвежьем Ручье. Значительную часть времени она проводила в вологодском имении своей замужней сестры, другой тетки Николая Павловича. И Зина, отправляясь в усадьбу, тешила себя надеждой, что и сейчас старуха пребывает не в Подмосковье, а где-то на Вологодчине. Но вот поди ж ты: дочка священника получила ещё и такой сюрпризец.

– Мне нужно бы умыться и переодеться с дороги, – сделав над собой усилие, выговорила Зина.

В горле у неё першило всё сильнее – как если бы она наелась древесных опилок. И девушка даже не знала, происходило это из-за взвинченности нервов или из-за сухого, словно в какой-нибудь африканской пустыне, воздуха.

– Ах да! – спохватился Николай Павлович – он явно только теперь вспомнил про прислугу, которая по-прежнему томилась на крыльце. – Позвольте вас, дорогая, познакомить и с теми, кто служит сейчас в доме. Это Фёдор. – Он кивнул на лакея, который чинно поклонился девушке, а после, держа спину на удивление прямо, шагнул к ландолету и забрал оттуда оба Зининых баула. – А это – Любаша, горничная.

Зина вспомнила, что Антип называл это имя: то была горничная её бабушки Варвары Михайловны, обычно сопровождавшая хозяйку на пруд. И теперь дочка священника с любопытством поглядела на девушку в тёмно-синем платье. Та была всего на пару лет старше самой Зины, русоволосая, круглолицая, с налитой грудью, чего не мог скрыть надетый поверх платья передник. Любаша сделала книксен и, перехватив Зинин взгляд, быстро опустила лицо. Впрочем, недостаточно быстро: припухшее, покрытое красными пятнами, оно выглядело так, будто горничная рыдала часа два кряду, да ещё и тёрла при этом глаза.

– Пожалуйте, барышня, – проговорила она, не отрывая взгляда от своих рук, сложенных поверх передника, – я покажу вам вашу комнату. – И она распахнула перед Зиной двери дома господ Полугарских.

И дочка священника уже шагнула к ним, когда с нею вдруг приключилась престранная вещь. Так отчётливо, словно ей говорили в самое ухо, девушка услышала слова: «Уезжай отсюда сей же час! Пока ещё не поздно! А не то застрянешь тут, будто муха в смоле».

Зина часто заморгала и оступилась на ровном месте: моментально поняла, кто эти слова произнёс. То был голос её бабушки. Но не Варвары Михайловны Полугарской, пропавшей невесть куда хозяйки Медвежьего Ручья. На ухо Зине говорила её бабушка по материнской линии: Агриппина Ивановна Федотова. Та, из-за кого Зинин папенька и вынужден был теперь испрашивать перевода в другой приход, подальше от Живогорска. А саму поповскую дочку услали из родного города к чужим для неё людям – в место, где творится разная непонятная чертовщина!

Да, протоиерей Тихомиров устыдился того обстоятельства, что тёщу его объявили во всеуслышание ведьмой – и она этого даже не стала отрицать. Однако с какой стати он решил наказать за это свою единственную дочь? До этого самого момента Зина не отдавала себе отчёта, как сильно она обижена на своего отца.

Девушка замерла, почти занеся ногу над порогом – не зная, как быть. И тут новая волна раскалённого воздуха с неимоверной силой окатила её – ударила с размаху в спину, словно это был раскалённый песок, взвихренный ветром пустыни. Под этим ударом девушка не устояла на месте – сделала шажок вперёд, оказалась в прихожей дома. И невольно испустила блаженный вздох: здесь, под крышей барского особняка, царила дивная, сказочная, райская прохлада! Зина даже сперва не поверила собственным ощущениям – так велик был контраст с выматывающим зноем усадьбы. А потом не выдержала – сделала ещё два шага. Поняла: на то, чтобы выйти отсюда обратно, во двор, у неё просто недостанет сил.

Любаша обогнала её и пошла вперёд, к лестнице, ведущей на второй этаж, – показывая дорогу. А когда Зина оглянулась, то увидела, что следом за ними идёт лакей Фёдор, неся Зинины баулы в двух руках, чуть наотлёт. И, немного отстав от него, следуют Николай Павлович Полугарский и Андрей Иванович Левшин. Пути назад не было – в самом буквальном смысле.

