Полная версия
Усадьба «Медвежий Ручей»
Алла Белолипецкая
Усадьба «Медвежий Ручей»
– Коли надо тебе будет приворотный корешок или заговоры…
– Скорей, твоё лукавство и мастерство на некоторые дела.
Иван Лажечников. Ледяной дом© Белолипецкая А., 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 202 5
Пролог
Июль 1858 года. Усадьба «Медвежий Ручей»
Горе живым, которые при свете дня вершат подобные дела! Тот, кто извлёк мертвеца из воды, старался не глядеть на его лицо – на его единственный уцелевший глаз, который словно бы покрывала плёнка прокисшего молока. Белёсым сделался левый глаз бедолаги, тогда как на месте его правого глаза – и всей правой половины его лица – бугрилась расквасившаяся каша серо-зелёного цвета. Когда несчастного вытащили, он уже успел провести на дне полных три дня. Да и теперь только его голова и верхняя часть торса находились на берегу ручья. А всё, что располагалось ниже пояса, продолжало мокнуть в бегущей воде.
Некто, вытянувший из воды обезображенный труп, искривил губы в гримасе отвращения, однако планов своих не переменил. Явно понимал, что поздно ему теперь идти на попятный. Быстро и ловко он расстегнул на утопленнике размокший и потерявший всякую форму сюртук, стянул галстук – модный и недешёвый, но теперь более походивший на верёвку повешенного, – а затем освободил мёртвую грудь от некогда белой рубашки.
Пока с мертвецом производили эти манипуляции, на его белёсый глаз переполз с прибрежной травы шустрый красно-коричневый жук, а вслед за ним перелетело несколько мелких мошек, вроде тех, что заводятся в порченых яблоках. Так что насекомые вполне могли наблюдать за действиями загадочного субъекта, который наполовину раздел покойника, а затем приступил к следующей – куда более странной – процедуре.
Кожа на груди извлечённого из воды бедняги была гладкой, без единого волоска. И тому, кто его раздел, это обстоятельство пришлось весьма кстати. Невесть откуда – словно из воздуха – в его руках появился наполненный тёмно-синей тушью стеклянный пузырёк, из которого торчала кисточка, вроде тех, какими китайские писцы выводят свои иероглифы. Зажав её в длинных тонких пальцах, обладатель пузырька принялся наносить на обнажённую грудь утопленника диковинные и замысловатые знаки. Что узоры эти означали – одному Богу было известно. Но, очевидно, художник придавал им большое значение, поскольку рисовал их со скрупулёзной тщательностью, постоянно сверяясь с листком бумаги, лежавшим подле него на берегу ручья.
Кропотливая эта работа оказалась небыстрой. И рисовальщик всё ещё трудился, когда с мутным глазом покойника стали происходить метаморфозы. Молочно-белая плёнка на обесцвеченном водой глазном яблоке начала вдруг вибрировать и натягиваться, словно поверхность мыльного пузыря за миг до того, как он лопнет. А затем – с лёгким, едва слышимым хлопком – плёнка разорвалась, выпустив на поверхность несколько капель слизи, похожей на овсяный кисель. После чего верхнее веко мёртвого мужчины задрожало и резко опустилось.
Мошки взвились в воздух и улетели. Жук, отчаянно спеша, удрал обратно в траву. А глаз разрисованного тем временем открылся – как будто утопленник плутовато подмигнул тому, кто колдовал над ним с кисточкой и тушью.
Странного рисовальщика это, впрочем, ничуть не смутило. Закончив наносить изображение на мёртвую кожу, он приступил ко второй части задуманной им процедуры. И снова в его руках будто ниоткуда возник предмет. Только на сей раз это оказалась не кисточка, а полая игла. Её он стал обмакивать в тушь, а затем быстро, делая неглубокие точные проколы, впрыскивать тёмно-синюю жидкость под кожу мертвеца, точно по контурам нанесённого рисунка.
А когда татуировщик завершил работу, от мёртвого тела отделился, словно новый рой мошкары, дымчатый сгусток. Своими контурами он походил на лежавшее возле ручья обезображенное тело – только принявшее вертикальное положение. И могло показаться, что светло-серый силуэт бежит по воздуху, хотя ногами бестелесный двойник мертвеца вроде бы и не перебирал. Рисовальщик проследил взглядом направление этого бега – и на сей раз губы его тронула довольная улыбка. Сгусток мнимого дыма перемещался в сторону двухэтажного господского дома, что белел в отдалении – за липовой аллеей, проложенной от въездных ворот усадьбы «Медвежий Ручей».
