Порождённые тьмой: Свет во тьме

Juliet Black

Порождённые тьмой: Свет во тьме

«Свет пронзит даже того, кто порождён тьмой.»

Пролог

Кэтрин

Я стою в тёмной комнате. Воздух густой, тяжёлый, пахнет дорогим табаком и железом крови.

Свадебное платье висит на мне клочьями, разорванное ножом, и каждый лоскут напоминает: я – трофей.

А напротив – он. Мужчина с глазами дьявола. В его взгляде – холодная бездна, обещающая лишь боль и подчинение.

Мне никогда в жизни не было так страшно.

Моя реальность превратилась в ад.

И всё это – из-за него.

Правда о прошлом всё ещё не укладывается в голове. Как можно было так поступить – предать, отвернуться, оставить? Но сейчас это уже не имеет значения.

Гораздо страшнее другое – мужчина передо мной. Его глаза прожигают до костей. Он смотрит так, будто я уже его. Будто выбора у меня никогда и не было.

– Я тебя предупреждал, – его голос режет, как сталь. – Или ты сама снимешь платье… или я разорву его до конца. У нас брачная ночь, дорогая.

Он делает шаг. Я отступаю, вжимаясь в ледяную стену.

– Пожалуйста… – мой голос срывается, едва слышно. – Не делай этого.

На его лице нет ни тени жалости. Только мрак и ярость. Он готов уничтожить, и я чувствую это каждой клеткой.

– Мне продолжать? – его голова склоняется чуть набок, словно у хищника перед прыжком. – Или ты подчинишься сама?

Слёзы катятся по моим щекам. Он лишь усмехается уголком губ.

Затем достаёт нож – тот самый, что уже рвал ткань, – и одним движением разрывает платье дальше. Его руки жёстко хватают меня за талию, и в следующее мгновение я оказываюсь на диване, прижатая к холодной коже обивки.

Я не могу оторвать от него взгляд. Слёзы застилают глаза, но я даже не пытаюсь их вытереть. Он нависает надо мной, как тень, и воздух становится тяжёлым. Его дыхание горячее, рваное, и я готова к самому худшему.

Но вдруг… он замирает. Его лицо искажается гневом, глаза сверкают так, что страшнее, чем от ножа в его руке. Он резко выдыхает сквозь зубы, и этот звук пронзает меня до костей.

– Чёрт! – рычит он и с силой отбрасывает нож, будто отталкивая собственное безумие.

Разворачивается и хлопает дверью так, что стены дрожат.

Я остаюсь одна – дрожащая, с мокрыми щеками и сердцем, бьющимся так яростно, будто оно хочет вырваться из груди.

Комната погружается в тьму. Я сжимаю руками разодранное платье и не могу остановить дрожь.

Он думает, что сможет сломать меня. Что я стану его покорной игрушкой.

Но он ошибается.

Я не такая хрупкая, как кажусь.

Дамиан

Она стояла передо мной – в разодранном платье, со слезами на глазах, с дрожащими губами. Слишком хрупкая. Слишком чистая.

Я должен был сломать её прямо здесь. Сделать своей. Уничтожить её волю, превратить в то, что принадлежит только мне.

Но в последний момент что-то внутри сорвалось. Я отшвырнул нож, ударил дверью так, что дрогнули стены, и вышел прочь, сжимая кулаки.

Проклятье.

Что за слабость?

Я не имею права на неё. Она – всего лишь инструмент моей мести. Игрушка в моих руках.

Я сжал кулаки, с трудом сдерживая ярость.

Отец всегда говорил: «Женщина в доме – это его сердце. Если сердце разбито, дом мёртв».

Для него мать была как хрустальная ваза – редкая, бесценная, которую он оберегал от всего мира. Я рос, видя, как он смотрел на неё с такой нежностью, словно в его руках было не оружие, а сама жизнь.

В нашей семье женщину уважали, берегли. Это было правилом, которое стояло рядом с кровью и честью.

И вот теперь передо мной – моя цель. Орудие.

Но, чёрт возьми… во мне что-то дрогнуло. В её глазах я увидел не только страх. Я увидел женщину. Живую, хрупкую – как ту самую вазу, которую отец держал в своих руках.

Я заставлю её подчиниться по собственной воле. Медленно. Холодно. Шаг за шагом.

Она думает, что сможет бороться?

Она думает, что устоит?

Пусть верит.

Я дам ей надежду. Дам иллюзию выбора. А потом заберу всё.