Большие напольные часы, стоявшие на площадке между двумя пролётами лестницы, ведшей на второй этаж, пробили семь раз. И ещё до того, как отзвучал их бой, Зина стала подниматься наверх.

Глава 4

Ни здесь, ни там

19–20 августа (31 августа – 1 сентября) 1872 года.

Суббота переходит в воскресенье

1

Комната, в которую её проводила Любаша, была просторная: примерно десять на двенадцать аршин. Возле одной стены стояла кровать под розовым кружевным покрывалом, широкая, по виду – двуспальная. Возле другой стены располагались гардероб и книжный шкаф красного дерева, по углам – резное трюмо и умывальный столик с тазиком и кувшином. Но более всего Зину порадовало то, что выделенная ей комната выходила двумя высокими окнами в усадебный парк. Правда, оба окна были сейчас плотно закрыты – включая даже и форточки. А когда Зина шагнула к одному из них, намереваясь распахнуть его створки, Любаша издала предостерегающий возглас:

– Не нужно, барышня! У нас до заката окон не открывают, чтобы зноя в дом не напустить. Вот погодите: после захода солнца пройдёт дождик, тогда и проветрим. – Говорила горничная так, словно у неё был заложен нос.

Зина в изумлении повернулась к ней.

– Откуда ты знаешь, что вечером будет дождь? Есть какая-то примета на сей счёт? – И тут же дочка священника спохватилась: – Ничего, что я обращаюсь на «ты»?

Но Любаша как будто обрадовалась такому обращению.

– Полноте, барышня, – проговорила она, – господа прислуге «выкают», когда хотят своё особливое воспитание показать. А нам от того – ни тепло, ни холодно. Ну, а касаемо дождика – у нас в Медвежьем Ручье после заката завсегда дождит. А ежели зима – тогда снежком заметает.

Зина только хмыкнула: о подобных погодных феноменах она никогда не слышала. А потому решила: под этим своим «завсегда» горничная подразумевала «часто». И больше о дожде спрашивать не стала. Дочку священника волновало другое.

– А скажи мне, Любаша, – попросила она, – вчера, перед тем, как моя бабушка вышла из дому, она ни с кем, кроме тебя, не говорила? Или, может, она незадолго перед тем получила от кого-то письмо или записку?

Горничная при этих вопросах покачнулась так, как если бы Зина ударила её по лицу. У Любаши задрожал подбородок, плечи поникли.

– Неужто вы думаете, я бы это скрыла, кабы знала? Я и без того ведаю, что все в усадьбе меня винят в исчезновении барыни!.. – Любаша судорожно вздохнула, прижала к лицу ладони и даже не зарыдала – заревела: громко, с подвываниями.

– Да Бог с тобой, с какой стати тебя кто-то будет обвинять?

Ошеломлённая, Зина шагнула к ней, попыталась обнять за плечи – как всегда делала маменька, желая её успокоить. Однако Любаша отступила от гостьи и только заревела ещё громче.

– Барыня потому не взяла меня с собой на пруд, – в перерывах между всхлипываниями выговорила она, – что я рассказала ей про мельника!..

– Про какого ещё мельника? – Зина ощутила, как у неё начинает заходить ум за разум. – В усадьбе что – есть мельница?

Любаша так удивилась, что даже перестала плакать. Убрав руки от лица, она поглядела на Зину, как взрослые глядят на детей-несмышлёнышей.

– Да при чём тут мельница? Я говорю про самого. – И, видя, что барышня по-прежнему её не понимает, уточнила: – Ну, про бурмилу – про косолапого зверя.

– Про медведя?! – Зина ахнула, вновь подскочила к Любаше – заглянула ей в заплаканные глаза. – Так здесь, выходит, действительно есть медведь?

Горничная укоризненно покачала головой.

– Негоже, барышня, называть его этим имечком вслух! – А потом прибавила, понизив голос до шёпота: – Но он по усадьбе и вправду хаживает – ведмедь.

