Голоса летнего дня. Хлеб по водам

– Не хочу ей звонить, – ответил Луис. – Начнет задавать разные вопросы и только расстроится. Потому что вбила себе в голову, что, встретившись с этой сучкой, я могу передумать, не разведусь, и тогда мы никогда не поженимся. Ну, ты сам знаешь, какая она, Мэри…

– Господи… – пробормотал Федров. – Где ты только таких откапываешь?

Луис засмеялся. Похоже, осложнения в отношениях с женщинами его ничуть не огорчали. Даже напротив – забавляли, придавали энергии. Федров никогда не переставал удивляться этой странной черте характера во всех остальных отношениях спокойного и мягкого брата.

– Будь добрым братцем, – сказал Луис, – позвони дамочке. Скажи, что на меня внезапно свалилась работа, требующая срочной поездки в Сент-Луис, Вашингтон, не знаю куда еще…

– Но ведь она может позвонить и проверить. И найдет тебя в Нью-Йорке.

– А я на весь уик-энд отключу телефон, – сказал Луис.

– Ладно, так и быть, братишка, – нехотя выдавил Федров. – Позвоню.

– Вот умница! Вот настоящий друг и брат! – похвалил его Луис. – Смотри, постарайся не утонуть до понедельника. – И он повесил трубку.

Какое-то время Федров смотрел на телефон, потом вздохнул и набрал номер дома, где остановилась Мэри. Мэри ответила тотчас же, словно сидела рядом с телефоном и ждала этого звонка. Лгал Федров очень убедительно.

– О, я чувствую себя такой одинокой!.. – призналась Мэри. У нее был нортхэмптонский акцент, слегка смягченный долгим обитанием на Мэдисон-авеню. Работала она на телевидении и зарабатывала кучу денег. – А у нас были такие планы на этот уик-энд! Хотели повеселиться… Думаю, ты должен поговорить со своим братом, – продолжала она. – Он совсем заработался, до полного изнеможения. Ты не согласен?

– О нет, почему же, напротив, очень даже согласен, – сказал Федров. – Обязательно с ним поговорю. Непременно.

Он повесил трубку и долго смотрел на телефон. Потом подумал: «Скольких мужчин ты уже сумела выпотрошить, дорогая? Какой дом заберешь, какие алименты потребуешь, когда настанет время?»

И он поспешил выйти из дома прежде, чем снова раздастся звонок. Босой, брел он по пляжу у самой кромки воды. Море хоть и успокоилось немного, но все еще штормило и выглядело грозно, и о берег разбивались увенчанные пеной валы. На пляже не было видно ни души. Он шел медленно, обдаваемый мелкими брызгами прибоя. Песок, промытый водой, казался прохладным и твердым. Федров обернулся – за ним тянулась цепочка широких следов от босых ступней. «Оставляю свой след на песке времени», – с иронией подумал он.

Затем свернул к западу, но, пройдя несколько ярдов, вдруг вспомнил, что дом, где остановилась Мэри, находится всего в четверти мили и смотрит окнами на берег. Если она вдруг увидит его, не избежать сентиментальной болтовни, бесконечных расспросов. Все это может затянуться очень надолго, а ему вовсе не хотелось общаться с Мэри. «Всему есть предел, в том числе и братской взаимовыручке», – подумал он, развернулся и зашагал в обратном направлении, по своим следам.

1944 год

Было это в ноябре, в Эльзасе. Его дивизию временно вывели с передовой, и Федров, выбив себе двухдневный пропуск и армейский джип, поехал навестить брата. Эскадрилья Луиса базировалась примерно в ста пятидесяти милях. Они с братом не виделись два года. Федров вел машину по разбитым военной техникой дорогам и думал о том, что три недели назад брат был жив. Он знал это точно, поскольку буквально на днях получил письмо от матери, в котором та писала, что сама только получила весточку от Луиса.

