Между тайгой и смертью – только мы

Ангелина Калинова

Между тайгой и смертью – только мы

Глава 1: Туман Души.

Мата сидела у окна маленького деревянного домика на окраине райцентра. Дом был старый, со стенами, пропитанными дымом от печки и временем, которое здесь будто застыло. Окно выходило прямо на пустынную дорогу, и каждый день оно становилось для неё экраном, на котором разворачивался один и тот же бесцветный фильм.

За стеклом тянулся туман – не лёгкий, серебристый, как в её детстве, когда казалось, что в нём прячутся сказки, а густой, вязкий, словно белая глина, медленно просачивается во все щели мира. Он лежал тяжёлыми слоями на крышах, стелился по земле, затягивал в себя деревья и столбы, так что всё вокруг казалось утопленным в мутной воде. Даже звуки в нём тонули: лай соседской собаки, редкий шум двигателя, голоса прохожих – всё звучало глухо, приглушённо, будто доходило издалека, из другого времени.

Она не видела в этом году привычной осенней красоты Алтая. Не было золотых лиственниц, превращающих горы в живые костры. Не было багряных склонов, которые в солнечные дни сияли так ярко, что больно было смотреть. Не было прозрачных холодных лучей, танцующих на изгибах рек. Вместо этого – только серость, холод и пустота. Туман словно отражал её саму: жизнь без красок, без тепла, без будущего.

Утро и вечер теперь ничем не отличались и Мата ловила себя на мысли, что перестала различать время суток. Всё слилось в один вязкий поток, как вода в болотной лужине, где нет ни начала, ни конца. С каждым днём она всё чаще чувствовала, что сама становится частью этой бесцветной картины.

В груди у неё давно поселилась пустота. Даже дыхание казалось чужим, ненужным. Она жила по инерции, не для себя и не ради чего-то, а лишь потому, что утро всё равно приходит за ночью, и туман всё равно ложится на горы.

На столе перед ней лежала папка с бумагами – её последнее дело. Ошибка, которая стоила ей службы. Всё произошло буднично и бессмысленно: задержание в райцентре, очередной пьяный дебошир с ножом. Никто толком не угрожал, но Мата выстрелила в воздух слишком рано, слишком резко, словно в ней прорвался накопившийся страх. Звук выстрела отразился от стен узкой улицы, прокатился эхом и напугал прохожих сильнее, чем сам пьяница.

Комиссия разбиралась недолго. Бумаги, протоколы, сухие формулировки. «Необоснованное применение оружия». Сухая, холодная строка, похожая на гвоздь, вбитый в крышку её карьеры. Никто не пострадал, но этого оказалось достаточно. Её отстранили «временно». Но именно это слово звучало хуже приговора. В нём не было обещания – только насмешка.Она ненавидела это слово. «Временно» – как будто её жизнь поставили на полку, запылили и забыли. Не «уволена», не «переведена», а именно «временно». Ни обещания, ни надежды. Пауза, которая тянулась, как затянувшийся вдох, от которого уже болели рёбра.

Мата ещё слышала в ушах отрывки комиссионных разговоров.

«Нервозность, склонность к преждевременным действиям…»

«Необоснованное применение оружия…»

«Надо отстранить для проверки психики…»

Они говорили так, словно она была вещью, неисправным механизмом, который надо почистить или вовсе списать.

Она возвращалась мыслями к другим дням службы. Как когда-то могла часами сидеть в засаде в промозглом подъезде, чувствуя, как холод вгрызается в кости, и ждать момента. Как принимала наркомана, у которого под курткой спрятан нож, и пальцы её сами сжимали рукоять пистолета. Тогда она не стреляла – слишком долго думала. Напарник потом сказал ей: «Ты мне чуть жизнь не стоила, если бы он прыгнул первым».

Тогда она винила себя за медлительность. Теперь – за поспешность. Казалось, сама судьба издевалась над ней, меняя местами её ошибки, но неизменно оставляя виновной.

Ночами Мата не спала. Сидела на кухне с остывающим чаем, слушала, как за стенами капает вода из старого крана, и видела перед глазами два разных мира. В одном – она снова задерживает, бежит за кем-то по узким улочкам, кричит «Стоять!», чувствует адреналин и остроту жизни. В другом – кабинет комиссии, сухие глаза чиновников, бумаги, штампы. И чувство, будто ей перекрыли воздух.

