Между тайгой и смертью – только мы

– Я не верю, – наконец сказала она. – Но ты знаешь, в детстве я часто думала: а если в нас и правда что-то осталось? От предков.

Эмил тихо фыркнул, но не спорил. Они шли дальше, и тропа вела их всё выше, к перевалу. Мата почувствовала, как ноги наливаются тяжестью, но в этом было что-то правильное – словно сам лес проверял их, взвешивал каждое их движение.

Она украдкой взглянула на брата сбоку. Его лицо было сосредоточенным, чуть нахмуренным. Капли тумана осели на его чёрных волосах, коротко стриженных, и теперь они блестели, как иней. В его глазах, тёмных, почти чёрных, всегда скрывалось что-то упрямое. Но сейчас в них мелькало другое – тень тревоги, осторожность, которую он пытался спрятать под привычной бравадой.

– Эмил, – позвала она.

– А?

– Ты ведь тоже слышал, что он сказал про перевал.

Он не ответил сразу, шагал, тяжело дыша, будто обдумывал каждое слово.

– Слышал, – наконец буркнул он. – Только что с того? Пусть старики пугают друг друга.

Мата нахмурилась.

– Но он не выглядел просто сумасшедшим. Ты же знаешь, как они бывают. А этот… он говорил так, словно сам там был.

Эмил резко остановился и обернулся. Его лицо в этот миг было суровым, тёмным, как сама тайга.

– Ты хочешь знать, что я думаю? Я думаю, он специально нас остановил. Может, хотел напугать. Может, отвадить. Но точно не просто так.

– А зачем?

Он пожал плечами.

– Может, потому что мы чужие. Мы ведь хоть и отсюда родом, но давно живём не в горах. Люди здесь это чувствуют. Они всегда чувствуют.

Слова брата задели её. В глубине души Мата и правда ощущала, что в этих местах она не своя. Горы, тайга – они будто смотрели на неё сверху вниз, как на пришлую. Даже туман казался густее именно там, где она проходила.

Они двинулись дальше. Ветки сосен нависали, иногда задевая их плечи, словно сами деревья хотели что-то сказать. Тропа становилась всё каменистее, а воздух гуще. Где-то вдалеке послышался гул – может, река, а может, ветер, заблудившийся в ущелье.

– А ты вообще веришь в шаманов? – спросила она спустя время.

Эмил хмыкнул, не оборачиваясь.

– Я верю в холод и голод. В то, что если не разведёшь костёр, то замёрзнешь. А в шаманов… если они и есть, то это просто люди, которые знают чуть больше других.

– Но ведь раньше… – начала она и замялась. – Раньше их боялись. Даже те, кто не верил.

– Потому что люди всегда боятся того, чего не понимают.

Они снова замолчали. Только шаги по мокрой земле, да дыхание. Мата чувствовала, как сердце бьётся сильнее, и не могла понять – от усталости или от слов брата.

И вдруг ей вспомнилось лицо того человека – шамана или отверженного. Его губы, шевелящиеся беззвучно, его глаза, в которых было что-то не человеческое. И мысль о том, что он сказал именно ей, снова пронзила холодом.

Она сжала кулаки и ускорила шаг, догоняя Эмила. В этот миг она остро ощутила: их дорога ведёт куда-то, где лес уже не просто лес, а хранитель тайн. И, может быть, именно поэтому им и встретился тот человек – чтобы предупредить.

Тропа всё вилась и вилась, то теряясь в тумане, то открываясь перед ними на несколько шагов. Лес дышал влажностью, и каждый вдох был густым, тяжёлым, словно в нём растворили землю и корни. Где-то далеко протяжно закричала птица, и этот звук эхом перекатился по ущелью.

– Глухарь, – сказал Эмил, прищурившись. – Или тетерев. Слышишь?