Её тело. Её разум. Её сердце.

И тогда она сама станет частью моей тьмы.

Не потому что я заставлю её.

А потому что однажды она сама захочет этого.

Глава 1. Потеря

Я всегда считала себя счастливым ребёнком.

Мои родители, Амелия и Ричард Грей, души во мне не чаяли. Мы жили небогато, но у нас было всё, что действительно важно: тепло, забота и любовь. Наш дом стоял на окраине небольшого городка недалеко от Нью-Йорка – белые ставни, старая вишня у окна и сад, где по весне цвели яблони. Вечерами из кухни тянулся запах маминых пирогов, а во дворе вечно слышался её смех.

Отец был писателем. Не знаменитым, не тем, чьи книги стояли в витринах магазинов, но достаточно известным, чтобы его романы печатали и чтобы нам хватало на жизнь. Он много писал – иногда до поздней ночи, – а потом читал вслух свои черновики, словно сказки. Его голос был низким, глубоким, и я часто засыпала, слушая, как он бормочет строки, переплетающие вымысел и реальность.

Мама была учителем в младших классах. Она всегда любила детей и умела находить к ним подход. Когда я приходила к ней в школу, ученики толпились вокруг, тянулись за её вниманием. Её доброта была особенной – тёплой и терпеливой. С ней даже самые упрямые дети становились тише.

Наш городок жил размеренной, спокойной жизнью. Улицы были узкие, с фонарями, которые мягко мерцали в темноте. По вечерам соседи выносили стулья на крыльцо, чтобы поговорить, а летом мы всей семьёй ходили к реке. Там вода была холодная и чистая, и, когда солнце клонилось к закату, казалось, будто весь мир окрашивается в золотой свет.

В те моменты я верила, что жизнь может быть простой и счастливой. Что всё всегда будет именно таким – безопасным, тёплым и добрым.

Я не знала, что это счастье хрупкое, как тонкое стекло. И однажды оно разобьётся.

– Кэтти, – часто говорил отец, подхватывая меня на руки, когда я была маленькой. – Запомни: ты – самое главное чудо в нашей жизни.

– Пап, ну хватит! – я смеялась, а мама обнимала нас обоих.

– Пусть запоминает, – улыбалась она. – Ты особенная, доченька. И всегда будешь нашей гордостью.

С самого детства я обожала рисовать. Мне казалось, что мир слишком тесный, и единственный способ сделать его больше – запечатлеть его на бумаге. Родители замечали мою страсть и, несмотря на скромные средства, всегда поддерживали её. Они водили меня в художественную школу, покупали краски и холсты, даже если это было дорого, и приходилось экономить на другом.

Я помню, как отец приносил мне стопки бумаги, исписанной с одной стороны его черновиками. На обратной стороне я рисовала – солнце, дома, лица, которые пыталась запомнить. Иногда он останавливался рядом, клал руку мне на плечо и улыбался:

– Вот видишь, малышка, мы с тобой оба создаём миры: я – словами, а ты – красками.

Мама тоже всегда была рядом. Она любила сидеть рядом со мной, пока я работала над очередным рисунком. С любовью поправляла прядь волос, падавшую мне на глаза, и говорила:

– Когда-нибудь у тебя будет своя галерея, и люди будут восхищаться твоими картинами.

И я верила ей. Верила так сильно, что запах акварели и масляных красок стал для меня запахом будущего.

В школе у меня появилась лучшая подруга – Оливия. Мы познакомились в младших классах, и с первых дней между нами возникла особая связь. Может быть, потому что мы были такими разными.

У меня был дом, полный тепла и спокойствия, а у неё – вечные крики за закрытой дверью. Её родители часто пили, и в квартире то и дело раздавались скандалы, звон бьющейся посуды, тяжёлые шаги и злые голоса. Оливия рано привыкла заботиться о себе сама: готовить, делать уроки, убегать на улицу, когда становилось невыносимо. Она никогда не плакала – только сжимала зубы и смотрела на мир с вызовом.

Я восхищалась её силой. Там, где я терялась, она стояла прямо. Там, где я смолкала, она дерзила. Оливия всегда была бойцом – с огнём в глазах, с тем упорством, которое не позволило бы ей упасть, даже если весь мир навалился бы сверху. Она умела защищаться, умела отвечать – даже взрослым, даже тем, кто был сильнее.