Когда наконец Федров отыскал летное поле и вошел в фермерский каменный дом, где расположился штаб, выяснилось, что Луис вылетел на задание. Сержант в очках с толстыми стеклами что-то печатал на машинке. Он оторвался от своих бумаг и охотно сообщил Федрову, что в задании принимают участие три летных звена из штурмовиков «А-20»; что целью является железнодорожное депо в Эссене, что полет проходит на высоте восемь тысяч футов, что зенитный огонь в тех краях довольно плотный, но особого сопротивления со стороны ВВС противника не предвидится. Нет, пока еще никаких новостей с этого участка фронта не поступало, и не желает ли он чашку кофе?

Федров взглянул на часы. Ровно три. Что ж, он может позволить себе подождать. Хотя бы для того, чтобы выяснить, жив его брат или нет.

– Спасибо, – сказал он, – с удовольствием.

Сержант указал на помятый алюминиевый чайник, что стоял на примусе у стены, прямо под картой северной Германии. Федров налил кофе в жестяную кружку, стоявшую тут же, на маленьком кухонном столике. Достал сахар из второй, точно такой же кружки, налил сгущенки из банки с пробитыми в крышке дырочками. Кофе оказался горячим, но просто ужасным на вкус. «Понадобятся долгие годы мира, – подумал он, – прежде чем удастся вытравить изо рта этот чудовищный привкус армейского кофе…»

– Это ваш джип там, на улице? – спросил сержант, не поднимая глаз от пишущей машинки.

– Да, – ответил Федров.

– Тогда выньте дворники, – посоветовал сержант. – В этой эскадрилье одно сплошное ворье.

Федров допил кофе, вышел, вынул дворники, сунул их в карман армейской куртки. Потом огляделся. В грязи увязло несколько палаток, чуть поодаль вокруг двух штурмовиков «А-20» столпились техники в комбинезонах. Оттуда доносился рев моторов – видимо, производили какой-то ремонт. А вон и летное поле. Он успел перевидать сотни таких. Летное поле в плохую погоду, что означало хлопающие на ветру куски брезента, стремление людей как можно скорее укрыться, спрятаться от непогоды.

Он вернулся в дом и нашел на карте Эссен. В голове промелькнуло неясное воспоминание. Эссен, Эссен… Затем он вспомнил. Вспомнил ту гувернантку на пароходе, идущем к Фолл-Ривер, летом 1935-го. Ту крупную молодую девушку-блондинку. Сначала она улыбалась, потом рассердилась. Она говорила, что родом из Эссена, а рассердилась потому, что он угадал в ней служанку. «Интересно, – подумал Федров, – удастся ли брату сбросить пятисоткилограммовую бомбу на дом, где некогда проживала фрейлен Гретхен, как ее дальше там?..»

Ожидание может затянуться и показаться едва ли не вечностью, особенно когда ждешь и хочешь узнать, жив твой брат или нет. Сидя на полу и привалившись спиной к стене – в комнате был всего один стул, и занимал его сержант в очках, – Федров вдруг вспомнил, как вел девятилетнего Луиса в душ смывать кровь. Губы у брата были разбиты, он только проиграл бой, и Федров отчетливо видел завернутый в тряпочку кусок льда, который он прикладывал к огромной шишке, красовавшейся на лбу у Луиса. И еще – собственные слезы…

«Ты знал больше о своем брате, когда оба вы были мальчишками. Куда больше, чем теперь, после всех этих его жен и разводов. И прочих проявлений зрелости. Ты научился быть осторожным, научился не показывать своих чувств, скрывать, как много вы значите друг для друга. Ты мог плакать о брате, только когда был ребенком».