Мата кивнула, хотя не могла различить. Она никогда не была такой чуткой к лесу, как брат. Для неё все эти звуки сливались в один живой шум. Но Эмил, казалось, слышал каждую тень, каждый шорох.

На ветках мелькали сизые тени – стая кедровок перелетала от дерева к дереву, срывая шишки и споро улетая прочь. В чаще мелькнула белка, чёрная от влажности хвоя прилипала к её шерсти, но она ловко исчезла вверх по стволу. Даже соболь, редкий гость в этих местах, на мгновение показался среди корней, блеснув янтарными глазами, и так же быстро скрылся.

– Вот видишь, – ухмыльнулся Эмил. – Даже звери нас сторожат. Не зря старик говорил.

Мата не ответила, только плотнее закуталась в куртку. Её лицо казалось бледным на фоне тёмных волос, заплетённых в тугую косу, выбившиеся пряди прилипали к вискам. Высокие скулы, чуть раскосые глаза – та же кровь, что и у брата, но черты мягче, тоньше. Взгляд её всегда был сосредоточенным, будто она искала в вещах больше, чем они могли дать.

– Слушай, – вдруг сказал Эмил, оборачиваясь к ней. – Помнишь, как мы в детстве бегали к речке? Ты всегда боялась, что медведь выйдет.

Мата хмыкнула, но уголки губ всё же дрогнули.

– Я не боялась. Я просто знала, что ты всегда шумный. Вот и думала: если медведь появится, он первым тебя услышит.

– Ага, и первым сожрёт, да? – Эмил рассмеялся. – А ты тихая, хитрая. Спрячешься в кустах, и всё, нет сестры.

– Ну вот, значит, у каждого своя роль, – заметила она сухо, но в глазах мелькнула тёплая искра.

Глава 3: Шорохи Леса.

Идти становилось всё труднее: мох вязнул под ногами, камни прятались в листве, цепляясь за подошвы. Когда солнце, едва угадываемое в сером небе, стало клониться ниже, они нашли поляну для привала. Там, где тайга чуть расступалась, стояла одинокая берёза, под которой и решили поставить лагерь.

Эмил сразу занялся костром: ножом ловко расщеплял сырые ветки, выбирал сердцевину, сухую и светлую. Его движения были быстрыми, привычными, будто он делал это всю жизнь. Мата достала котелок, проверила запасы в рюкзаке. Холод, который шёл от земли, пробирал до костей, и огонь становился почти единственным спасением.

– Знаешь, что самое обидное? – сказал Эмил, раздувая первые искры. – В городе мы никто. Ты там – «отстранённая». Я – «работяга без толку». А здесь… здесь будто всё на своём месте.

Мата смотрела, как разгорается костёр, и молчала. Пламя отражалось в её глазах, делая их ещё темнее. Она редко позволяла себе такие разговоры, но слова брата задели её.

– Здесь всё тоже не наше, – тихо сказала она. – Мы чужие и здесь.

– Ха, – усмехнулся он. – Может, и так. Но костёр-то мы разожгли. Значит, хоть чуть-чуть своё.

Они сели ближе к огню, прислушиваясь к треску веток. Вокруг уже сгущались сумерки, и туман снова начал тянуться с долины, закручиваясь серыми петлями. Лес оживал другими звуками: где-то ухнула сова, из кустов донёсся шорох, словно там пробиралось что-то тяжёлое.

– Думаешь, медведь? – спросила Мата, вскинув голову.

– Ага, медведь, – ухмыльнулся Эмил. – Смотри, как подкрадывается: «Бу!» – он резко хлопнул её по плечу, и она вздрогнула, но тут же толкнула его в ответ.

– Дурак, – выдохнула она, и в голосе впервые за день прозвучало что-то живое, почти детское.

Они сидели молча ещё долго, слушая лес. Вспоминали детство: как зимой вместе катались с горы, как мать ругала за порванные штаны, как летом собирали кедровые шишки и забивались в сарай, чтобы их есть тайком. Эти воспоминания грели не хуже огня.