Родители приняли её как родную. Мама всегда накрывала на стол лишнюю тарелку, словно знала, что Оливия придёт. Отец иногда подсовывал ей книги, пытаясь приучить к чтению, а она отмахивалась – зато с живым блеском в глазах слушала его рассказы.

– Ты у нас вторая дочь, – улыбалась мама, когда Оливия оставалась ночевать.

И действительно, мы были как сёстры. Две противоположности, которые нашли друг в друге опору: я – с красками и мечтами, она – с дерзостью и силой.

Со временем мы выросли, и жизнь пошла своим чередом. Я продавала картины, брала заказы, мечтала открыть собственную студию. Оливия после школы устроилась в бар, чтобы зарабатывать на жизнь.

Мы решили снять жильё и жить вместе. Родители, конечно, волновались. Мама переживала, что теперь вечера будут пустыми без моего смеха и разговоров, что я всё реже буду садиться с ними ужинать за одним столом. Отец говорил меньше, но его взгляд всё время задерживался на мне, будто он пытался запомнить каждую деталь. Они понимали: я должна стать самостоятельной, идти своим путём. Но отпустить – оказалось тяжелее всего.

Мы сняли квартиру в том же городе, где жили родители. Так было спокойнее: я рядом, они рядом, и нас не разделяло расстояние.

Квартира была небольшой, но уютной: две комнаты, маленькая гостиная и крошечная кухня. На стенах сразу появились мои рисунки и наброски, на подоконнике – горшки с цветами, которые я упрямо сажала, хотя Оливия смеялась, что они «умирают быстрее, чем я успеваю допить кофе».

Для неё это жильё стало настоящим спасением. Там, где она выросла, скандалы и крики были привычным фоном жизни. А теперь утро начиналось с тишины. Помню, как в первую ночь она долго бродила по комнатам, потом устроилась на подоконнике с кружкой кофе и прошептала:

– Знаешь, Кэт, я думала, что тишина давит. Но она, оказывается, лечит.

Одна она не смогла бы позволить себе квартиру – зарплаты едва хватало. Поэтому переезд стал для неё началом новой жизни, долгожданным глотком воздуха.

– Представляешь, Лив, – смеялась я, – у нас будет настоящая «женская коммуналка», только без беспорядка!

– Без беспорядка? – фыркнула она. – С тобой, Кэт? Ты хоть видела, сколько у тебя банок с краской валяется на полу?

– Это творческий хаос, – гордо отвечала я.

В первый вечер мы распаковывали коробки, включили музыку на полную громкость, пили дешёвое вино из кружек и смеялись над тем, что теперь мы «взрослые и самостоятельные женщины». Комната постепенно наполнялась нашими вещами и нашим смехом. Казалось: жизнь только начинается, и впереди – всё самое лучшее.

А любовь… Я всегда представляла её иначе, чем многие. Для кого-то это страсть, вспышка, игра чувств. Для меня же – это было что-то глубже. Я видела её каждый день в глазах моих родителей. Отец смотрел на маму так, будто она – единственное, ради чего стоит дышать. А мама отвечала ему той самой мягкой, тихой нежностью, которая не требует слов. Их любовь была прочной, как старое дерево, и такой светлой, что даже будни становились праздником.

Я мечтала о том же. Что когда-нибудь встречу человека, рядом с которым захочется прожить жизнь без игр, без масок, без страхов. Настоящую любовь.

Но годы шли, а я так и не встретила его. Да, были романы. Лёгкие, непрочные, больше похожие на привычку, чем на судьбу. Порой я просто хотела заполнить пустоту, а не любить по-настоящему. Каждый раз, когда всё заканчивалось, я понимала: это не то. Совсем не то, о чём мечтала, глядя на своих родителей.

Может быть, я слишком многого хочу? Может, такой любви, как у них, больше не существует?

Но жизнь оказалась жестокой.

Всё рухнуло в один день. День, который разделил мою жизнь на «до» и «после».

Я помню ту ночь слишком ясно. Тёмная, вязкая тишина, в которой даже тикание часов казалось громче обычного. Мы с Оливией только разошлись по своим комнатам: она привычно ворчала на мой разбросанный холст, я смеялась в ответ. Казалось, всё так обыденно, так по-домашнему…

И вдруг – звонок. Резкий, настойчивый, будто прорезающий тьму.

Сначала я не придала значения: подумала, что кто-то ошибся номером. Но сердце почему-то заколотилось. Я взяла трубку – и всё изменилось.

Голос на другом конце был холодным, бесстрастным, ровным, как сталь:

– Ваши родители… они попали в аварию. К сожалению, никто не выжил.