Глава 1
Станция
19 (31) августа 1872 года. Суббота
1За все семнадцать лет своей жизни Зина Тихомирова ещё ни разу не путешествовала по железной дороге в одиночку. Да и то сказать: невместно было барышне, пусть даже всего лишь дочери протоиерея, раскатывать в поезде одной. И маменька, покупая Зине билет в вагон второго класса, это, конечно же, отлично понимала. Однако поехать вместе с дочкой она никак не могла. Неотложные дела требовали её немедленного возвращения домой, где ждал папенька. Собственно, именно из-за этих дел родители и вынуждены были отправить Зину в непредвиденную поездку: отослать её к бабушке, у которой ей предстояло пробыть как минимум до следующего года.
– Ничего, Зинуша! – успокоила её маменька, когда носильщик занёс в купе два баула с Зиниными вещами. – Я договорилась с проводником: он за тобой присмотрит. И потом, когда ты прибудешь на место, усадит тебя прямо в бабушкин экипаж – он тебя будет поджидать на станции.
С тем они и расстались.
И вот теперь пожилой железнодорожный служащий маялся рядом с Зиной на станционной платформе: крутил головой, высматривая обещанный экипаж. Однако ничего, кроме крестьянских телег, высмотреть не мог. Да и те разъехались очень скоро. Небо заволокло тучами, вот-вот грозил полить дождь, и никого не блазнила перспектива вымокнуть до нитки.
Между тем паровоз уже дал второй гудок, и Зина невольно передёрнула плечами. И не потому, что она замерзала в белом кисейном платье. Хоть в преддверии дождя лёгкий ветерок и кружил пыль на платформе, было весьма жарко, даже душно.
– Ну, барышня, – виновато проговорил проводник, – более я с вами ждать не могу! Поезд вскорости отойдёт. Так что давайте-ка – я занесу ваши вещички в вокзальное здание, и вы дождётесь вашу бабушку там. Ежели и дождь пойдёт – вы не намокнете.
Кряхтя, он подхватил баулы Зины в обе руки и двинулся к небольшому одноэтажному строению в центре платформы: обшитому досками деревянному вокзалу, выкрашенному светло-жёлтой краской, с четырёхскатной железной крышей. И Зина, вздохнув, пошла за ним следом.
Вокзал, впрочем, оказался изнутри чистеньким и даже уютным. В единственном зале стояли широкие деревянные скамьи с высокими спинками – одного цвета с дощатым полом: коричнево-бордовые. В двух углах матово поблёскивали округлыми листьями высокие фикусы в кадках. В третьем углу висело большое зеркало в золочёной раме. Зина не преминула в него посмотреться и даже расстроилась. Собственное лицо показалось ей неприятно бледным. Её чёрные волосы растрепались в дороге, и несколько длинных прядей выбивалось из-под шляпки, которая съехала набок. Тёмные глаза выглядели неестественно большими – как у палево-серого зайчонка, который как-то забежал к Тихомировым в сад из недалёкого леса, окружавшего их уездный городок Живогорск. А вся фигура Зины как бы изобличала субтильную городскую девицу, хотя дочка протоиерея саму себя никогда к субтильным девицам не причисляла.
Так что она поскорее отвернулась от зеркала и перевела взгляд на четвёртый угол зала ожидания, где громко тикали напольные часы «Павел Буре» в лакированном корпусе вишнёвого цвета. Стрелки часов показывали половину пятого.
– Что ж, барышня, – с нарочитой бодростью проговорил седоусый проводник, опустив её баулы рядом с одной из вокзальных скамей, – надобно мне идти! А вам – счастливо дождаться вашего экипажа!
Он коротко ей отсалютовал, коснувшись кончиками заскорузлых пальцев козырька железнодорожной форменной фуражки, и чуть ли не бегом устремился к вокзальным дверям: только что прозвучал третий гудок паровоза. Зина видела, как пожилой мужчина выскочил на платформу и поспешил к дверям своего вагона. Новый порыв ветра чуть было не сдёрнул фуражку у него с головы, но проводник всё же успел её придержать. И едва он заскочил в вагон, как перрон окутало паром, что-то отрывисто лязгнуло, и поезд тронулся с места.