1933 год

Когда Федров играл в американский футбол за команду маленького педагогического колледжа, куда поступил вовсе не оттого, что так уж хотел стать учителем, но потому, что обучение там было бесплатное, Луис взял себе в привычку приезжать в Нью-Джерси на каждый матч. И это несмотря на то что ему приходилось преодолевать сотни миль автостопом, чтобы попасть в этот окраинный уголок Новой Англии. Просто ради того, чтобы посмотреть, как играет брат. Во время одного матча, когда Бенджамина сбили с ног и он, бесчувственный, валялся на траве, Луис сбежал с трибуны – маленький тихий мальчик, еще носивший штанишки до колен, – и вместе с тренером бросился к брату убедиться, что тот пострадал не слишком серьезно. Первое, что увидел Бенджамин, придя в себя, – это худенькое испуганное личико склонившегося над ним Луиса. Луис снял с него шлем, подложил ему под голову и стал массировать шею. А тренер тем временем ухватил пострадавшего Бенджамина за ноги и методично сгибал и разгибал их, прижимая коленями к животу, чтобы воздух мог попасть в легкие.

– Какого черта ты тут делаешь? – выдохнул Бенджамин. И тут же устыдился перед ребятами этой нелепой сцены, этого гротескного нарушения принятого в спорте мужского этикета.

– Ты в порядке? – спросил Луис.

– Ясное дело, в порядке. Пошел отсюда, – грубо сказал Бенджамин.

– Ты уверен, что можешь остаться в игре? – спросил Бенджамина тренер и плеснул ему в лицо водой из фляжки.

– Не надо, Бен, – сказал Луис. – Лучше посиди до конца этого периода на скамье запасных.

– Я о’кей, о’кей. – Бенджамин с трудом поднялся на ноги и стоял, пошатываясь. Если бы на поле не выбежал Луис, он бы пролежал еще с минуту. Вообще-то он чувствовал себя очень скверно. Его тошнило, перед глазами плавали круги, и ему следовало бы позволить увести себя на скамью запасных. Но с учетом того, что рядом суетился Луис – маленькая нелепая фигурка в коротких штанишках и с детским личиком, – об этом не могло быть и речи. – Пошел вон с поля, – грубо сказал Бенджамин брату. В свои девятнадцать он с обостренной чувствительностью относился к соблюдению так называемых внешних приличий. А в число последних вовсе не входило появление на поле кого-то из членов его семьи в разгар игры и на глазах трех тысяч болельщиков.

– Ладно, – сказал Луис. – Я уйду. Но только не строй из себя героя.

– Да, мамочка, – ответил Бенджамин. Эти слова давно уже стали расхожей семейной шуткой. Каждую субботу, перед тем как отправиться на игру, он выслушивал от матери долгие нотации и, уже выходя из двери с сумкой через плечо, говорил ей эти два слова. Позже, во время войны, перед самой отправкой на фронт, он сказал ей то же самое.

На протяжении почти восьми лет между ним и матерью шел постоянный спор на тему того, стоит ли ему играть в такой футбол или нет. На матче с участием Бенджамина мать побывала всего раз и пришла просто в ужас от грубости этой игры. И призналась, что более не в силах видеть, как ее сына метелят эти полоумные, по ее выражению, хулиганы. Правда, в тот вечер единственным ее комментарием было: «Почему это ты всегда встаешь с земли последним? Я уже раз двадцать подумала, что ты умер. И ты называешь это игрой?»

В замечании матери была доля истины. Сбитый с ног Бенджамин действительно старался пролежать на земле как можно дольше. Это давало возможность немного передохнуть, собраться с новыми силами. Он был не в самой лучшей спортивной форме, поскольку вечерами ему приходилось подрабатывать, допоздна торгуя газированной водой, и отоспаться как следует почти никогда не удавалось.

Мать была не из тех женщин, кто легко сдается. Она вступила в сговор с друзьями и членами семьи, и те дружно принялись уговаривать Бенджамина не играть больше в футбол. «Qoyim nochas[35], что ты этим хочешь доказать?» То была самая расхожая фраза, которую слышал в те дни Бенджамин от родственников и знакомых. На самом деле фраза означала несколько другое: «На кой черт тебе понадобились эти нееврейские радости?» Подразумевались разного рода игры с силовыми приемами, борьба, альпинизм – словом, все те занятия, которыми не к лицу было увлекаться образованным и умным евреям. Всякий раз, слыша это, Бенджамин приходил в ярость. Слова эти просто бесили его, в них слышался отголосок гетто. И еще – то, что он называл глупым и высокомерным самомнением, несомненно, позаимствованным у врагов еврейской нации. Что евреи, видите ли, слишком умны, чтобы подвергать себя опасности.