2

Зина вздрогнула, услышав, как Любаша назвала лесного зверя – с перестановкой слогов. Ещё одно воспоминание вернулось к ней – отчётливое, как верстовой столб на дороге. Когда-то – Зине тогда было не больше десяти лет – она случайно подслушала обрывок разговора, который вела в саду возле дома её бабка Агриппина Ивановна с соседской девахой по имени Фрося. Та в скором времени собиралась замуж и зашла о чём-то с Агриппиной посоветоваться. Зина тогда мало что поняла из того, о чём её бабушка с соседкой толковала. Но две вещи сейчас будто сами собой выплыли из её памяти. Во-первых – перевёрнутое словечко: «ведмедь». И, во‐вторых, то, как Агриппина Ивановна указывала Фросе на некую поразительную способность этого зверя.

– А потому, девка, – говорила она, – смотри, чтобы никакой цыган с ведмедем на твою свадьбу не заявился!

Зина резко встряхнула головой, а затем наконец-то сняла сползшую на затылок шляпку – бросила её прямо на застеленную кровать. Из-за бабушки Агриппины Ивановны (которую Зина всегда называла баушка) папенька и взял с неё перед отъездом то обещание. Может, и правильно сделал, что взял. Однако дочке священника было бы куда спокойнее, если бы она подобных обещаний никому не давала. Не ощущала бы она себя тогда до такой степени беззащитной.

А Любаша тем временем продолжала говорить, по-прежнему – шёпотом, но теперь ещё и опустив глаза:

– Я бурмилу видела возле пруда. И, главное, он меня тоже увидал! Понюхал воздух, словно собака, а потом – не зарычал, а вроде как мычание издал – протяжное такое: «м-м-м»… – При последних словах Любаша залилась густейшим румянцем, под которым даже следы её недавних слёз стали невидимы.

И Зина мгновенно поняла причину её смущения – помнила слова своей баушки про особенную прозорливость медведя.

– Представь, Любаша, и я заметила сегодня косолапого, когда мы с Антипом въезжали в усадьбу! – быстро проговорила она. – Только вот Антип его не видел. И решил, что мне померещилось – ведь лошади ничего не учуяли и не испугались дикого зверя! Но неужели ты не сказала про… – Зина запнулась и не стала произносить запретное слово, закончила свой вопрос так: – Не сказала ничего про бурмилу Варваре Михайловне? Ведь вряд ли она пошла бы купаться, зная, кто по бережку пруда прогуливается!

– В том-то и дело, что я сказала!.. – Любаша всхлипнула, однако нового потока слёз не допустила – совладала с собой. – Из-за этого-то Варвара Михайловна и сказала мне вчера оставаться дома – она меня пожалела! Знала, как я не хочу снова самому попадаться на глаза.

– Но как же она-то не испугалась идти на пруд?!

– Так ведь, барышня, есть предание: сам никогда на женщину не нападает. Правда, если женщина молода, он будто бы может утащить её с собой – для всяких срамных дел. Ну, а пожилые ему вроде как без надобности. – Это немыслимое заявление Любаша сделала без всякого намёка на неловкость. – Вот хозяйка без боязни и пошла одна. А теперь – нету её нигде! – И горничная громко шмыгнула носом.

Зине вспомнилась новелла Проспера Мериме «Локис», прочитанная ею в прошлом году. В ней шла речь о том, что медведь будто бы попользовался молодой женой литовского аристократа, которая после этого родила сына со звериными наклонностями. Но неужто кто-то мог воспринимать всерьёз подобные сказки? Впрочем, дискутировать на эту тему с горничной было не ко времени: Николай Павлович ясно дал понять, что опаздывать к ужину крайне нежелательно. А небольшие часы, стоявшие на трюмо, показывали уже четверть восьмого.

– Ну, так в любом случае – твоей вины в исчезновении Варвары Михайловны нет! – заверила Любашу Зина. – Антип сказал: по всем признакам – она в тот день не купалась. То есть на пруду её не было вовсе.

– А вот не скажите, барышня! – воскликнула Любаша с такой горячностью, словно пыталась оправдать себя, а не обвинить. – Купаться-то она, может, и не купалась, только это ещё ничего не значит!