Мата смотрела на брата, и в какой-то миг её сердце сжалось – оттого, что он всё ещё казался тем мальчишкой, каким был когда-то. И одновременно – взрослым, сильным, упрямым. Она не знала, что ждёт их впереди, но в тот момент почувствовала, как тонко натянута нить между ними и этим лесом. Словно сама тайга прислушивалась к их словам, хранила их тайны и смех.

Огонь потрескивал неровно, и искры улетали вверх, растворяясь в чёрной тьме. Вокруг костра сгущалась ночь, становясь плотной, как ткань. Тайга шумела где-то далеко, будто сама дышала.

Эмил лежал на боку, подложив под голову рюкзак, и глядел на пламя. Его лицо, обычно светлое, оживлённое, теперь стало серьёзнее, будто лес выжигал из него привычную лёгкость. Мата сидела напротив, колени поджаты к груди, руки обхватили их, и её тёмный силуэт почти сливался с деревьями.

– Знаешь, – сказал Эмил после долгой паузы, – мне кажется, ты стала бояться людей больше, чем зверей.

Она не ответила сразу. Смотрела, как треснула ветка в костре и разломилась пополам, будто в этом звуке было что-то важное.

– Люди хуже зверей, – наконец произнесла она тихо.

– Ну это да… – протянул он, улыбнувшись краешком губ. – Но ведь не все.

Мата чуть склонила голову. Её волосы блеснули в свете огня, отбрасывая красноватые отблески на скулы.

– Все, – повторила она. – Рано или поздно. У каждого есть цена. У каждого есть тень. Я слишком хорошо это знаю.

Эмил вздохнул, перекатился на спину и уставился в темноту, где над верхушками деревьев угадывалось редкое, затянутое облаками небо.

– Ты всегда была чересчур… правильная, – сказал он. – Может, поэтому и одна.

Мата усмехнулась безрадостно.

– Я одна, потому что не умею доверять. Понимаешь? У меня это… как привычка. Я ищу ложь там, где её даже нет.

– Может, просто не встретила того, кто смог бы доказать обратное, – упрямо сказал Эмил. – Мама ведь всегда говорила: «у каждого человека есть своё дерево в лесу». Помнишь?

Она кивнула, и в её взгляде мелькнула тень боли.

– Помню. Она верила в это. Она вообще во всё верила… Даже когда уже умирала, всё равно улыбалась и говорила, что лес заберёт её мягко. А я тогда смотрела на неё и думала: «За что?» За что ей эта жизнь?

В лесу завыла сова, протяжно, и звук этот лег на паузу, как печать. Эмил приподнялся на локте, посмотрел на сестру.

– Она бы не хотела, чтобы ты вот так жила, – сказал он серьёзно. – С пустыми глазами и с этим вечным «никому не верю». Она ведь всегда повторяла: человек сильнее своей боли.

Мата провела рукой по лицу, словно пытаясь стереть что-то невидимое.

– Может быть. Но я не такая, как она. Я – другое. Я вижу людей насквозь. Вижу, как они предают. Как у каждого в сердце уже приготовлен нож.

– Но у меня же нет, – тихо сказал Эмил.

Мата подняла взгляд. В темноте его глаза отражали отблески огня, и от этого казалось, будто они светятся изнутри. Она хотела что-то ответить, но слова застряли. Вместо этого она вздохнула, опустив голову.

Некоторое время они молчали. Треск костра стал громче, чем всё вокруг. Ночь будто слушала их, сгущаясь, подбираясь ближе.

– Помнишь, как она пела? – вдруг сказал Эмил. – Осенью, когда мы возвращались из леса с мешками шишек. Она всегда начинала тихо, а потом голос у неё поднимался, и казалось, будто сам ветер подпевает.

Мата закрыла глаза.

– Помню. Иногда мне кажется, что я слышу её до сих пор. В тумане. В этих горах. Словно она осталась в них.