– Помни,– сказал как-то один из друзей матери, преподаватель английского в высшей школе, тоже подключенный к этой «антифутбольной» кампании,– помни, все мы люди Книги[36]. И должны воздерживаться от насилия.

Бенджамин был достаточно воспитан, чтоб не вступать в споры с человеком старше его по возрасту. И уж тем более – близким другом матери. А потому он не стал говорить преподавателю английского, что, по его мнению, сама Книга являла собой довольно хаотичную хронику бесконечных убийств, предательств, мародерства, насилия. И что все прочие расы, нации и народности тоже являются «людьми Книги». Что, кстати, вовсе не означало, что они сторонятся насилия. Ну, взять, к примеру, тех же греков. Человек, написавший «Эдип в Колоне»[37], сражался с самнитами[38] и был настоящим воином по сути и духу. «Анабазис»[39] был написан человеком, прошедшим с мечом в руке тысячи миль. Автор «Дон Кихота», романа, который действительно можно считать Книгой с большой буквы, был моряком и даже попал однажды в плен. Сэр Уолтер Рейли, чьи стихи учитель наверняка читал своим ученикам на занятиях по английской литературе, также был известен тем, что время от времени воевал.

Все люди Земли, вся человеческая раса, хотелось сказать Бенджамину, являются «людьми Книги». И претензии одного небольшого, рассеянного по всему миру племени на этот исключительный титул казались ему глупыми и самонадеянными сверх всякой меры. Но он заметил лишь:

– Спасибо за внимание и заботу, сэр. Но я все равно не брошу футбол.

– Но почему? – с явным раздражением в голосе спросил учитель. – Это бы доставило твоей матери столько радости.

– Не для того я родился на свет, чтоб доставлять матери радость, – ответил Бенджамин.

– Не стану передавать ей эти слова, – заметил учитель.

– Благодарю вас, – вежливо сказал Бенджамин.

А затем последовал неизбежный вопрос:

– Что ты хочешь этим доказать, Бен?

Отвечать Бенджамин не стал.

Он играл в футбол вовсе не для того, чтоб доказать что-либо. Он играл в футбол просто потому, что ему нравилось играть. Как нравилось читать Джона Китса, играть в бейсбол, заниматься боксом. Просто нравилось, и все. Отец хоть и не заступался за него – из уважения к матери, – но выражал сыну свое молчаливое одобрение, посещая матчи и получая удовольствие от созерцания игры. Если в отце и оставался отголосок гетто, то внешне это почти никогда не проявлялось.

Бенджамин только что поступил в колледж. И вот очень холодным ноябрьским днем, когда земля промерзла до такого состояния, что мяч отскакивал от нее со звоном, Луис попал в очередную неприятную историю.

Борьба на поле шла страшно жесткая, игра складывалась непросто, противник попался сильный, и Бенджамину досталось за один период больше, чем за весь сезон. К тому же он вот уже семь дней был простужен и так устал к концу первого периода, что едва держался на ногах. За всю игру он не осилил продвижения и на пять ярдов, выронил мяч из ослабевших рук прямо посреди поля и с большим трудом прикрывал крайних нападающих, которые выходили на длинные пасы. Команда соперника давила, Бенджамин не удержал мяча в атаке на десятиярдовой линии, и другая команда не допустила «заноса» всего в нескольких футах.

Капитан команды Бенджамина взял тайм-аут. Хотел дать возможность своим игрокам передохнуть немного и разработать план обороны на следующие четыре розыгрыша.

