Между тайгой и смертью – только мы

– Ты хоть понимаешь, что говоришь? Я потеряла работу, потеряла веру в людей, а теперь ты хочешь, чтобы я поверила в… в сказки? В призраков и чудовищ?

– Это не сказки, – перебил он мягко, но твёрдо. – Это наша кровь. Наш род. Ты сама чувствовала, что в этом году осень не такая, как всегда. Ты видишь – ни золота, ни света. Только туман и холод. Это знак.

Мата отвернулась, стиснув зубы. Но в глубине души её колола неприятная мысль: он прав. Осень действительно была иной, будто сама природа решила показать ей её внутреннюю пустоту.

– А если ты ошибаешься? – прошептала она. – Если всё это лишь… тоска по маме, усталость, выдумки?

Эмил вздохнул. Его лицо осветилось огнём, и стало ясно видно, как в уголках глаз залегли морщины, которых раньше не было. Он казался старше своих лет.

– Может, и так, – сказал он. – Но если я прав – и мы отвернёмся от этого… то оно само придёт к нам. И будет хуже.

Повисла долгая пауза. Вдали, где лес переходил в склоны, протянулся вой. Не собачий, не волчий – слишком протяжный, слишком гулкий.

Мата вздрогнула.

– Ты это слышал?..

Эмил поднял голову, его взгляд врезался в туман. На лице мелькнуло то самое выражение, которое она знала с детства: серьёзность, за которой скрывалась решимость.

– Именно поэтому я тебя сюда и привёл, – тихо сказал он. – Чтобы мы встретились с этим лицом к лицу. Вместе.

Она хотела возразить, но слова застряли в горле. Потому что глубоко внутри она поняла – брат знал больше, чем говорил. И, возможно, именно он вёл её не только по тайге, но и к чему-то, что должно было случиться неизбежно.

Ветер налетел резким порывом, и пламя костра качнулось, расплескав тени по их лицам. В этот миг Мата впервые почувствовала: брат не просто её поддержка. Он хранит тайну, от которой уже нельзя отвернуться.

Мата сидела, обняв колени руками, её силуэт казался тонким и хрупким на фоне костра. Она была моложе брата всего на год – двадцать шесть, но сейчас, в это странное, тревожное время, она выглядела старше своих лет. В её лице проступали резкие алтайские черты: высокие скулы, тёмные, чуть раскосые глаза, густые брови. Когда-то эти глаза горели огнём – в детстве, в юности, на службе. Теперь же в них была усталость, словно и сама жизнь для неё потускнела, как обескровленные лиственницы вокруг.

Эмил, напротив, держался увереннее. Его фигура была шире, плечи – крепкие, руки жилистые, с мозолями, будто он всю жизнь работал с деревом или камнем. В его лице тоже угадывались черты предков: густые чёрные волосы, высокий лоб, тёмные глаза, которые сейчас отражали не пламя, а что-то более глубокое – тревогу и скрытую решимость.

Они сидели напротив друг друга, и между ними трещал костёр, словно единственный свидетель их разговора.

– Знаешь, – начал Эмил, осторожно, будто подбирал слова, – когда я говорил, что привёл тебя сюда не только ради прогулки… я не шутил.

Мата прищурилась.

– Я это поняла. Но пока звучит так, будто ты собрался меня напугать.

Он слабо усмехнулся, но улыбка тут же погасла.

– Пугать – нет. Но скрывать больше нельзя.

Она чуть подалась вперёд, и огонь осветил её лицо.

– Ну?

Эмил глубоко вздохнул, будто решался перейти грань.

– Я чувствую… что мы не зря родились здесь, на Алтае. Это место связано с нами сильнее, чем мы думаем. Мама когда-то говорила мне… правда, я был мал, ты ещё бегала босиком по двору… что наш род – не простой. Что в крови у нас есть память.

– Какая ещё память? – резко перебила она.

– Та, что живёт в легендах. Внутри. Не книжная, не из рассказов чужаков, а настоящая. Наши предки были шаманами, хранителями, проводниками. Они не просто собирали орехи и пасли скот. Они слышали, что говорит лес. Они знали, где просыпается тьма, и как её сдержать.

Мата фыркнула, но не слишком уверенно.

– Ты серьёзно? В двадцать семь лет рассказываешь мне сказки?

– А ты послушай, – твёрдо сказал он, и в голосе прозвучала та сила, что всегда останавливала её протесты. – Почему ты думаешь, что мама всегда избегала разговора о наших дальних родственниках? Почему она никогда не водила нас к тем, кто живёт ближе к Перевалу? Потому что там – место, где наша кровь помнит слишком многое.

Он посмотрел в темноту, туда, где между деревьями шевелились чёрные силуэты.

– Я не знаю всего. Но чувствую: то, что мы встретили утром на дороге, – не случайно. Этот человек… шаман, изгнанник, кто угодно – он говорил именно с тобой. Не со мной.

Мата нахмурилась, вцепившись в рукава куртки.

– И ты решил привести меня прямо сюда? Чтобы я встретилась с… с этим?