– Может, так и есть, – сказал Эмил. – Может, она теперь и есть этот туман.

Они замолчали, и каждому вспомнился тот день, когда её не стало. Последний взгляд, последнее слово. Мата тогда впервые поняла, что жизнь не обещает справедливости.

Эмил потянулся рукой к костру, кинул туда ещё щепку. Огонь вспыхнул ярче.

– Знаешь, Мата, – сказал он уже мягче, – может, в этом и есть сила? В том, что мы помним её и идём дальше. Пусть даже никто другой нам не нужен. Главное – мы вдвоём.

Мата посмотрела на брата. Долго, серьёзно, будто пыталась запомнить его лицо именно таким – живым, упрямым, с искрой.

– Да, – тихо сказала она. – Мы вдвоём.

Ветер донёс запах сырой хвои и дыма, сова снова ухнула, а где-то далеко хрустнула ветка, как будто в темноте прошёл кто-то тяжёлый. Но они уже не слушали. Для них в эту минуту весь мир сузился до треска костра и двух голосов в осенней тайге.

Костёр чуть осел, и огонь стал медленнее пожирать сырые ветки. Вокруг него тьма сгущалась, впитывая звук, так что даже треск сучьев звучал гулко, как в пустой пещере. Эмил возился с котелком, подвесив его на самодельном штативе из рогатых веток. Запах закипающей воды вперемешку с дымом наполнил воздух – терпкий, горьковатый, такой, который всегда напоминает о детстве.

– Помнишь, как мы с тобой убегали, когда мама ругала нас? – вдруг сказал Эмил, улыбнувшись. – Прятались в кустах и делали вид, что мы разведчики.

Мата кивнула, и её губы тоже дрогнули в тени.

– Ты тогда всегда находил самый нелепый шалаш из веток и объявлял, что это «база». Мы сидели там до темноты, дрожа от холода, но упрямо не возвращались.

Эмил хмыкнул.

– А потом мама находила нас и делала вид, что сердится. Но ты-то знаешь, она никогда не могла долго злиться.

На минуту оба замолчали, будто позволив себе снова увидеть её, как она стояла на пороге, с руками в боках, но с глазами, в которых всегда пряталась тёплая улыбка.

– Тогда лес казался нам безопасным, – тихо произнесла Мата. – Мы думали, что он наш друг.

– А может, он и есть наш друг, – упрямо сказал Эмил, подбрасывая хворост. – Просто мы разучились это понимать.

Мата усмехнулась.

– Друг не смотрит на тебя так, как эти горы. Здесь всё будто чужое. Чужое и древнее.

Эмил приподнял брови, но не спорил. Вместо этого он налил горячей воды в металлическую кружку и протянул сестре. Та взяла её обеими руками, греясь, вдыхая пар.

– Ты же знаешь, – продолжил он чуть погодя, – у шаманов есть легенда. Про то, что каждый человек в лесу встречает «своё отражение». Оно может быть в звере, в камне, в человеке. И если ты отвернёшься – потеряешь себя.

Мата медленно поднесла кружку к губам, но не пила.

– Отражение? – переспросила она. – Звучит как чья-то сказка для детей.

– Может быть, – улыбнулся Эмил. – А может, и нет.

Они снова замолчали, слушая, как ветер проходит сквозь верхушки кедров. Ночь становилась гуще, и в темноте что-то ухнуло, будто камень скатился с обрыва. Мата невольно напряглась.

– Вот скажи, – произнесла она через минуту, – ты ведь всегда тянулся к этим историям. К шаманам, к их песням, к этим «духам». Почему?

Эмил пожал плечами.

– Потому что они – наши. Их сказки выросли отсюда, из этих гор. Всё остальное – чужое, привезённое. А шаманы знают то, что мы забыли.

Мата фыркнула.

– Знают? Или притворяются?