Луис сидел на трибуне прямо позади здоровенного парня лет девятнадцати-двадцати, который то и дело доставал из кармана плоскую фляжку. Из нее он и его подружка отхлебывали по глотку, видимо, желая согреться. Когда Бенджамин выронил мяч из рук, парень с флягой презрительно засвистел и заулюлюкал.

– Эй ты, Федров, задница и придурок! – крикнул он. – Чего напялил футбольную форму? Тебе бы с девчонками в пинг-понг играть!

Зрители, сидевшие по обе стороны от парня с флягой, дружно заржали. Тут Луис, сидевший позади, наклонился и легонько стукнул парня по плечу.

– Ты, – сказал он, хотя парень был года на четыре старше и весил фунтов на восемьдесят больше, – давай вставай. – С этими словами сам Луис поднялся.

Парень с флягой обернулся и, смерив задиру презрительным взглядом, ухмыльнулся.

– Что это за муха тебя укусила, а, малыш? – спросил он.

– Слишком много болтаешь, – ответил Луис.

– Разве? – сказал парень. – Ну и что ты собираешься предпринять по этому поводу?

Луис снова хлопнул его по плечу, на этот раз посильнее.

– А ты спустись с трибуны, – сказал он. – И там увидишь.

– Ой, прямо до смерти напугал, малявка! – усмехнулся в ответ парень.

На этот раз Луис ударил его кулаком, снова по плечу.

– А ты, как я погляжу, – начал парень, все еще чувствуя свое превосходство и не прочь позабавиться, – ты у нас крутой малый, верно? – И он встал и начал спускаться с трибуны вслед за Луисом.

К несчастью, вышло так, что Луис пропустил две минуты игры, последовавшие за тайм-аутом. То были две последние минуты периода, за которые Бенджамин вернул себе доброе имя, после чего брату было бы вовсе не обязательно идти под трибуны и выяснять отношения с обидчиком.

Счет был ничейным, несмотря на то что команда Бенджамина, собравшись с новыми силами, прессовала по всему полю. А команде противника оставалось до победы всего ничего.

Бенджамин глаз не спускал с квотербека из команды соперников. Это был небольшого росточка задиристый паренек по фамилии Крейвен, пользующийся дурной репутацией у всех школьных команд, что принимали участие в этом чемпионате. Он выкрикивал сигналы резким лающим голосом, подпустив в него грубости и хрипотцы – не столько с целью запугать противника, сколько произвести впечатление на болельщиков.

Первый розыгрыш был традиционным – начался с рывка фулбека к центру поля. Розыгрыш закончился ничем. Команда противника вышла из схватки, игроки рассеялись по полю, и тут Крейвен принялся выкрикивать свои команды. Чисто интуитивно, с уверенностью, которая иногда приходит к спортсменам в самый критический момент, Бенджамин разгадал его намерения. И буквально за секунду до того, как игроки пришли в движение, быстро метнулся влево. Он был так уверен в правильности своей тактики, словно Крейвен объявил это ему во всеуслышание, на внятном английском. Объявил, что один из его игроков попытается прорваться по правому краю. День для команды противника складывался удачно, она имела большое территориальное преимущество, а сам Бенджамин перевидал немало спортсменов, чтобы сразу почувствовать: этот квотербек намерен стяжать себе все лавры победы. И вот еще до начала розыгрыша Бенджамин был на месте и ждал. Занятая им позиция мешала квотербеку, никто не рассчитывал, что Бенджамин вдруг окажется в этом месте, откуда он прекрасно видел все маневры Крейвена. Не успел тот продвинуться и на дюйм, как Бенджамин уложил его.

И снова, когда обе команды в очередной раз выстроились в две шеренги, Бенджамин неким непостижимым образом сумел просчитать дальнейшие действия противника. Он был уверен, что Крейвен, потерпев неудачу на этом участке поля, решит, что команда Бенджамина будет искать брешь в обороне противника на противоположном. Но Бенджамин как бы сумел настроиться на ход нехитрых мыслей этого низкорослого паренька с маленьким жестким личиком уличного драчуна. Он скользнул на то же самое место, что и прежде, и снова остановил там Крейвена.