2Зина смотрела из окна на перрон, пока последний вагон набиравшего ход поезда не пропал из виду. А потом снова вздохнула, опустилась на жёсткую скамью и огляделась по сторонам.
В зале ожидания пассажиров, помимо неё, находилось не более десятка. И все они сидели от Зины на некотором отдалении: нарядная барынька с двумя детьми – мальчиком и девочкой, которую, по всем вероятиям, тоже не встретили вовремя; седовласый господин в пенсне, читавший газету; ещё один господин, гораздо более молодой («студент», – отчего-то сразу подумала о нём Зина). А ближе всех к ней оказалась какая-то немолодая баба: в чёрном платке и не подходящем к нему цветастом ситцевом платье, с потрёпанными кожаными ботами на ногах. Ни на кого не глядя, баба поглощала пирожки, свёрток с которыми лежал у неё на коленях.
Зина подумала, что нужно бы подойти к зеркалу – поправить волосы и шляпку. Однако её баулы были слишком увесистыми, чтобы тащить их с собой. А оставить их возле скамьи, без присмотра, она не решалась. Студент с цепкими глазами не внушал ей ни малейшего доверия. И что, спрашивается, она стала бы делать, если бы он схватил её поклажу и пустился с ней наутёк?
Помимо окошка, за которым располагалась билетная касса, в зале имелось ещё одно: с надписью «Телеграф» над ним. И при виде него снедавшая Зину тревога слегка улеглась. «Если что, – решила девушка, – я отправлю в Живогорск телеграмму: родителям или Ванечке…» Правда, воспоминание о друге детства, с которым ей пришлось так внезапно расстаться, снова привело Зину в расстройство. Но тут кое-что её отвлекло.
Один из детей барыньки – русоволосый мальчик лет четырёх – заметил Зину. И бегом устремился к ней.
– Вот! – Мальчик протянул ей большое красное яблоко. – Держите! Маменька говорит: сиротам нужно помогать!
– Я не сирота! – вскинулась Зина.
Но мальчик уже положил яблоко рядом с ней на скамью и унёсся прочь. Зина, не зная, что ей делать, оглянулась, ища взглядом мать мальчика – спросить, может ли она принять подарок? Есть ей и вправду очень хотелось, а красное яблоко источало сладостный медовый дух позднего лета. Но к барыньке уже подскочили двое лакеев, следом за которыми шёл немолодой импозантный господин – муж путешественницы, надо полагать. Лакеи подняли с пола несколько чемоданов и большой кофр, дама взяла за руку сына, её муж посадил себе на плечи девочку примерно двух лет, и они все вместе поспешили к выходу. Зина с завистью смотрела, как они все уселись в крытый пароконный экипаж, остановившийся подле станционных дверей. И быстро отъехали. Им явно не терпелось попасть домой: гром сотрясал небо раскатами где-то совсем близко.
Зина искоса поглядела на яблоко, а потом не утерпела: схватила его, быстро обтёрла носовым платком и жадно откусила. Рот её наполнился пронзительно сладким соком, и от удовольствия она даже чуть слышно застонала.
В этот-то момент с соседней скамьи и поднялась баба в цветастом платье и чёрном платке. Пирожки она доела, так что промасленную бумагу из-под них выбросила в мусорную корзину, стоявшую в проходе. А затем пошагала прямиком к Зине и уселась подле неё. От бабы пахло не дрожжевым тестом, а почему-то сеном и сосновой смолой. На вид ей можно было дать и тридцать пять лет, и шестьдесят: смуглое её лицо морщин почти не имело, но голубые глаза выглядели до странности выцветшими, словно у старухи.
– Ты, дева, – проговорила особа в чёрном платке, – не иначе как первородная дочь. По лицу видать.
Зина опешила не меньше, чем тогда, когда маленький мальчик назвал её сиротой. И вместо ответа только медленно кивнула. Но бабе, что с ней заговорила, её подтверждение явно не требовалось.
– А в здешних-то местах, – продолжала та, – на первородных дочерей большой спрос – они к колдовскому ремеслу более других пригодны. Вот я и думаю: а не к Медвежьему ли Ручью ты навострилась ехать?
Тут уж Зина разозлилась не на шутку. Какое дело было этой чужой бабе до того, куда именно она, дочь протоиерея Тихомирова, навострилась?