Однажды она попыталась взять в руки табельный пистолет, который ей пока не отобрали. Долго сидела, вертя его на ладони, как игрушку. Металл был холодный, тугой, будто сопротивлялся её пальцам. Она вскинула его, прицелилась в пустую стену – и впервые поняла, что это не оружие, а зеркало. Оно отражало её собственную пустоту.

С тех пор она убирала пистолет подальше, глубже в шкаф, где его не видно. Но знала: не от оружия она прячется, а от самой себя.

За стеной послышался скрип половиц, и тихий голос позвал её по имени:

– Мата…

Она обернулась. В дверях стоял её брат, Эмил. Высокий, плечистый, с тёмными волосами, вечно растрёпанными, словно он только что вернулся из леса. Его фигура будто заполняла всё пространство комнаты, но взгляд был мягким, тёплым – тот самый, что всегда тревожил её больше всего, потому что он видел её насквозь.

– Ты опять сидишь одна, – сказал он, входя ближе. Его ладонь легла на её плечо, тёплая, живая. И именно это тепло резануло сильнее всего – напомнило, как холодна она сама.

– Сколько ты ещё будешь себя мучить?

– А что мне остаётся? – её голос звучал так, будто каждое слово давалось с трудом. – Я пустое место.

Эмил присел рядом, всматриваясь в её глаза.

– Тогда поехали в горы. На орехи. Помнишь, как в детстве? Там, в тайге, всё другое. Там можно… дышать.

Она горько усмехнулась:

– В тайге? Осенью? Ты думаешь, там я вдруг снова стану живой?

Он покачал головой.

– Нет. Но если ты не выйдешь из этого дома, то умрёшь ещё до зимы.

Спорить с ним не было смысла. Он всегда умел выдернуть её из самого дна – хотя бы ненадолго. Она вспомнила, как это было в детстве. Мать приходила с работы уставшая, с руками в муке или запахом молока от фермы, садилась на табурет у окна и на минуту будто забывала обо всём. Тогда Эмил всегда тянул её за руку: «Пойдём, Мата, пойдём к реке». Он никогда не ждал разрешения, просто уводил её – и она шла.

Река была их укрытием. Там, под ивами, они строили шалаши из мокрых веток, будто настоящие дома. Вечером они жгли маленький костёр, подбрасывая в него сухие травинки, а потом придумывали истории – кто-то из них был охотником, кто-то – хранителем перевала, как рассказывали старики. Мата всегда молчала, слушала брата и смотрела, как свет костра отражается в его глазах. Уже тогда она чувствовала, что его огонь сильнее её собственного.Иногда ей казалось, что в их играх скрывалось что-то большее, чем просто детская фантазия. В каждом шалаше, в каждой ветке, сложенной ими у костра, таилась жажда настоящей жизни, которой тогда у них не было. Мать уставала, отец молчаливым призраком маячил только в воспоминаниях, и лишь эти походы к реке становились оазисом.

Но радость никогда не держалась долго. Слишком легко детский смех превращался в тишину, слишком быстро огонь в глазах Эмила гас, когда лес вдруг напоминал, что он не игрушка, а сила. И вот тогда вместе с играми приходили страхи.

В один из таких дней они ушли дальше обычного. Лес вдруг стал слишком густым, и река исчезла из виду. Туман накрыл тропинку, и всё вокруг превратилось в одинаковую серую завесу. Эмил шёл впереди, делая вид, что знает дорогу, но его плечи дрожали.

Мата тогда впервые ощутила настоящий ужас: будто деревья закрываются над ними, превращая лес в клетку. Она заплакала, схватив брата за рукав. И в тот миг он резко обернулся – лицо его было бледным, но глаза упрямо горели.

– Не бойся. Я рядом, – сказал он.

Она до сих пор помнила, как сильно он сжал её ладонь, почти до боли. И как в тот момент она поверила – если он рядом, то лес отступит. Они нашли дорогу обратно только к ночи, когда мать уже выбежала им навстречу, ругаясь и плача одновременно.

С тех пор Мата знала: брат может бояться сильнее её, но никогда не покажет этого. Он будет тащить её вперёд даже тогда, когда сам едва держится на ногах.

Глава 2: Вдали От Дома.

Утро следующего дня началось так же, как и все предыдущие: туман, промозглая сырость, вороны на крыше соседского сарая. Но в этот раз Мата стояла во дворе с рюкзаком на плечах.

Эмил возился у старого «УАЗика», проверяя канистру с бензином. Машина была вся в ржавых пятнах, с потрескавшейся краской, но двигатель ещё держался – упрямый, как сам хозяин.