– Чтобы мы встретились, – поправил Эмил. – Но да, я верю: опасность связана с тобой.

Тишина накрыла их. Ветер шевельнул кроны кедров, и из-за их шелеста костёр вдруг показался слишком слабым.

– Скажи честно, – голос Маты дрогнул. – Ты думаешь… Зверь, о котором он говорил… ищет меня?

Эмил не сразу ответил. Его глаза блеснули в темноте, и он, наконец, кивнул.

– Думаю.

Мата вскочила, резко отошла от костра, будто жар пламени обжёг её кожу.

– Чёрт возьми, Эмил! Ты всегда был странным, но сейчас… сейчас это уже безумие! Я что, по-твоему, приманка для какого-то чудовища?

Он поднялся, шагнул к ней. Его голос стал мягче.

– Ты не приманка. Ты часть этого. Понимаешь? Может быть, именно потому, что ты не веришь – ты и нужна этому месту.

– Прекрати! – выкрикнула она, но в её голосе не было силы. Только отчаяние.

Эмил протянул руку, осторожно коснулся её плеча.

– Я привёл тебя сюда, потому что знаю: если мы сбежим, то всё равно не спрячемся. Лучше встретить то, что идёт, чем прятаться в четырёх стенах. Я не дам тебе быть одной.

Она закрыла глаза, в груди тесно сжалось. Слова брата били куда сильнее, чем холодный ветер.

Они замолчали. Вдалеке раздался новый звук: будто кто-то медленно ломал толстую ветку. Лес слушал их, отвечал на каждое слово.

И в этот момент Мата поняла: брат говорил не из пустых страхов. Он действительно верил. И если он прав – то ночь только начинается.

– Ты и правда веришь во всё это? – наконец спросила Мата, глядя на него из-под бровей. – В предков, в кровь, в какие-то голоса леса? Эмил, ты меня пугаешь. Или… глумишься?

– Глумлюсь? – он усмехнулся, но без радости. – Хочешь верь, хочешь нет, но смеяться тут не над чем.

Она отвернулась, обняла себя руками.

– Ты же понимаешь, как это звучит? Ты – взрослый мужчина, а рассуждаешь, будто ребёнок, который переслушал сказки стариков. Я… я не могу в это верить, Эмил.

– Потому что страшно, – спокойно сказал он.

– Нет! – резко возразила она. – Потому что это глупость. Всё можно объяснить. Даже то, что мы встретили на дороге. Алтай всегда был полон чудаков. Шаманы, сказители, те, кто торгует легендами, – чем это отличается?

Он медленно покачал головой, и его глаза блеснули в темноте.

– Разница в том, что легенды живут дольше людей. Они не уходят, когда умирают те, кто их рассказывает.

Мата резко выдохнула, как от толчка.

– Чёрт… да ты сам веришь в то, что говоришь.

– Верю. – Он посмотрел в сторону леса, словно туда, где скрывалось невидимое. – И если хочешь знать правду – я верю в это больше, чем в свой завтрашний день.

Она отвернулась обратно к костру, злобно подбросила в огонь ветку, и искры взвились в воздух.

– А я не верю. Я не могу. Иначе я сойду с ума.

Снова тишина. Только потрескивание сучьев да тихий вой ветра где-то на перевале.

Эмил сел рядом, чуть ближе, но не стал её касаться – знал, что сейчас она оттолкнёт.

– Ты не обязана верить. Но это не изменит того, что есть.

Мата закрыла лицо руками и прошептала в них:

– Я думаю, ты просто… не отпустил маму. Тебе легче верить в то, что мы «связаны» с этим лесом, чем признать, что всё – пустота.

Он сжал губы, но не возразил. В глазах его мелькнула боль, знакомая ей ещё с детства. Та боль, которую он прятал за упрямством.

Они снова замолчали. Только костёр догорал, и с каждой минутой темнота становилась плотнее. Казалось, что лес сгущается вокруг, что чёрные стволы деревьев подбираются ближе.

Мата упрямо смотрела в пламя, будто хотела прожечь его взглядом, но в глубине души, там, куда она сама боялась заглянуть, поднимался холодный страх. Она всё ещё убеждала себя, что брат глумится или слишком увлёкся байками. Но её руки дрожали. И чем дольше они сидели, тем яснее становилось: это не смех и не игра.

– Ты молчишь, – сказала Мата наконец, глядя на пламя. – Обычно ты любишь говорить.

– А я думаю, – ответил он спокойно. – Думаю, как нам быть дальше.

– Ты всегда думаешь за двоих, – она усмехнулась, но в её усмешке не было тепла. – А мне остаётся только верить или не верить.

Он бросил в костёр щепку.

– Ты сама выбираешь. Только не говори, что я глумлюсь.

Она резко повернулась к нему.

– А что мне думать? Ты тащишь меня в лес, рассказываешь о каких-то предках, шаманах, о «звере в тумане»… Эмил, мы не дети. Это всё сказки.

– Мы не дети, – согласился он. – Но сказки – это то, что держит народ. Без них – мы ничто.

– Народ? – горько усмехнулась она. – Я что-то не чувствую за собой толпу. Я чувствую только пустоту.