Я не закричала сразу. Сначала просто сидела на полу, обхватив колени, и смотрела в пустоту, будто слова ещё не дошли. Мир вокруг будто замер, застыл, а я сидела в его центре – маленькая, растерянная, раздавленная одной фразой.

Но потом пришёл крик. Дикий, рвущий горло, словно из меня вырывали саму душу. Я кричала, потому что иначе не могла дышать, потому что в груди разрасталась чёрная дыра. Слёзы катились без остановки, и казалось, они никогда не закончатся.

Оливия была рядом. Она села на пол напротив, обняла меня, прижала к себе, пока я билась в истерике, и шептала сквозь собственные слёзы:

– Кэтти, я здесь. Ты не одна. Мы справимся. Я не дам тебе сломаться.

Я вцепилась в неё, будто в последний якорь, и в этот момент поняла: если бы не она, я бы растворилась в этой боли.

А потом я впервые увидела, как плачет она. Настояще, без злости, без маски сильной девчонки. Слёзы текли по её щекам, и руки дрожали, когда она гладила меня по волосам.

– Это нечестно… – вырвалось у неё. – Они были такими хорошими… такие люди не должны так уходить…

Я обняла её в ответ, и в тот миг мы обе сломались, сидя на холодном полу среди ночи.

Потом пришли воспоминания. Они накрыли меня волной – яркие, живые, слишком настоящие. Улыбка мамы, её мягкие руки, запах её духов, которые всегда казались мне ароматом дома. Голос отца – низкий, немного хриплый, когда он читал вслух свои рассказы или советовал, какой цвет лучше взять для неба на моём полотне.

Я вспомнила, как мама тихо напевала, когда готовила завтрак. Как отец ставил на стол чашку кофе и говорил: «Для моей художницы». Я вспомнила, как они смеялись вместе – просто смотрели друг на друга и смеялись, будто в мире существовали только они двое.

– Они были такими… настоящими, – всхлипывала я, глотая воздух. – Они любили друг друга так, что я верила – любовь вечна…

Оливия крепче прижала меня:

– Они будут жить в тебе, Кэт. В каждом твоём рисунке, в каждом твоём вдохе. Ты их дочь. И я рядом, слышишь? Я рядом.

Я всхлипывала, сжимая её ладони, и понимала, что, наверное, только благодаря ей я не рухну окончательно. Потому что часть моей семьи ушла навсегда, но другая часть сидела рядом, держала меня и не давала исчезнуть в этой тьме.

Дни после той ночи превратились в сплошной кошмар. Всё происходило будто во сне – тяжёлом, липком, из которого невозможно проснуться. Бумаги, подписи, разговоры с полицией, формальности, о которых я раньше даже не знала. Я слышала чужие голосá, кивала, что-то отвечала, но не понимала ни слов, ни смысла.

Оливия была рядом каждую секунду. Мы вместе ездили в морг, выбирали цветы, костюмы, гроб. Всё делалось на автомате, будто не с нами. Я смотрела на ткани, на венки, на каменные лица работников похоронного бюро – и не верила. Это было похоже на спектакль, в котором меня назначили главной актрисой, но сценарий казался чужим и жестоким.

Помню, как Оливия спорила с кем-то о деталях, а я стояла в стороне и смотрела на свои ладони. На этих руках больше никогда не будет мамино́го тепла. Больше никогда папа не возьмёт их, чтобы поправить карандаш или кисть.

Мы двигались, как две тени. Говорили, ели, спали – если это можно было назвать сном. Мир вокруг будто потерял краски, остались только серый и чёрный.

И вот настал день похорон.

Небо было низким, тяжёлым; серые облака нависали, словно тоже плакали. Я стояла у могилы, стиснув пальцы Оливии до боли, и не понимала, как вообще можно дышать дальше. Слёзы застилали глаза, и земля, падая на крышку гроба, звучала как приговор: их больше нет. Каждый глухой удар будто вбивал гвоздь в мою грудь.

Я вспоминала папин голос – тёплый, чуть насмешливый, когда он читал свои рукописи вслух за ужином. Мамин смех, который умел прогонять любую бурю. Как мы всей семьёй пекли пирог, пока мука летела по кухне, и папа шутил, что это «настоящая снежная буря».

И теперь – тишина. Холодная, мёртвая.

Оливия держала меня крепко, и только это не давало рухнуть прямо в яму. Она шептала:

– Кэтти, дыши. Я рядом. Я не отпущу тебя.