– Садись, – сказал он, распахивая перед ней скрипучую дверь. Скрип был таким громким, будто сама машина возмущалась их затее.

Дорога встретила их сразу – ухабами, ямами и тряской, будто сама тайга сопротивлялась их приезду. Мата прижалась щекой к холодному стеклу и смотрела, как мимо проплывают леса. Лиственницы, обычно сиявшие золотом, теперь выглядели побелёнными, лишёнными жизни. Голые берёзы тянули вверх чёрные ветви, похожие на руки утопленников. Где-то вдали кричал коршун, и его крик эхом растаял в тумане.

– Ты смотришь так, будто всё вокруг умерло, – сказал Эмил, заметив её взгляд.

– А разве не так? – тихо ответила она. – Смотри на них… будто всё гниёт изнутри.

Эмил пожал плечами, продолжая держать руль.

– Мне кажется, это мы такие. А лес… он всё равно живёт. Просто у него своя жизнь.

Мата задумалась. В словах брата было что-то простое и упрямое, что всегда выводило её из равновесия.

Они ехали молча ещё какое-то время. В кабине пахло бензином, влажной одеждой и сырой землёй, прилипшей к подошвам. Иногда Эмил отпускал шутки, вспоминая их детские походы, но Мата только слабо улыбалась, будто боялась разбудить в себе то прошлое. Дальше дорога вывела их к маленькой деревне. Несколько покосившихся изб, крытые шифером сараи, двор с телегой, оставленной прямо на улице. У колодца стояли женщины в платках, тянули воду и украдкой посматривали на «УАЗик».

– Давай заедем, возьмём хлеба и ещё канистру, – предложил Эмил, сворачивая к единственному магазину с выцветшей вывеской «Продукты».

Мата вышла первой. Воздух здесь был ещё влажнее, чем в тайге: пахло дымом, навозом и простуженной осенью. Она заметила, как две девчонки на крыльце остановились и, шепнувшись, убежали в сторону.

Внутри магазина было полутёмно. Пожилая продавщица в старом вязаном жилете подняла глаза на вошедших и тут же опустила взгляд, будто не хотела встречаться с ними. Эмил взял буханку хлеба, пару банок тушёнки и стал искать керосин.

– Нет, – коротко сказала женщина, не дав ему даже спросить. – Керосина нет.

Эмил усмехнулся, положил покупки на прилавок.

– А бензин?

– Нет, – повторила она, чеканя каждое слово.

В её голосе не было злобы, но было что-то тяжёлое, как камень.

Мата протянула деньги, но пальцы женщины коснулись её ладони так, будто касаться не хотелось.

Когда они вышли обратно на улицу, Эмил махнул рукой.

– Ну и ладно. Дотянем и так.

Мата обернулась – продавщица стояла в дверях и смотрела им вслед. Тот же взгляд был и у женщины у колодца, и у старика с вилами у сарая. Словно вся деревня знала что-то, чего они сами пока не понимали.

Эмил завёл двигатель.

– Чего уставилась? – спросил он, трогаясь с места.

– Они смотрели так, будто мы не вернёмся, – тихо сказала Мата.

Брат усмехнулся, но глаза его оставались сосредоточенными.

– Это Алтай, сестра. Здесь так смотрят на всех чужих.

На очередном повороте дорога сузилась, и колёса заскользили по глине. Вдруг в тумане показалась фигура: старик стоял у самой обочины, опершись на длинный топор, словно на посох.

Эмил сбросил скорость. Стекло опустилось с тихим скрипом, и в салон ворвался сырой воздух.

– Здорово, дед, – крикнул он. – Дорога дальше нормальная?

Старик молчал несколько секунд. Потом кивнул на рытвины впереди.

– Дальше хуже будет. Глина тянет, камни острые. Машина упрётся – пешком пойдёте.

Голос его был низким и хриплым, будто слова шли из самой земли.

Эмил усмехнулся.

– Спасибо за предупреждение. Мы и пешком умеем ходить.

Старик ничего не ответил. Только чуть сильнее сжал топор, а взгляд его задержался на Мате. Она почувствовала это слишком отчётливо – как будто он пытался разглядеть в ней что-то большее, чем просто случайную путницу.

Когда машина снова тронулась вперёд, она не выдержала и обернулась. Старик всё ещё стоял на обочине, не двигаясь, и белый туман медленно обволакивал его фигуру, словно закрывал от их глаз.