– Вам-то что до этого? – Девушка глянула на непрошеную собеседницу гневно.
Баба ничуть не смутилась.
– Остеречь тебя хочу. Коли ты туда попадёшь – подобру-поздорову тебя уже навряд ли отпустят. Там немало народу запропало. Сказывают, хозяева тамошние…
Однако договорить она не успела. Зина даже не заметила, в какой именно момент рядом с бабой очутился тот седовласый господин, что давеча сидел на скамье с газетой в руках. Теперь он вдруг положил говорунье в чёрном платке руку на плечо и словно бы слегка оттолкнул её от Зины.
– Хватит уже тебе, Прасковья, – громким и звучным голосом произнёс он, – пугать барышню! Ведь не раз тебя предупреждали: станешь пассажиров беспокоить – к станции на пушечный выстрел не подойдёшь! Ступай-ка ты отсюда!
Баба покосилась на седовласого – безо всякого страха, лишь с выражением брезгливого недовольства на лице. А потом поднялась со скамьи, кивнула Зине, будто старой знакомой, и неспешно, даже слегка вразвалочку, двинулась прочь – вернулась на своё прежнее место.
– Благодарю вас! – Зина вскинула взгляд на седовласого господина в пенсне; бородкой и высокими залысинами он походил на поэта Некрасова.
– Не стоит благодарности! Вы позволите?
Девушка кивнула, и седовласый опустился на скамью – на почтительном расстоянии от неё: не меньше чем в аршин.
– Позвольте отрекомендоваться: Новиков Константин Филиппович, здешний помещик.
– Зинаида Александровна Тихомирова. – Зине неловко было представляться в столь чопорной манере, однако новый знакомый кивнул так почтительно, что её смущение тотчас развеялось.
– Стало быть, – сказал он, – вы внучка Варвары Михайловны Полугарской.
– А вы откуда знаете? – изумилась девушка.
– Мне известно, что Варвара Михайловна была по первому мужу Тихомировой. И Прасковья, кликуша здешняя, явно о вашем родстве догадалась. Это не она вас яблоком угостила? Настоятельно рекомендую его выбросить.
– Нет, это мне… – начала было говорить Зина, а потом поглядела на спелый плод, который всё ещё сжимала в руке, и, не удержавшись, издала крик ужаса и отвращения. После чего отшвырнула яблоко так далеко от себя, что оно покатилось по проходу, прямо к часам «Павел Буре», стоявшим в углу.
Яблоко это, от которого Зина только что несколько раз откусила, всё кишело червями: желтоватыми, вертлявыми, крупными, словно древесные гусеницы. Девушка испытала такое чувство, будто она подавилась куском этого яблока, точь-в-точь как царевна из сказки Пушкина. Она прижала ко рту кулак и попыталась откашляться, но несуществующий кусок яблока продолжал изнутри давить на её горло. У Зины потемнело в глазах, и она порадовалась, что сидит, иначе, вероятно, она не устояла бы на ногах – упала.
Зина не вчера на свет родилась: знала, что означает внезапная порча еды. Порча – она порча и есть. И в голове у девушки мелькнуло, что нужно бы немедля умыться водой с серебряной ложки или с трёх угольков. Да ещё и соответствующий заговор при этом прочесть. Или хотя бы сказать: дурной глаз, не гляди на нас. Однако имелось препятствие, которое не позволяло девушке совершить все эти вполне обоснованные действия. И обойти его дочка священника никак не могла.
3Константин Филиппович Новиков не поленился: подобрал с полу испорченный плод, выбросил его в ту же самую мусорную корзину, куда смуглая баба сунула давеча кулёк из-под пирожков, а потом снова опустился на скамью в аршине от Зины. Девушка сидела, упёршись руками в колени и низко склонив голову. В ушах у неё тоненько звенело, и взор застилала сероватая пелена.
– Не расстраивайтесь! – Господин Новиков сдвинул пенсне на кончик носа и поглядел на девушку сочувственно. – Никакой опасности в таком яблоке нет. Это Прасковья сбила вас с толку своими разговорами, вот вы и не заметили, чем она вас угостила.