Но как жить, если весь мой мир лежал в земле?

После похорон, вместе с документами и завещанием, мне передали письмо. Родители оставили его на случай, если… Я держала конверт, и пальцы дрожали, будто он был раскалённым железом.

Оливия сидела рядом, не сводя с меня глаз:

– Кэтти, может, всё-таки откроем письмо? – её голос был мягким, но в нём слышалось беспокойство. – Оно ведь от твоих родителей… вдруг там что-то важное?

Я крепче сжала конверт:

– Не сейчас, Лив. Я… не могу.

– Но ты ведь с ума сходишь от мыслей, – осторожно сказала она. – Ты всё время держишь это письмо при себе, смотришь на него… Может, оно поможет тебе справиться?

Я резко подняла на неё глаза:

– Справиться? Как? Они умерли, Лив! – голос дрогнул. – Ни одно письмо не вернёт их.

Она накрыла мою руку своей ладонью:

– Я знаю. Но, может, они оставили тебе слова, которые помогут. Ты же всегда говорила, что твои родители были для тебя примером любви, силы. Разве ты не хочешь услышать их напоследок?

Я прикусила губу, сдерживая рыдания. Сердце сжалось так, что стало трудно дышать.

– Я боюсь, Лив… боюсь, что там окажется не то, что я хочу услышать. Что я потеряю их ещё раз, если открою.

– Ты ничего не потеряешь, – твёрдо сказала она. – У тебя всегда будут воспоминания.

Я отвернулась к окну, глядя в темноту. Слёзы застилали глаза.

– Мне нужно время. Я не готова. Просто… не готова.

Оливия кивнула, больше не настаивая. Она тихо прижала меня к себе, и я впервые за весь день позволила себе обнять её в ответ.

– Хорошо, Кэтти, – прошептала она. – Когда будешь готова – мы откроем его вместе.

Я спрятала письмо в ящик, будто от этого можно спрятаться и от правды. Но оно жгло меня изнутри, каждый день напоминая, что там – ответы.

Так закончилась одна жизнь.

И началась новая – чужая, страшная, к которой я не была готовнга.

Глава 2. Новый старт

Прошёл почти год.

Горе не исчезло – оно лишь сменило облик. Оно больше не вырывалось криком и не топило в слезах, но жило во мне постоянной, глухой болью. Как старая рана, затянувшаяся тонкой коркой: стоит задеть – и она снова кровоточит.

Я научилась улыбаться, разговаривать с людьми, даже смеяться рядом с Оливией. Но стоило остаться одной – и тишина обрушивалась всей тяжестью. Она пахла маминой выпечкой и папиным кофе, слышалась в её смехе и его низком голосе, наполняла каждый угол нашего города. Здесь они были. Здесь смеялись. Здесь любили меня.

Я рисовала, но в моих картинах всё чаще появлялись серые тона. Каждый мазок кисти будто впитывал мою тоску. Я выводила линии, но это были не рисунки – это были воспоминания, от которых я не могла избавиться.

Год прошёл. А внутри всё так же зияла пустота. Только она больше не кричала – она молчала. И это молчание оказалось страшнее любого крика.

– Кэтти, – сказала однажды Оливия, когда мы сидели у окна с чашками кофе, – ты же понимаешь, что нам нужно уезжать. Здесь всё мёртвое.

Я не ответила. Но знала: она права.

Каждая улица, каждое кафе, каждый школьный двор напоминали о них. Я ловила себя на том, что ищу их лица в толпе, жду их смеха за дверью… а в ответ – пустота. Прошлое держало меня за горло, не отпуская.

Я понимала: если останусь здесь, то так и утону в тенях. Этот город стал ловушкой. В нём не было будущего.

И тогда впервые за долгое время я решилась. Не просто ждать, когда боль стихнет. Не просто существовать. Я должна была действовать. Сделать шаг в будущее – каким бы оно ни оказалось.

Мы продали родительский дом. Подписывая бумаги, я плакала – будто предавала их память. Но, может быть, именно так я могла вырваться из прошлого.

К деньгам от продажи добавились мои картины и немного сбережений. Этого хватало, чтобы рискнуть начать заново.

– Нью-Йорк, – сказала я однажды вслух. – Если уж начинать всё сначала, то только там.

– Ты серьёзно? – нахмурилась Оливия. – Там всё другое. Дорого. Страшно.