Хоть это покажется невероятным, но Крейвен и в следующем розыгрыше попытался повторить тот же трюк. И столь же непостижимым образом Бенджамин опять разгадал его намерения, подоспел вовремя и остановил его там. Раздался финальный гонг. Почти одновременно с этим звуком Бенджамин резким и жестким движением сбил Крейвена с ног, и тот оказался на земле.

Игра была спасена, и спас ее он, Бенджамин. Секунду-другую он лежал, вцепившись в ноги Крейвена мертвой хваткой, чувствуя, как напряжены и тверды его мышцы под полотняными штанами. Секунду-другую он радовался лишь тому, что игра кончилась. Потом встал на одно колено и взглянул на Крейвена. Тот лежал на спине и дышал часто, со всхлипом – никак не мог отдышаться после последнего бешеного рывка. Лицо паренька искажали злоба и разочарование, на секунду Бенджамину показалось, что Крейвен вот-вот заплачет. И он испытал даже нечто похожее на жалость к своему сопернику. Вся наглость и самонадеянность Крейвена на поверку оказались фальшивыми, все эти дешевые приемчики, рассчитанные лишь на зрелищность, не удались. Все тщеславие, неприкрытое стремление снискать себе лавры стали теперь очевидны для болельщиков.

И Бенджамин похлопал паренька по плечу.

– Что ж, бывает. Не повезло, братишка, – сказал Бенджамин. И никакой насмешки в его голосе не слышалось.

– Да пошел ты куда подальше! Тоже мне, брат выискался, – с горечью огрызнулся Крейвен. И оба они поднялись и зашагали в разные стороны, даже не пожав друг другу рук.

Из раздевалки Бенджамин вышел онемевший от усталости. Все тело болело и ныло, он едва нес свою спортивную матерчатую сумку. У входа в сгущающихся морозных сумерках его поджидал Луис. Вид у него был просто ужасный. Глаз заплыл, под ним чернел синяк, ухо распухло и кровоточило.

– Черт, что это с тобой? – растерянно пробормотал Бенджамин.

– Да ничего, – отмахнулся Луис. – Так, поспорил тут маленько с одним. Давай сюда сумку, я понесу.

– Из-за чего?

– Да сидел там рядом со мной один трепач. И я подумал, надо проучить его, чтобы не болтал лишнего.

Бенджамин всмотрелся в лицо брата.

– Похоже, это он тебя проучил, – заметил он.

Луис осторожно дотронулся до заплывшего глаза.

– А, это… – Он пожал плечами. – Ерунда. Зато я ему нос сломал. И фараон увез его в больницу.

– Фараон? – изумился Бенджамин.

– Ну да. Подошел разнимать, – объяснил Луис. – Вышвырнул меня со стадиона. Ничего… В следующий раз, попав на футбол, тот парень сто раз подумает, прежде чем разевать пасть и что-то вякать.

– И когда же это все случилось? – спросил Бенджамин.

– В последнем периоде.

– Это когда я выронил мяч?

– Ну да, примерно в то время, – кивнул Луис. – Ладно. Давай сюда сумку.

Бенджамин протянул ему сумку, Луис закинул ее на плечо, и братья двинулись в темноте к автобусной остановке.

– Погоди, вот мать тебя увидит, – сказал Бенджамин. – Целый год не будет выпускать из дома по субботам.

– Ничего… Уж с мамой я как-нибудь справлюсь, – сказал Луис.

Какое-то время они шли молча.

– Я, наверное, выгляжу сегодня паршиво, да? – спросил Бенджамин.

– Да уж, неважнецки, прямо скажем.

И оба они рассмеялись.

В конечном счете день выдался не такой уж и плохой. Совсем даже неплохой выдался день.