3

– То обстоятельство, что Варвара Михайловна вчера не переодевалась в купальне, ещё не свидетельствует о том, что она вовсе не приходила на пруд.

Андрей Иванович Левшин, полицейский дознаватель, почти в точности повторил слова горничной Любаши – сам того не зная. Теперь титулярный советник сменил своё партикулярное платье на мундир с серебряными погонами – как видно, привёз его с собой в «эгоистке». И они четверо сидели сейчас за длинным столом, покрытым белой льняной скатертью, в столовой, освещённой несколькими олеиновыми лампами. Николай Павлович расположился во главе стола; по правую руку от него восседала его тётушка Наталья Степановна; место слева от него пустовало; а на некотором отдалении от этих двоих – но точно друг напротив друга – усадили Зину и господина Левшина. Ужин длился уже почти час, и Фёдор, прислуживавший за столом, только что подал десерт: бланманже в креманках.

На слова титулярного советника первой среагировала Наталья Степановна.

– Хотите сказать, милостивый государь, – произнесла она внятным, совсем не старческим контральто, – что Варенька могла до купальни не дойти, а по дороге упасть в пруд и утонуть?

И Зина подумала: сейчас эта старая женщина более всего смахивает на бессердечную графиню из пушкинской «Пиковой дамы».

– Да что вы такое говорите, matante! [1] – воскликнул Николай Павлович, но посмотрел при этом не на свою тётю, а на Зину – с каким-то болезненным выражением, как той показалось. – Уверен, что вскоре это недоразумение разрешится и мы Варвару Михайловну отыщем!

А вот Андрей Иванович Левшин, нисколько не чинясь, продолжил развивать свою мысль. Слов хозяина дома он будто и не слышал.

– Я, как полицейский дознаватель, обязан исследовать все возможности. Так что я уже вызвал сюда на завтрашнее утро двух городовых, которые привезут с собой большой бредень. С ним они пруд и обследуют – чтобы уж никаких сомнений не осталось.

Тут Зина не выдержала. Если Николай Павлович позволял этому напыщенному индюку строить из себя главного, то она уж точно не обязана была подыгрывать господину Левшину в его спектакле. Да и пора было поквитаться с ним за то, как сильно он её напугал – тогда, в станционном зале ожидания.

– Полагаю, – проговорила она, – вы отправили в свой полицейский участок телеграмму прямо с железнодорожной станции, куда вы наведались, прежде чем приехать сюда? И как, интересно было бы узнать, вам удалось добраться оттуда до Медвежьего Ручья, не обогнав по дороге экипаж, который прислали за мной? Вы что – уроженец здешних мест и знаете тут какие-то тайные тропы?

– Моя дорогая, ну для чего вы… – начал было говорить Николай Павлович, однако господин Левшин перебил его на полуслове – не постеснялся:

– Ваша прозорливость, мадемуазель, вызывает моё искреннее восхищение! – По тону его могло показаться, будто он действительно восхищён, однако Зина видела его глаза – цепкие, как рыболовные крючки. – Я и вправду хотел переговорить кое с кем на станции, прежде чем отправляться в Медвежий Ручей. Неофициально переговорить, как частное лицо. Потому и мундира не стал надевать. Да и поехал я туда в собственной коляске – с моей Тельмой.

Зина не сразу поняла, что он говорит о белой кобыле с аккуратно подстриженной гривой. Даже выражение его светло-карих глаз отчасти смягчилось, когда он упомянул о своей лошади.

– Со станции я и телеграфировал исправнику – попросил прислать в Медвежий Ручей городовых с бреднем, – продолжал между тем господин Левшин. – И насчёт того, что я родом из здешних мест, вы попали в самую точку. У моего отца было имение неподалёку отсюда – в двух верстах от села Троицкого. Так что места эти мне и вправду прекрасно знакомы.

И Зина собралась уже спросить: «Было имение? Выходит, он больше не здешний помещик?» Но тут в разговор снова вмешалась (старая графиня) Наталья Степановна.

– Очень жаль, что батюшка ваш так и не отыскался тогда, четырнадцать лет назад, – проговорила она, обращаясь к титулярному советнику, а потом перевела взгляд на Зину. – Представьте себе, у жениха нашей дорогой внучки тоже недавно пропал отец! А в дополнение к тому теперь ещё и бабушка её исчезла.