– Ты слишком подозрительная, – мягко сказал он. – А вдруг правда? Вдруг лес – живой, и в каждом дереве есть чей-то голос?

Она отставила кружку, посмотрела прямо на брата.

– Если и есть, то этот голос злой. Я это чувствую. Лес не прощает.

В её глазах мелькнуло что-то тяжёлое, как будто туман изнутри. Эмил хотел было ответить, но замолчал, глядя в костёр. Искры взлетали и гасли, словно тонкие жизни, проживавшие всё в одно мгновение.

Через некоторое время он заговорил снова, но уже тише:

– Говорят, на Темном Перевале когда-то была деревня. Настоящая, большая. Но её будто стерло. Остались только каменные круги и несколько старых идолов.

Мата прищурилась.

– И что?

– А то, что жители деревни исчезли. Никто не знает куда. Шаманы говорят – их забрал лес. За то, что они перестали приносить дары.

– Это уже сказка, – отрезала Мата, но в голосе её не было уверенности.

Эмил усмехнулся.

– Ты всё время ищешь логику там, где её нет. Но не всё ведь объясняется.

– А я наоборот, ищу, – упрямо сказала она. – Если не искать – можно сойти с ума.

Эмил посмотрел на сестру долго, серьёзно.

– Может, ты уже сошла. Просто не замечаешь.

Она бросила в него сухую ветку, и на секунду костёр стал ярче. В её глазах мелькнула почти детская искра.

– Дурак, – сказала она.

Он улыбнулся, и напряжение спало. Они оба словно позволили себе чуть расслабиться – хоть на минуту.

В лесу снова раздался звук: где-то далеко каркнула ворона, и эхо её пронеслось по ущелью. Мата настороженно подняла голову.

– Слышал? – спросила она.

– Слышал. – Эмил пожал плечами. – Ничего. Ворона.

Но в его голосе тоже было что-то неуверенное.

Мата глубоко вздохнула, снова обхватила кружку ладонями.

– Всё равно… не нравится мне этот лес.

Эмил кивнул.

– Мне тоже. Но разве не в этом его сила?

Они сидели рядом, и костёр отражался в их глазах. Тайга слушала их молчание, как будто впитывала каждое слово. И чем дольше они сидели, тем отчётливее ощущалось – они здесь не одни.

Огонь медленно оседал, угли светились красным дыханием, похожим на сердце, что упрямо продолжает биться даже в усталой груди. Тени вокруг становились длиннее, и казалось, будто костёр освещает лишь маленький островок, а весь остальной мир исчезает в темноте.

Мата, подперев подбородок рукой, долго смотрела в пламя. В её взгляде не было покоя – только тяжесть, с которой невозможно примириться. Она заговорила первой:

– Скажи, Эмил… Ты когда-нибудь думал о смерти?

Брат удивлённо поднял голову, потом тихо усмехнулся.

– Странный вопрос. О ней все думают. Иногда.

– Нет. – Мата покачала головой. – Я не про «иногда». Я про то, когда думаешь всерьёз. Вот сидишь и понимаешь – всё равно придёт день, и всё кончится. Как бы ты ни держался.

Эмил опустил взгляд на угли. Его лицо подсвечивалось снизу, и в этот миг он казался старше, почти чужим.

– Да, – сказал он наконец. – Я думал. Когда мама умерла. Я понял, что смерть – это не что-то там, далеко. Она рядом. Просто обычно мы её не замечаем.

Мата вздохнула, но не отводила глаз от брата.

– А если… если она уже ходит за нами? Здесь?

Эмил вскинул голову, и в его глазах мелькнула странная искра – то ли страх, то ли азарт.

– Ты про шамана?

– Про лес, – жёстко сказала она. – Про всё это. У меня чувство, что мы идём не просто так.