1944 год

Сержант продолжал стучать на машинке – списки нормированного продовольствия, донесения разведки, списки убитых и раненых, пропуска… Тук-тук-тук, вся долгая война проходила перед ним на этих листках бумаги, вся она укладывалась в строчки перед его слабыми глазами, затененными толстыми стеклами очков. За окном начался дождь. Серый эльзасский монотонный ноябрьский дождик, он лил на и без того промокшие палатки, солдатские формы, заляпанные грязью винтовки, исцарапанные металлические крылья самолетов. Дверь отворилась, вошел какой-то летчик. Огляделся, ничего не сказал, вышел. Этот бесконечный дождь, этот бесконечный серый опасный ноябрь…

Затем послышался рокот моторов.

– Вот они, летят, – сказал сержант, не поднимая головы от машинки и продолжая печатать.

Федров вскочил на ноги. Он понял, что задремал. На войне так легко уснуть, стоит только присесть, притулиться где-нибудь в теплом уголке. На войне спишь, как только выдается такая возможность. Даже если твой брат летит в это время над Эссеном (зенитный огонь довольно плотный, но особого сопротивления со стороны ВВС противника не предвидится).

Застегивая молнию на куртке и надевая на голову шлем, Федров вышел из штаба. Рев моторов раздавался уже над самым полем, но тучи, вернее, одна огромная плотная туча, которая, казалось, всю осень нависала над головой, скрывала их из виду. Затем одному самолету все же удалось прорваться сквозь нее. За ним появился еще один и еще… Вот их уже три, пять… Два самолета мигали красными огоньками, и, подскакивая на кочках и расплескивая грязь, к посадочной полосе понеслась машина «скорой» – забрать раненых.

Федров снова приоткрыл дверь в помещение штаба.

– Сколько их всего вылетело? – спросил он.

– Шесть, – ответил сержант, не прекращая печатать. – Группа просила восемь, но все остальные у нас подбиты. Ох, и ругались же они!

Федров затворил дверь. Один самолет не вернулся…

Штурмовики, неуклюже подпрыгивая, тяжело садились на землю. Врачи выскочили из машины и бросились к тем, что мигали красными огоньками. И быстро вытащили трех человек. Три неподвижные фигуры в кожаных комбинезонах на шерстяной подкладке. Двух летчиков из первой машины, одного из второй.

Федров не сводил с поля глаз. Моторы один за другим смолкали. «Скорая» отъехала. Через море грязи к взлетно-посадочной полосе двинулась вереница джипов. Из самолетов появились другие фигуры в кожаных комбинезонах. Соскочили на землю, сняли шлемы, влезли в джипы. Джипы двинулись не к штабу, возле которого стоял Федров, а к палатке ярдах в пятидесяти от фермерского дома, где располагался отдел разведки. Федров не двинулся с места. Джипы проехали в каких-то десяти футах от него. Он увидел Луиса, сидевшего на капоте, он держался рукой за раму ветрового стекла. Все та же ангельская внешность, даже на войне. Лицо утомленного ангела. В джипе сидело еще пять человек. Никакого выражения на лице брата Федров прочитать не смог. Секунды две-три Луис смотрел прямо на него, но лицо его по-прежнему ничего не выражало. Неподалеку стоял под дождем какой-то солдат в шлеме. Джипы притормозили возле брезентовой палатки, летчики выскочили из машин и вошли в палатку докладывать разведке, что произошло. Что бомбардировка длилась столько-то часов, что зенитный огонь оказался плотнее или реже, чем ожидалось; что никакого сопротивления в воздухе они не встретили; что при заходе над целью машины здорово трясло. Шесть паровозов. Два захода. Они ничего не утверждают. Но один точно разнесли, было видно пламя, рвущееся из двигателя. Потом пришлось уходить от огня. Но еще до начала бомбардировки, точнее, ровно за двадцать две минуты взорвался левый мотор на «Красотке Айрин», повалил дым. Машина по спирали устремилась к земле. Они насчитали четыре парашюта. Была поражена цель или нет? Удовлетворение, упреки, амбиции. И где же, наконец, этот чертов виски?