Зина снова хотела запротестовать – сказать, что это было не Прасковьино угощение. Но не смогла вымолвить ни слова. Вдобавок к звону в ушах дочка священника ощутила одуряющий приступ головокружения – наверняка от духоты, сгустившейся перед грозой. И пожалела, что ещё дома выложила из маленького атласного мешочка-сумочки флакон с нюхательной солью, который дала ей в дорогу маменька. Сейчас в мешочке этом лежали только костяной гребешок, карманное издание «Крошки Доррит» Чарльза Диккенса и маленький кошелёк с двадцатью рублями в ассигнациях.
Впрочем, Зину внезапно посетила мысль, которая принесла ей невыразимое облегчение. Ей стало ясно: когда она откусывала от подаренного яблока, никаких червей в нём не было. Ведь если бы даже она не увидела их, то наверняка ощутила бы их вертлявую мягкость у себя на языке. Черви возникли именно после разговора с непонятной бабой – в этом сомневаться не приходилось.
Константин же Филиппович тем временем продолжал говорить, бросая взгляды в сторону Прасковьи, которая снова поднялась со своего места, отряхнула подол цветастого ситцевого платья и неспешно двинулась к выходу из зала ожидания.
– Прасковья у нас – вроде местной знаменитости. У неё имеется домик в близлежащей деревеньке, но она почти что всё своё время проводит здесь, на станции. Чем она живёт, откуда берёт средства к существованию – никто толком не знает. Однако ходят упорные слухи, что она – гадалка и вроде как ворожея. И что будто бы дамы и девицы, желающие узнать свою судьбу или приворожить поклонника, частенько сходят на нашей станции с поезда именно ради рандеву с Прасковьей.
Зина слушала его вполуха. Дурнота у неё потихоньку проходила, голова почти уже не кружилась. И девушка невольно прислушивалась к рокочущим раскатам грома, которые пока что не сопровождались дождём. А главное, ловила звуки, доносившиеся со стороны просёлочной дороги, ведшей к станционному зданию. Всё ждала, не подъедет ли коляска, которую обещала прислать за ней бабушка Варвара Михайловна.
Тут и в самом деле возле станционных дверей остановилась одноконная бричка, похожая на ту, какая была у Тихомировых в Живогорске. У Зины сердце зашлось от радости; она вскочила со скамьи и едва не побежала к распахнутым дверям – даже про свои баулы позабыла. Но тут, к величайшему её огорчению, Константин Филиппович проговорил, тоже поднимаясь с места:
– Ну вот, за мной приехал мой управляющий! Позвольте откланяться, любезная Зинаида Александровна!
И он вправду отдал учтивейший поклон. Вот только, – отметила с досадой Зина, – господин Новиков даже не подумал спросить, не желает ли она, чтобы он подождал вместе с нею посланный её бабушкой экипаж? А сама поповская дочка, уж конечно, не могла позволить себе попросить о подобном одолжении мужчину, с которым она познакомилась несколько минут назад.
Константин Филиппович отбыл. И едва его бричка отъехала от входных дверей станции, как небеса разверзлись – словно ливень только этого момента и дожидался. Да что там – ливень! По железной крыше станционного здания, по подоконникам, по ступеням крыльца, по днищу стоявшей возле крыльца бочки застучали гороховой россыпью крупные градины. Снаружи повеяло прохладой, духота отступила, и Зина наконец-то смогла вдохнуть воздух полной грудью. Внезапная лёгкость преисполнила её, и даже мерзкое яблоко, которое ей подсунул дрянной маленький мальчишка, как-то вдруг позабылось.
Впрочем, оглушительная грозовая симфония оказалась недолгой. Грохот дождя постепенно стал сменяться мерным шелестом. А вскоре и градины перестали походить на сушёный горох – стали размером не больше крупных кристаллов поваренной соли. Их мелкая россыпь и шуму производила не больше, чем соль, насыпаемая в бумажный кулёк приказчиком в какой-нибудь купеческой лавке. Так что Зина смогла услышать приближавшиеся шаги у себя за спиной. И моментально обернулась.
Как и следовало ожидать, к ней шёл тот единственный станционный посетитель, который, как и сама Зина, остался здесь во время грозы. Его продолговатое, гладко выбритое лицо выглядело сосредоточенно, почти сумрачно. Но, заметив, что Зина смотрит на него, молодой человек (студент) тут же изобразил улыбку.
– Я слышал ваше имя, когда вы назвали его господину Новикову, – проговорил он, подсаживаясь к Зине. – Не сочтите за дерзость, если и я представлюсь вам без церемоний, Зинаида Александровна. Левшин Андрей Иванович.