Он посмотрел на неё пристально.

– А я чувствую другое. Я чувствую, что ты – последняя, кто ещё может нести это дальше.

– Господи, – она зажмурилась и уткнулась лбом в колени. – Ты правда веришь, что я какая-то избранная? Эмил, это безумие. Это звучит, как… как издёвка.

– Я не издёвку говорю, – его голос стал твёрже. – Я говорю то, что знаю.

Ветер прошумел в кронах, и они оба замолкли. Лес будто слушал их. Каждый шорох теперь отдавался внутри, заставляя Мату вздрагивать.

– Ты слышишь? – вдруг спросил Эмил.

Она подняла голову.

– Что?

– Тишину. – Он кивнул в сторону тёмных деревьев. – В этом лесу всегда кто-то движется. Птицы, звери, даже ночью. Но сейчас – ничего.

Она прислушалась. И правда – ни стрёкота кузнечиков, ни уханья совы, ни треска ветки под лапой зверя. Только костёр, только их дыхание.

– И что? – она старалась говорить твёрдо, но в её голосе прозвучала дрожь. – Ты хочешь сказать, что это тоже твой «зверь»?

– Я хочу сказать, что лес нас слушает. И решает, пустить ли дальше.

Она нервно рассмеялась.

– Ну вот, началось. Ты серьёзно думаешь, что деревья что-то решают?

– Не деревья, – поправил он. – Духи.

Она отмахнулась, но смех её быстро сошёл на нет. Внутри всё сжималось.

– Знаешь, – тихо произнесла Мата, – если бы мама была жива, она бы смеялась вместе со мной. Она всегда говорила: «Не придумывай страшилок, жизнь и так страшная».

Эмил опустил голову.

– Мама знала больше, чем говорила. Она просто берегла нас.

Мата почувствовала, как горло сжалось. Она вспомнила их мать – мягкие черты лица, усталые глаза, запах хлеба, когда та возвращалась с работы. Воспоминание ударило так резко, что ей захотелось встать и уйти.

– Не надо… – прошептала она. – Я не могу сейчас о ней.

Эмил вздохнул, но не отступил:

– Она тоже слышала. Она знала, что наша кровь – не простая.

Мата вскинулась.

– Хватит! Ты специально меня мучаешь.

– Я спасаю тебя, – резко ответил он. – Я привёл тебя сюда не для орехов. Я привёл тебя сюда, потому что знаю: рядом что-то уже движется. И это не остановить в райцентре за окнами дома. Это придёт к тебе само.

Она уставилась на него широко раскрытыми глазами. Лицо её побледнело.

– Ты… ты правда думаешь, что я в это поверю?

Он выдержал её взгляд.

– Ты можешь не верить. Но это не изменит того, что уже идёт.

Мата отвернулась, резко смахнув слезу. Внутри боролось сразу два чувства – злость и страх. Ей хотелось крикнуть, что он сумасшедший, что он играет с её разбитым состоянием. Но в то же время она знала: ни разу в жизни он не говорил ей то, во что сам не верил.

Тьма вокруг стала ещё плотнее, костёр трещал громче, и казалось, что их маленький лагерь – единственное пятно жизни в безмолвной, чужой тайге. Лес не шумел, не двигался, только смотрел на них, и Мата впервые за долгое время почувствовала: она маленькая, уязвимая и – не одна.

Наконец, она не выдержала:

– Скажи честно… зачем ты тогда усмехнулся? Перед ним.

Эмил вскинул глаза и на миг будто растерялся, но тут же скривил губы в той самой полуулыбке, что так раздражала её с детства.

– А что мне оставалось? Этот старик смотрел так, будто он уже выкопал нам могилы. Если бы я тогда дал слабину, ты бы испугалась куда больше.

Мата покачала головой, подбрасывая в костёр сухую щепку.

– Ты ошибаешься. Я испугалась именно из-за твоего смеха. Поняла, что ты что-то скрываешь. Что тебе тоже страшно, только ты не признаёшься.

Он вздохнул, провёл ладонью по лицу, на котором огонь вырезал резкие тени.

– Может, и так. Но я всю жизнь привык прятать страх за усмешкой. Так проще. Даже когда отец умер, я первым делом пошутил. Помнишь?

Она кивнула. Помнила слишком хорошо – и ту нелепую шутку, и то, как смех брата резал ей уши в тот день, когда весь мир рушился.

– А ты? – спросил он тише. – Почему тогда поверила сразу? Ты ведь всегда была скептичной, не верила в деревенские байки.

Мата подняла глаза на огонь, словно в его пляске могла найти ответ.

– Потому что его слова легли прямо туда, где у меня пустота. Он сказал «зверь ищет тебя»… и я будто услышала то, что уже давно чувствовала, но боялась назвать.

Эмил нахмурился.

– Ты думаешь, он говорил именно про тебя?

– Я не знаю, – она замялась, затем добавила: – Но это прозвучало так, будто он видел меня насквозь. Не полицейского, не упрямую женщину, а то, что глубже. И от этого стало страшнее всего.