Я вздохнула, но впервые за долгое время мой голос был твёрдым:

– Мы справимся. Я куплю квартиру, ты найдёшь работу. Мы будем вместе.

И сама себе я повторяла эти слова – как заклинание.

Мы уехали. Чемоданы, несколько коробок с моими картинами – всё, что осталось от прошлой жизни, теперь было сложено в багажник.

Оливия сидела рядом, закинув ноги на панель. Как всегда, пыталась шутить, разряжая обстановку:

– Ну, Кэт, ты уверена? Нью-Йорк – это джунгли. Там кофе стоит дороже золота, а люди бегают быстрее метро.

– Лив, – усмехнулась я, – мы справимся.

– Ага. Ты – с холстами, я – с подносом и толпой пьяных идиотов. Романтика, мать её! – она закатила глаза, но тут же хитро улыбнулась. – Зато, может, я найду себе красавчика.

– Ты неисправима, – рассмеялась я.

– А ты, между прочим, тоже кого-нибудь встретишь. Нью-Йорк огромный – там точно найдётся мужчина, который растопит твоё ледяное сердце.

– Я не ищу, – тихо ответила я.

– Вот именно поэтому и найдёшь, – подмигнула она.

Я только улыбнулась. Но знала: моё сердце пока закрыто.

Оливия сжала мою ладонь.

– Главное, Кэтти, помни: это новый старт. Мы справимся.

Я кивнула:

– Да. Мы справимся.

Впереди вырастали огни большого города. Нью-Йорк встречал нас шумом улиц, миллионами огней и обещанием бесконечных возможностей.

Я купила небольшую квартиру – светлую, уютную, с окнами на оживлённую улицу. Оливия устроилась в бар неподалёку. Я снова начала брать заказы и мечтала однажды выставиться в галерее.

Мы привыкали к городу, и жизнь постепенно наладилась. Иногда я ловила себя на мысли, что впервые за долгое время чувствую себя живой.

– Видишь? – сказала однажды Оливия, улыбаясь. – Я же говорила, что у нас всё получится.

Я улыбнулась в ответ.

Тогда я ещё не знала, что именно Нью-Йорк станет местом, где моя жизнь превратится в кошмар.

Глава 3. Блэк

Дамиан

Я родился и вырос в мире, где правит только сила.

Моё детство было пропитано запахом крови и пороха. С ранних лет я понимал: слабых здесь не жалеют. В двадцать лет я потерял родителей – их убили. А я, как старший сын, встал во главе семьи и стал Доном Нью-Йорка.

Мне пришлось удерживать власть кровью. Пять лет – пять бесконечных лет – я воевал за право сидеть в этом кресле, за право, чтобы никто и никогда не усомнился в том, кто хозяин города. Я видел предательство, хоронил тех, кто клялся в верности, и убивал тех, кто пытался бросить мне вызов.

Прошли годы. Всё изменилось.

Теперь – другая жизнь, другие правила.

Сейчас я стою на вершине. Весь Нью-Йорк принадлежит мне.

Но среди этой тьмы есть воспоминания, которые не стереть.

Когда-то у нас была семья – настоящая, любящая. Отец держал власть в кулаке, но дома он был совсем другим человеком. Мать была для него как хрустальная ваза: он берег её, любил так, что каждый её шаг окутывал теплом. Мы жили вместе – родители, я, мой младший брат и сестра. И это были те редкие минуты, когда даже в нашем мире кровь и пули отступали.

Теперь всё это осталось только в памяти.

Светлые осколки прошлого, которые напоминают мне, что когда-то я знал, что такое любовь.

Мой брат, Николас… Когда наши родители погибли, ему было всего пятнадцать. В нём всегда жила опасная безрассудность, эта дерзкая искра сумасшествия, способная довести меня до ярости одним словом. Но именно она делала его живым, непредсказуемым – и по-своему незаменимым.

Он закончил институт, получив диплом адвоката. На публике умел быть обаятельным, с лёгкой улыбкой и быстрым языком, – таким, которому верят судьи, женщины и враги. Но под этим блеском скрывался настоящий хищник. Николас так же глубоко вошёл в наш теневой бизнес, как и я. Он знал законы – и умел их обходить. Знал уязвимости людей – и умел давить на них.

С годами он стал моей правой рукой, моим Капо, тем единственным, кому я доверяю собственную жизнь. И пусть его безрассудство порой выводит меня из себя, я знаю: рядом со мной стоит брат, который никогда не предаст.