Зина отметила про себя: род своих занятий или хотя бы место своего проживания молодой человек не упомянул. И теперь, когда незваный знакомец оказался от неё совсем близко, девушка поняла: никакой он не студент! Господину Левшину наверняка уже стукнуло тридцать, да и все его повадки показывали: если ему и довелось носить университетский мундир, то было это уже давно. Что-то опасное и холодное, как остро отточенная бритва, присутствовало во всём его облике.
Зина крепко прижала к бокам локти – всеми силами стараясь увеличить расстояние между собой и господином Левшиным. Однако губы она сумела растянуть в улыбке:
– Рада знакомству! Вы ожидаете прихода следующего поезда? Встречаете кого-то?
Андрей Иванович Левшин издал смешок:
– Да, собственно говоря, я уже встретил сегодня всех, кого намеревался. – Глаза его – светло-карие, выражавшие некий затаённый намёк – так и впились при этих словах в Зинино лицо.
Девушка подумала: за окошком телеграфа наверняка сидит работник. Если прямо сейчас вскочить с места и побежать к нему, вряд ли господин Левшин кинется её догонять. Но вместо этого она прижалась к спинке деревянной скамьи и выговорила – прилагая неимоверные усилия, чтобы не позволить своему голосу задрожать:
– Тогда, вероятно, вы решили здесь подождать, пока прекратится дождь?
– Сказать по правде, я решил подождать, не выпадет ли мне возможность побеседовать с вами, дорогая Зинаида Александровна. – И он ещё придвинулся к ней, так, что рукав его чёрного сюртука соприкоснулся с её белым кисейным платьем.
Зина подумала: убежать она не сможет, у неё слишком сильно дрожат колени. Однако оставалась ещё надежда позвать на помощь – телеграфист почти наверняка услышал бы её. И она уже набрала в грудь побольше воздуху, собираясь не просто закричать – завопить во всё горло. А если господин Левшин вознамерится зажать ей рот ладонью, так она не постесняется – вцепится ему в руку зубами. И неважно, что барышням из приличных семей так себя вести не пристало!
Но тут в зале ожидания послышался другой звук – совсем не крик. От дверей станции, которые так и оставались распахнутыми, донёсся перестук копыт, и с лёгким плеском прокатились по лужам колёса подъезжавшего экипажа.
Глава 2
Исчезновения
19 (31) августа 1872 года. Суббота
1Двухколёсный экипаж-ландолет, запряжённый парой гнедых лошадей, ехал с поднятым тентом. И Зина решила: её бабушка самолично прибыла на станцию, чтобы встретить её. С этой мыслью девушка поднялась со скамьи, но, вопреки первоначальному намерению, не поспешила выйти на станционное крыльцо, возле которого остановился модный экипаж, блестевший бордовым лаком. И дело было даже не в том, что она испугалась бросить свои вещи на сомнительного господина Левшина.
Зина ощутила болезненное давление в области рёбер и даже слегка прикусила изнутри щёку, чтобы сдержать тяжёлый вздох. Только теперь дочка протоиерея поняла, до какой степени пугала её предстоящая встреча с бабушкой Варварой Михайловной, которую она совсем не знала. Родители упоминали о том, что, когда Зине было три года, они вместе с ней посещали Медвежий Ручей. Однако от той поездки у неё остались только бессвязные обрывки воспоминаний, может, и вовсе – воображаемых.
И Зина облегчённо перевела дух, когда сквозь распахнутые станционные двери увидела: в ландолете прибыл один только кучер, сразу же соскочивший на землю. Его серый летний армяк потемнел от дождя, и вода текла по околышу его картуза, по слипшимся в сосульки чёрным волосам и по густой бороде, которой мужик зарос, что называется, по самые глаза.
– Кажется, за вами приехали, Зинаида Александровна, – произнёс у девушки за спиной господин Левшин, и Зина вздрогнула от звука его голоса: в нём явственно сквозило разочарование.
Впрочем, она даже не успела повернуться к своему навязчивому знакомцу. Бородатый кучер переступил порог зала ожидания и громко возгласил:
– Я послан за барышней Тихомировой! Такая здесь есть?
Как будто без этого бесцеремонного вопроса не было видно, что иных барышень, кроме Зины, на станции не имеется! И всё же девушка поспешила ответить:
– Зинаида Тихомирова – это я! И я вас дожидаюсь…