Брат молчал, потом медленно, будто взвешивая каждое слово, ответил:

– Шаманы говорят: в каждом человеке живёт зверь. Иногда он спит, иногда – просыпается. У кого-то он вылезает наружу и сжирает всё. У кого-то остаётся внутри, точит, как ржавчина. А смерть… смерть – это просто миг, когда зверь наконец выходит и становится свободным.

Мата нахмурилась.

– Зверь? Внутри? Ты же не веришь в эту чушь.

– А если верю? – тихо спросил он. – Может, именно поэтому мы и есть такие, какие есть. Потому что в каждом из нас сидит что-то чужое.

Мата отвернулась, глядя в темноту, где между кронами медленно плыла сизая дымка.

– Тогда выходит, все мы – чудовища.

Эмил пожал плечами, не сводя с неё глаз.

– А разве нет? Люди убивают, предают, бросают друг друга. Зверь в нас гораздо честнее – он убивает потому, что голоден, а не ради выгоды.

Повисла долгая пауза. Слышно было только, как потрескивают сучья и как в темноте, далеко внизу, переговариваются какие-то ночные птицы.

– Ты всё время защищаешь этот лес, шаманов, их сказки, – тихо сказала Мата. – А я думаю, что ты просто боишься признать: внутри тебя тоже что-то есть.

Он резко посмотрел на неё.

– А внутри тебя – нет?

Она сжала губы. Ответа не последовало.

Несколько минут они сидели молча. Потом Эмил заговорил вновь, уже мягче:

– Помнишь, мама рассказывала, что у нас в роду были шаманы? Дед, прадед… Кто-то из них был хранителем перевала.

Мата нахмурилась.

– Я думала, это сказки.

– А если нет? – Эмил наклонился ближе к костру, и его лицо стало почти демоническим в отблесках огня. – Может, мы здесь не случайно. Может, всё давно решено за нас.

Мата резко выпрямилась.

– Не говори так. Ничего не решено. Человек сам выбирает.

Брат чуть улыбнулся, но в этой улыбке было что-то грустное.

– Ты всё время хочешь бороться. Но если судьба сильнее?

Мата подняла взгляд к небу – густое, затянутое облаками, оно казалось низким, как потолок. Ни одной звезды, только холодный туман, словно сама ночь не хотела открывать им свои тайны.

– Если судьба сильнее, – сказала она наконец, – тогда я хотя бы умру с открытыми глазами.

Эмил долго смотрел на неё, потом тихо произнёс:

– Может быть, в этом и есть твой зверь.

Снова наступила тишина. Только костёр догорал, выбрасывая искры в мрак, где они мгновенно исчезали. Тайга будто прислушивалась к их словам.

И в этой тишине Мата вдруг ясно почувствовала: кто-то рядом. Не зверь, не птица, не человек. Что-то иное, древнее, чьё дыхание растворялось в тумане вместе с их собственным.

Она медленно произнесла, стараясь, чтобы голос не дрожал:

– Эмил… Ты тоже чувствуешь?

Брат приподнял бровь.

– Что именно?

– Что мы здесь… не одни.

Эмил усмехнулся, но не так, как обычно. В этой усмешке не было лёгкости.

– Это лес. Он всегда живой. В нём полно глаз – звери, птицы… Даже деревья, если верить шаманам, умеют смотреть.

Мата покачала головой.

– Нет. Это другое. Как будто… что-то ждёт. Не зверь. Не человек.

Повисла пауза. Огонь треснул, выплюнув искру.

Эмил отвёл взгляд от сестры и какое-то время молчал, будто боролся с решением. Потом заговорил тихо, почти шёпотом:

– Знаешь, когда мама болела… Она много рассказывала мне о нашей семье. Больше, чем тебе.

Мата настороженно посмотрела на него.

– Почему?

– Может, потому что я слушал. Или потому что она боялась, что ты отнесёшься к этому, как к выдумкам. – Он наклонился к костру, протянул руки к теплу. – Но это не были выдумки.

Мата прищурилась.

– Ты о чём?