Зина ощутила, как щёки её заливает краска. Она едва не произнесла: «Ванечка мне не жених!» Но тут же ей пришло в голову, что спрашивать нужно о другом: откуда старая графиня вообще узнала об исчезновении Митрофана Кузьмича Алтынова, Ванечкиного отца? Однако ни того, ни другого дочка священника сказать не успела. Оглушительный шум, который обрушился вдруг на окна столовой, походил на гром аплодисментов, какими награждали после спектакля актёров губернского театра. В него Тихомировы выбирались примерно раз в год. Девушка ахнула и всем корпусом развернулась к окнам, за которыми оглушительно грянул ливень.

По оконным стёклам лились такие потоки дождя, словно кто-то, забравшись на крышу, плескал на них воду из кадки. Любаша со своим предсказанием явно не ошиблась. Лакей Фёдор моментально прошёлся вдоль всех четырёх окон столовой, распахивая форточки – и нимало не беспокоясь о том, что дождевая вода может попасть на подоконники. И снаружи четырьмя потоками хлынул прохладный, живительный, напоённый ароматами цветов и листвы вечерний воздух.

Все, кто был в столовой, как по команде задышали чаще – словно охлаждённого дождём воздуха могло на всех не хватить. А потом все разом как будто заторопились – без всяких церемоний начали выходить из-за стола. Первой поднялась Наталья Степановна – её тотчас подхватил под локоть подскочивший к ней лакей.

– Ну, друзья мои, – произнесла она своим звучным контральто, – мне завтра нужно поспеть к утренней службе в Свято-Троицкую церковь. А до села ещё ехать пять вёрст. Так что я отправляюсь спать. Да и вам советую последовать моему примеру.

И она в сопровождении Фёдора вышла из дверей столовой. Причём даже не спросила, не желает ли Зина составить ей завтра компанию, – за что девушка испытала прилив благодарности к старой графине. Меньше всего на свете дочке священника хотелось трястись вместе с ней в экипаже, добираясь в неведомое село Троицкое. Хотя впоследствии – когда было уже поздно – Зина неоднократно задавалась вопросом: а как повернулись бы все дальнейшие события, если бы тётушка господина Полугарского взяла её с собой?

Но тогда, дождливым вечером, она таким размышлениям не предавалась. После старой дамы встал со стула и Николай Павлович, примеру которого поспешили последовать и Зина, и господин Левшин – почти не притронувшийся к своему бланманже.

– Думаю, дорогая моя, – обратился к Зине хозяин дома, – вы с дороги сильно устали и тоже захотите лечь пораньше. – И он сделал жест, предлагая ей пройти к дверям.

Девушка второй раз просить себя не заставила. Но едва она вышла из столовой, как её догнал господин Левшин.

– Я ведь так и не переговорил с вами тогда, на станции, – быстро произнёс он, понизив голос. – А между тем долг велит мне…

Однако, что там ему велит долг – осталось неведомо. Николай Павлович, который, похоже, успел уже протрезветь, мгновенно оказался рядом и взял Зину под руку.

– Надеюсь, дорогая, вы позволите старику вас проводить! – И, не дожидаясь ответа своей приёмной внучки, он повёл её прочь от полицейского дознавателя – в самом деле проводил до самой двери выделенной ей гостевой комнаты.

4

Зина уснула сразу – едва только переоблачилась в ночную рубашку и скользнула под одеяло. Даже масляную лампу, оставленную на трюмо, не погасила. Возможно, сон моментально её сморил из-за дневной усталости. А быть может, помогло то обстоятельство, что Любаша загодя открыла форточки в Зининой комнате, обеспечив приток свежего ночного воздуха, колыхавшего лёгкие шторы.

И от полуночной ли прохлады, или просто вследствие дневных переживаний, но только Зине привиделся поразительный сон.