– Ну и взгляд у него… – пробормотала она.

– Да обычный деревенский дед, – отмахнулся Эмил, но руль держал так крепко, что костяшки пальцев побелели.

– Ты ведь всё ещё злишься на себя, – сказал он после долгой паузы.

Она опустила взгляд в окно. За стеклом мелькали серые силуэты деревьев, и казалось, будто лес слушает их разговор. Ответить хотелось, но слова застряли в горле. Всё, что она могла, – это крепче сжать ремень на плече и сделать вид, что не слышит.

Внутри же её мысли метались, как птицы, бьющиеся о закрытое окно: да, она злилась. Но не только на себя. На него – за лёгкость, за то, что он умел отмахиваться от прошлого. На комиссию. На судьбу. На всё сразу. И всё это переплеталось в тяжёлый комок, который нельзя было вынести наружу.

Она не ответила.

– И думаешь, что всё кончено, – продолжил он. – Но, Мата… конец – это когда человек сам решает, что дальше идти некуда. А ты просто заблудилась.

Она снова уткнулась в окно. За стеклом туман клубился плотнее, и сквозь него уже мерцали тёмные силуэты кедровой тайги. Машину начало трясти сильнее, и стрелка бензина тревожно опустилась вниз.

– Ещё немного, и придётся идти пешком, – проворчал Эмил, бросив взгляд на приборную панель.

Мата не ответила. Напряжение внутри становилось всё сильнее, словно сама белая пустота за окнами знала, куда они едут, и ждала их.

И действительно, за очередным поворотом силуэт появился так внезапно, что Эмил вдавил тормоз. Машину повело, и только чудом они не вылетели в кювет.

Прямо на дороге стоял человек.

Туман словно сам выталкивал фигуру из глубины леса, обволакивая её, как саваном. Незнакомец стоял прямо на дороге, и казалось, что он возник не из чащи, а из самого воздуха. Его кафтан, длинный, обтрепанный по краям, был мокрым от росы и осенней влаги, но ткань висела тяжело, будто пропитанная чем-то иным, чем простая сырость.

Мата всмотрелась в его силуэт и внезапно ощутила, что этот образ слишком знаком – словно вырезанный из старых страшных сказок, которыми их пугала бабушка в детстве. Та всегда шептала про «людей, что разговаривают с туманом». Тогда это звучало как игра, но теперь её сердце болезненно сжалось: будто сказка вдруг встала перед ней, обретя плоть и голос.

– Это что ещё за чёрт? – пробормотал Эмил, нервно хватаясь за руль.

Он попытался сигналить, но клаксон выдал лишь хриплый звук и тут же заглох, будто сама машина не желала тревожить тишину.

Незнакомец поднял голову. Капюшон чуть съехал, и в бледном утреннем свете проступили скулы – резкие, словно высеченные ножом, и глаза, тёмные, слишком глубокие. Глаза не смотрели на них, они смотрели сквозь них, будто искали нечто за их спинами.

– Не идите к Перевалу, – сказал он сипло, и слова, казалось, пробирались не по воздуху, а прямо по земле, поднимаясь снизу, как холод из могильной ямы. – Там, где туман чёрнее крови, дорога кончается не для ног, а для душ.

Мата едва заметно вздрогнула. Слова будто касались её самой, вырывая из груди то, что она пыталась держать глубоко внутри.

Эмил резко хмыкнул:

– Очередной деревенский чудик. Сектант какой-нибудь.

Но Мата не спешила разделять его лёгкость. Её взгляд всё ещё был прикован к незнакомцу, и сердце билось быстрее. Что-то в нём отзывалось эхом из прошлого. Она вспомнила один давний случай: в детстве, ещё маленькой, она видела, как по деревне проходил старик-шаман. Люди отворачивались, женщины прятали детей, а мужчины крестились, хотя здесь, в горах, редко кто называл себя христианином. Тогда он бросил на неё взгляд – быстрый, мимолётный, и она на мгновение увидела в его глазах блеск зверя. Точно такой же блеск сейчас отражался в глазах этого человека.

– Кто вы? – спросила она, и голос предательски дрогнул, хотя она пыталась говорить твёрдо.

Туман закрутился у её ног, клубясь, будто отвечая за него. Незнакомец чуть склонил голову набок, будто рассматривая её.

– Я тот, кого прогнали, – сказал он медленно. – Тот, кто видел Зверя ближе, чем другие.

Его голос был не просто хриплым – он звучал так, словно в нём говорили сразу несколько горловых голосов. На секунду ей даже показалось, что это отголосок шаманского пения.

Эмил фыркнул, раздражённо бросая через плечо:

– Сестра, пойдём. Это просто бродяга. Дураков в этих горах хватает.

Но Мата не двинулась. Незнакомец говорил только с ней, и это ощущение было слишком явным, почти физическим.

– Зачем вы это говорите мне? – вырвалось у неё.

Мужчина чуть улыбнулся. Тень скользнула по его лицу, и на миг она увидела, что улыбка эта лишена тепла.

– Потому что лес ищет тебя.

Эти слова упали в её сознание, как камни в воду. Она вспомнила все свои недавние сны, в которых туман тянулся к ней, клубился, будто хотел обнять или задушить. В этих снах она всегда слышала чей-то тяжёлый шаг за спиной.

– Хватит! – резко сказал Эмил, и его голос прозвучал грубо, будто он сам испугался. – Садись в машину. Сейчас же.

Мата ещё секунду стояла, не в силах оторваться от взгляда незнакомца. И ей показалось, что он шепнул что-то – беззвучно, губами. Может, её имя. Может, слово, которого она не знала.

А потом фигура начала таять. Не исчезать – именно таять, растворяясь в том самом тумане, из которого возникла.

Через несколько мгновений на дороге не было никого. Только туман шевелился и медленно тянулся к колёсам «УАЗика».

Эмил хлопнул дверцей, как будто этим звуком хотел разрушить колдовство.

– Сел в голову, и всё, – пробормотал он, резко трогаясь с места. – Таких полно.

Но Мата, садясь рядом, всё ещё чувствовала взгляд. Он висел где-то в затылке, как коготь, цепляющийся за душу.

И пока машина медленно набирала скорость, она думала только об одном: знал ли этот человек что-то… или он просто произнёс вслух то, чего она сама боялась больше всего?

Машина медленно тронулась вперёд, и гул мотора вновь прорезал вязкую тишину. Но туман не спешил рассеиваться, наоборот – он густел, как молоко в котле, и казалось, что дорога не ведёт вперёд, а кружит по одному и тому же месту.

Мата сидела молча, вцепившись в ремень безопасности, но мысли её всё ещё оставались возле того человека. Его взгляд будто въелся в неё, и от этого становилось не по себе.

– Ну и чертовщина, – первым нарушил молчание Эмил, резко дернув руль, объезжая яму. – Будто прямо со страниц бабкиных сказок вышел.

Она вздрогнула от его слов.

– Ты и сам слышал, что он сказал… Это ведь было не просто пустое пугало.

Эмил усмехнулся, но без радости.

– Сколько их по горам шатается, этих… шаманов да знахарей. Старики, которых деревня не приняла.

Мата повернула голову к окну. Сквозь стекло мелькали стволы деревьев – тёмные, чёрные от влаги, и каждое движение ветки казалось жестом чьей-то руки.

– Но ведь шаманы… их всегда уважали, разве нет?

Эмил кивнул, не отрывая взгляда от дороги.

– Уважали. И боялись. Ты же помнишь, что рассказывала мама? Их сила – не от Бога и не от человека. Считалось, что шаман идёт туда, куда обычный смертный шагнуть не может. В нижний мир – за душами умерших.

– Я слышала, что шаманы не выбирают эту дорогу сами, – сказала она после долгой паузы. – Их будто бы забирают. Болезнь или гром, удар молнии… после этого человек уже не тот.

Эмил коротко хмыкнул:

– Удобная отговорка. Заболел – значит, тебя «избрали». Да мало ли… Когда я служил, у нас в части тоже один был такой. Всё про духов твердил, а на деле просто поехал крышей.

– А если нет? – перебила она тихо.

Он бросил на неё взгляд, и в его глазах мелькнула тревога, спрятанная за привычным скепсисом.

– Ты хочешь сказать, что этот тип… что он действительно что-то видел?

– Не знаю, – призналась она. – Но его слова… они звучали так, будто он говорил только со мной.

Эмил замолчал, сжав губы. Дорога всё больше уводила их в глубь тайги. Лес менялся: лиственницы редели, появлялись могучие кедры, чьи тёмные кроны заслоняли небо. Влажный воздух становился тяжелее, насыщеннее – пахло смолой, сырой землёй и чем-то ещё, горьким, как дым от костра.

– Ты ведь знаешь, – снова заговорил он, – шаманы Алтая всегда были особенными. Не такими, как в других местах. Наши не просто лечили болезни или гадали. Они умели вести людей через перевалы, через места, где дороги нет. Говорили, что они разговаривают с самим духом гор.

Мата слушала, и у неё внутри что-то дрогнуло.

– Значит, этот… – она замялась, подбирая слова, – он мог знать, что нас ждёт впереди?

– Да ничего он не знает, – отрезал Эмил. – Просто старый дурень, что прячется в лесу. Может, его свои выгнали за пьянство или за то, что колдовал неудачно. Таких хватает.

Но сам он говорил уже менее уверенно. Его руки сжимали руль слишком крепко, и на скулах гуляли жёсткие тени.

Мата снова уставилась в окно. Ветки деревьев царапали воздух, и ей чудилось, что в этом ритме есть музыка – как в удары шаманского бубна. Она почти слышала, как низкий гул перекатывается по воздуху, будто из самого тумана.

– Эмил, – произнесла она вдруг, не сводя взгляда с леса. – А если он был не простым человеком?

– Что ты имеешь в виду?

– Может, он и правда был шаманом. Или тем, кого называют «прогнанным». Ты слышал такие истории? Когда шаман теряет силу, его изгоняют. Он не человек уже, но и не дух. Где-то между.

Эмил вздохнул раздражённо, но в его голосе звучала тень сомнения:

– Да слышал я, конечно. Только это всё сказки, Мата. Сказки для тех, кто слишком много смотрит в туман.

Они замолчали. Машина грохотала по камням, в кабине пахло бензином и сырой тканью, но поверх всего висел запах тайги – тяжёлый, смолистый, как дыхание чего-то живого.

Мата прикрыла глаза, и перед ней снова всплыло лицо незнакомца. Его губы, что шепнули беззвучное слово. Его глаза, в которых мелькнул хищный блеск. И от этого воспоминания ей стало так холодно, словно туман просочился прямо под кожу.

Она открыла глаза и встретилась взглядом с братом.

– Знаешь, что самое странное? – сказала она тихо. – Я не чувствую, что он хотел зла. Но и добра в нём не было. Он просто… предупреждал. Как будто исполнял долг.

Эмил ничего не ответил. Только сильнее нажал на газ, и машина рванула вперёд, увозя их всё глубже в сердце тайги, где над дорогой склонились кедры и начиналась земля духов.

Дальше дорога оказалась слишком разбитой, и машина сдалась – колёса беспомощно буксовали в мокрой глине, мотор хрипел. Эмил выключил зажигание, с силой хлопнул дверцей и сказал с раздражением, за которым пряталось другое чувство:

– Дальше пешком.

Мата молча выбралась наружу. Сырой воздух ударил в лицо холодом, туман стелился между деревьев, как живое существо, пытаясь спрятать от них саму дорогу. Сзади машина быстро растворилась в белёсой завесе, будто её и не существовало.

– Вот и приехали, – бросил Эмил, закидывая за спину рюкзак. – Ноги у нас есть, и ничего страшного.

Они пошли вперёд по тропе, едва различимой между мхом и валежником. Земля под ногами была мягкой, вязкой, дышала влагой. Лес шептал вокруг – то ветви скрипели, то капли падали с веток на прошлогоднюю листву, и от этого звука становилось ещё тише, ещё тревожнее.

Мата шагала чуть позади брата, всматриваясь в его широкую спину. Он всегда казался ей сильным, надёжным, человеком, который знает, куда идёт. Его фигура резко вырисовывалась на фоне тумана: крепкие плечи, походка прямая и уверенная, как у охотника. В его лице было что-то хищное и в то же время простое, будто он принадлежал этой земле, этим горам. Высокие скулы, прямой нос, узкие глаза, которые щурились даже без солнца, – всё в нём напоминало о корнях, об их предках, которые жили в этих местах веками.

– Ты заметила, – вдруг сказал он, не оборачиваясь, – как он смотрел на нас? Тот старик. Будто знал, кто мы.

Мата сжала лямки своего рюкзака.

– А если и правда знал?

– Да ну тебя, – усмехнулся Эмил. – Ты всё веришь в эти сказки.

Она не ответила сразу. Лес шумел, туман стлался по земле, и ей вдруг показалось, что каждое слово, сказанное здесь, не исчезает, а остаётся висеть между деревьев, подслушанное кем-то невидимым.