Эмил вдохнул глубже, будто собирался с силами.

– Она говорила, что наш род – не простой. Что среди наших предков были те, кого называли хранителями перевала. Люди, которые умели разговаривать с духами гор. Но за это они платили цену.

Ветер качнул кроны, и в паузе показалось, что лес сам подался ближе, слушая их.

– Какую цену? – спросила Мата, нахмурившись.

– Их судьба всегда была связана с жертвой. – Голос брата звучал глухо, будто слова были тяжёлыми. – Кто-то уходил в тайгу и не возвращался. Кто-то терял рассудок. Но главное – в каждом поколении кто-то должен был встретиться со зверем. И если он побеждал, то становился следующим хранителем. Если проигрывал – зверь забирал его силу.

Мата резко подняла голову.

– Зверем? Ты имеешь в виду легенды о том… о проклятии?

Эмил кивнул, не глядя на неё.

– Это не просто легенды. Мама знала больше, чем говорила вслух. Она боялась.

Мата замолчала, чувствуя, как холод пробирается под кожу. Слова брата звучали слишком странно, слишком знакомо. В памяти всплыло лицо матери в последние месяцы – уставшее, с печалью, которую она никогда не объясняла.

– Но почему ты говоришь мне это только сейчас? – голос Маты дрогнул. – После её смерти прошло столько лет…

Эмил наконец взглянул на неё. В его глазах не было насмешки. Только тяжесть.

– Потому что именно сейчас это важно. Ты сама сказала – чувствуешь, что кто-то рядом. Может быть, ты права. Может, перевал уже выбрал нас.

Огонь треснул снова, и искры взметнулись, как маленькие звёзды, которым не позволили дожить до неба.

Мата закрыла глаза, пытаясь вытеснить нарастающую тревогу. Но она понимала: брат не шутит. И ещё – что он знает больше, чем говорит.

– Эмил… – тихо произнесла она. – А если мы не хотим? Если мы не выбрали это?

Он отвёл взгляд в сторону тумана, где еле слышно кричала ночная птица.

– Судьба не спрашивает, – сказал он наконец. – Особенно у тех, кто связан с перевалом.

Тишина накрыла их. Лес словно застыл, прислушиваясь к их разговору.

И Мата впервые за долгое время почувствовала страх – не тот, рабочий, когда выходишь на задержание или смотришь в глаза преступнику. Нет. Это был другой страх – древний, вязкий, как туман, идущий из глубин, где человек всегда чужой.

ГЛАВА 4: Когти Зверя.

Огонь трещал, подбрасывая в воздух красные искры, и лица брата и сестры то освещались, то снова погружались в густую тень. Туман окончательно окутал поляну, и казалось, будто вокруг костра – остров в бездонном море.

Эмил молчал дольше обычного. Он возился с сухой веткой, водя ею по земле, оставляя бессмысленные линии, словно пытался оттянуть момент, когда придётся сказать то, что он держал в себе.

– Знаешь, Мата… – начал он наконец. – Ты думаешь, что я позвал тебя сюда, чтобы отвлечь. Чтобы ты выдохнула, оторвалась от этого серого кома, в котором живёшь с тех пор, как тебя отстранили. Но это не вся правда.

Мата напряглась.

– Не вся?

Он кивнул, глядя в костёр, будто в пламени можно было найти оправдание.

– Я… давно чувствую, что лес тянет. Как будто зовёт. Мама говорила, что у нас в крови это есть. Что иногда перевал сам даёт знак, когда приходит время.

Мата нахмурилась, её губы сжались в тонкую линию.

– И ты решил привести меня сюда? В эту чащу, к чёрту на рога?

– Да, – честно сказал Эмил. – Потому что я знаю: опасность для нас – не в городе и не в твоей службе. Она здесь. В горах. И если мы будем её избегать, то только сделаем хуже.

Она резко повернулась к нему, глаза её блеснули в отблеске огня.