Ей снилась та самая комната, где она улеглась спать, – теперь сделавшаяся чёрно-белой, как на дагеротипе. Дождь по-прежнему шёл, однако его звук напоминал уже не гром оваций, а шарканье ног публики, покидающей зрительный зал. И лампа по-прежнему горела на трюмо. Её свет, отражаясь от зеркала, казался зыбким, словно водная гладь. Но и в этом свете Зина ясно увидела, что в гостевой спальне она больше не одна. За окнами пронзительно кричала какая-то ночная птица, а прямо перед стёклами, спиной к ним и лицом к лежавшей на кровати Зине, стоял мужчина. Невозможно было разобрать ни черт его лица, ни даже особенностей телосложения: весь его силуэт выглядел рыхлым, словно бы распадающимся на части.

– Кто вы? – спросила Зина – и поняла, что не слышит саму себя; то ли она говорила беззвучно, то ли слух ей отказал.

Однако незнакомец её вопрос явно услышал. В его затенённом лице как бы произошёл сдвиг, что-то водянисто хлюпнуло, и мужчина сказал:

– Моё имя для тебя не важно. Спроси о другом.

Девушка не была уверена, что в комнате взаправду послышался звук его голоса – что он не возник у неё в голове.

– Для чего вы пришли?

– Опять не то! – Незнакомец произнёс это с холодным раздражением.

Да и вся его фигура – непостоянная, как старческая память, – как будто начала источать холод. Причём холод не эфемерный, не умозрительного толка: Зина ощутила, как её кожа покрывается мурашками. И она, почти не думая, спросила первое, что пришло ей в голову:

– Где сейчас моя бабушка Варвара Михайловна? Она всё ещё в усадьбе?

Незнакомец сделал шаг вперёд, и Зина ощутила исходивший от него пронзительный запах – то ли болотной тины, то ли винной пробки.

– Она не здесь.

– Она отсюда ушла? Уехала?

– Нет. Она и в усадьбе, и не в усадьбе.

Незнакомец снова шагнул вперёд, и Зина содрогнулась: на его лицо упал свет масляной лампы. Сперва она решила: ночной гость наложил на половину лица какой-то нарочито устрашающий святочный грим. И только мгновением позже она осознала свою ошибку. Девушка закричала бы, но поняла, что никто, кроме жуткого незнакомца, услышать её не сможет.

– Моя бабушка умерла? – Она старалась не смотреть на мужчину – перевела взгляд на зеркало, в котором он не отражался.

– Нет. Но это случится, если ты не отыщешь её в три дня. И первый из них уже прошёл.

С этими словами он шагнул к стоявшей на трюмо лампе, всей своей клочковатой фигурой выражая печаль.

– Только не гасите свет! – воскликнула Зина – без голоса.

Да и в любом случае просьба её запоздала. Незнакомец уже приложил обе ладони к стеклу лампы – и наступила тьма. Не только в комнате, но и в Зининых снах: до самого утра ей не приснилось больше ничего.

5

Когда она пробудилась, то поначалу никак не могла понять, где находится. Её восприятие реальности как бы переломилось, и девушке пришлось сделать над собой усилие, чтобы перетечь мыслями через точку этого разлома. В окно падали косые лучи утреннего солнца, и, хотя часы на трюмо показывали только половину седьмого, от этих лучей комната явственно напитывалась жаром.

– Я в имении бабушки, – прошептала Зина, а потом резко села на кровати – вспомнила свой сон. – Которая и здесь, и не здесь…

Она поглядела на стоявшую рядом с часами лампу – та не горела, конечно же. Однако резервуар её оставался ещё наполовину заполнен маслом. А Зина точно знала, что сама она ночью лампу не гасила. Реши она это сделать, переставила бы её сперва с трюмо на прикроватную тумбочку – чтобы не идти к своей кровати в темноте.

– Да что же это было – ночью?

Никто, само собой, Зине не ответил. И она, спустив ноги с кровати, принялась одеваться. Ей даже в голову не пришло вызвать горничную, хоть в комнате для этого имелся звонок со шнурком. Любаша накануне уже успела распаковать её багаж – перевесила все вещи в гардероб. И Зина, чтобы хоть как-то себя взбодрить, выбрала своё любимое платье: шёлковое, розовое, с широким белым поясом. Она только успела этот пояс застегнуть, когда из парка, простиравшегося за окнами её комнаты, послышался недовольный мужской голос: