Идеальный донор: страсть и семья

Не нужно его впечатлять…

Неважно, что он – самый красивый человек, которого я видела, – уступает только моей дочери.

Разглаживая блестящие чёрные волосы Надюши, проверяю, ровно ли сидит её розовый атласный бант, и что одежда без пятен. Как только повесила трубку с ним, переодела её из запачканного слюной комбинезона в платье с цветами и бабочками. Не пышное, не парадное, но всё же значительное улучшение.

Он так близко, что слышу шаги за дверью.

Пытаюсь сглотнуть – не могу.

Звонок в дверь.

Надюша хлопает в моих руках.

Делаю последний очищающий вдох, говорю себе, что всё пройдёт чудесно, и тянусь к ручке.

– Здравствуйте, – отвечаю с наигранной уверенностью женщины, которую это не тревожит.

Отступив, говорю:

– Заходите.

– Здравствуйте, – его голос бархатный, с интонацией, как для старого друга.

Тёмные глаза цепляются за мои, удерживая на бесконечную секунду. Головокружительный порыв проносится через меня, спинной озноб из ниоткуда.

– Нашли нас нормально? – глупый вопрос в эпоху навигаторов, но мысли кружатся так быстро, что ничего лучше не придумать.

– Да, – он снимает безупречные теннисные кроссовки, аккуратно ставя их на коврик рядом с тремя моими парами. – Милый район. Напоминает, где я рос. Такие же дома.

– Очаровательный, правда? – жестом приглашаю следовать по коридору в гостиную, где уже расстелила одеяло Надюши и разложила любимые игрушки. – Садитесь, где хотите. Я обычно тусуюсь с ней на полу…

Его взгляд скользит с меня на малышку, выражение балансирует между любопытством и тем, как я смотрела на котов в приюте, зная, что у меня жуткая аллергия. Мало что хуже, чем любить котов, но не иметь их – разве что любить младенцев, но не иметь их.

Но напоминаю себе: Максим не любит младенцев – сам сказал.

Я придумываю, и вчитываться в каждый нюанс мне не поможёт.

Держа дистанцию, он садится на среднюю подушку моего серого дивана, локти на коленях, наблюдая, как его дочь играет с музыкальной игрушкой-радиоприёмником.

– Итак, – говорю я с неловким смешком. Никогда официально не представляла младенца. – Это Надежда.

– Надежда, – повторяет он под нос. – Красивое имя.

– Было сто имён для мальчика, но это единственное, что подошло для дочери.

– Когда знаете, знаете.

– Точно, – пододвигаюсь к ней, передавая мягкую книжку, которую она тут же суёт в рот. – У неё режутся зубки… Всё прогрызает.

Он смотрит на неё с намерением, едва двигаясь, изучая, как живую фотографию. Или пытается запечатлеть момент в памяти навсегда, зная, что второго такого не будет.

– Я не любитель младенцев, – говорит он. – Так что извините, если неловко.

– Я тоже не была до неё, – говорю я. – Люблю её, потому что моя, но никогда не млела над чужими детьми. Кажется наигранным, знаете? Когда люди тают над чужими детьми, мне кажется, это принуждённо.

– Когда она родилась?

– Прошлым июлем.

– Моя мама родилась в июле. Какого числа?

– Девятнадцатого, – отвечаю.

Его губы складываются в грустную улыбку.

– У неё было восемнадцатого.

Было? Её больше нет? Не спрашиваю – не моё дело.

– Она умерла в прошлом году, – добавляет он сам. – Через пять месяцев после папы. Она бы обожала быть бабушкой, но не сложилось.

– Братья-сёстры есть?

– Старшая сестра, но не видел её с детства. Даже не помню. Только то, что она доставила семье много горя.

Если его родители умерли, а с единственной сестрой он в разладе, понятно, почему он хотел встретить ребёнка. Напряжение в плечах чуть отпускает, пока мужчина передо мной превращается из спортивного бога в простого смертного.

Но лишь слегка.

Он всё ещё Максим Новак – человек, миф, легенда.

– Я могла бы её найти, – говорю я. Наверное – точно – переступаю границы, но не могу иначе. – Это моя работа. Ну, частично. Я генеалог. Помогаю людям искать дальних родственников, создавать родословные, всё такое. Я правда хороша в поиске…

Его брови сходятся, будто он обдумывает, но затем губы сжимаются в твёрдую линию.

– Спасибо, но не нужно.

Редко слышу, чтобы кто-то не хотел найти потерянного родственника, но снова – не моё дело, отпускаю.

Надюша кидает оранжевый кубик в сторону Максима, и он катится к его ногам. Секунду спустя она ползёт к нему на всех четырёх, пока не добирается. Подтянувшись за его колено руками, покрытыми слюной, она прыгает и улыбается.

Он смотрит на мокрые следы на джинсах, и я бросаю ему пелёнку для срыгиваний.

– Извините, зубки режутся.

– Вы упоминали, – он вытирает слюну, складывает пелёнку и аккуратно кладёт на подушку рядом – только чтобы Надюша схватила её и замахала, как флагом. – Но ничего.

– На этом этапе для неё всё – игрушка… – говорю я.

Он следит за каждым её движением, заворожённый, будто никогда такого не видел. И, может, не видел. Сам сказал, не хочет детей и не любит младенцев. Это, наверное, для него полёт на Марс.

– Она кажется счастливым ребёнком, – говорит он.

– Очень, – подчёркиваю я. – Первые месяцы спала в люльке у моей кровати. Не шучу, с двух месяцев каждое утро просыпалась с улыбкой.

– Может, просто радовалась видеть маму.

Я хихикаю.

– Да, может.

Его шоколадные глаза – точь-в-точь как у моей дочери – на миг ловят мои.

– Вы одна справляетесь? – кивает на малышку. – Или есть кто-то ещё, кто помогает?

– Только я. И это нормально. Я знала, во что иду. Младшая сестра живёт в десяти минутах. Она моя няня. Родители всегда на связи. И у меня лучшие соседи. Всегда помогут, если что. Правда говорят, что нужна деревня.

Он сползает на пол, садится ближе к нашей дочери. Странно видеть этого богатого, знаменитого теннисиста в моей гостиной, как в обычный вечер. Хотя я никогда не понимала обожествления людей только за их атлетизм.

– У вас предстоят скоро игры? – спрашиваю, потому что не знаю, о чём ещё спросить, а тишина оглушает. – Или турниры? Матчи. Не знаю, как называется. Я вообще ничего не знаю о теннисе.

Он смеётся через нос.

– Играю на открытом чемпионате в Австралии на следующей неделе. Лицом к лицу с Майклом Дэвидсоном.

– Не слышала о нём. Он хорош?

Максим громко смеётся, и его улыбка так ослепительна, что зажигает глаза – и комнату. Это делает его чуть менее устрашающим, но в десять раз красивее.

– СМИ любят выставлять нас соперниками, – говорит он, – но мы знакомы годы. Он мой хороший друг. Я был шафером на его свадьбе два года назад. Конечно, «Спорт-Экспресс» это не упомянул.

– Бесит, да? Что нет контроля над тем, как тебя изображают? – думаю о видео, где он ушёл со съёмок шоу.

– Раньше бесило.

– Буду честна, узнав, что вы донор Надюши, я вас загуглила.

Он смотрит на дочь, затем на меня.

– И что нашли?

– В основном, что у вас вспыльчивый характер… и слабость к красивым женщинам.

– Или красивых женщин ко мне… – он подмигивает. – Трудно знакомиться. Тренируюсь большую часть года. Когда не тренируюсь, играю. Когда не играю, выполняю контракты и обязательства. Половина моих отношений – постановка пиарщиков. И большинство фото, что вы видели, где мы берём кофе или ужинаем в модном кафе на Тверской? Это постановка.

Ну, чувствую себя обманутой…

Делаю мысленную заметку отменить подписку на «7 Дней».

– Почему не знакомиться по-старинке? – спрашиваю я. – И держать в тайне. Много звёзд ведут личную жизнь.

– Успех – особенно в спорте – больше об релевантности. Если не напоминать людям о себе, не муссировать имя в новостях, они перейдут к следующей горячей новости и забудут тебя. В итоге мы все заменимы. Всегда найдётся кто-то, готовый занять твоё место.

– Да, но вы же вроде легенда? Устанавливали мировые рекорды. Это не забудут.

Он хмурится.

– Фанаты тенниса запомнят. Не знаю про остальных.

– Это важно для вас? Чтобы вас запомнили?

Он передаёт Надюше кубик у ног.

– Наследие мужчины – всё.

– Значит, когда уйдёте, хотите, чтобы помнили за рекорды и за то, что были очень, очень хороши в теннисе?

– Когда так упрощаете, звучит тривиально.

– Не то имела в виду, – вытягиваю ладонь. – Не пытаюсь приуменьшить, что вы сделали, чтобы достичь этого. Просто… Когда думаю о наследии, думаю о семьях. Безумные истории, передаваемые дальше. Репутация, живая после даты на надгробии. Воспоминания. Личные фото. Такое.

Он кивает, молча, будто впитывает.

– Я не встречала прабабушку со стороны отца, – говорю я, – но по рассказам всех, будто знаю её. Для меня это наследие.

– Похоже, у нас разные определения, – он подхватывает пелёнку с ковра и снова складывает.

До материнства я была фанатом чистоты. Теперь выбираю битвы. Убирать гостиную раз за разом – бессмысленная трата времени.

Покинув место у Максима, Надюша ползёт ко мне, забирается на колени и тянется за прядью моих волос, как всегда, когда хочет спать.

– Она устала, – говорю я, пока она прижимается и широко зевает. Вес его взгляда удерживает нас на месте. – Это всё, чего вы хотели? Увидеть её?

Он кивает.

– Да.

– Если хотите подержать, можете. Я не против…

Максим ёрзает, будто мысль взять Надюшу на руки его напрягает.

– Не обязательно, – говорю я.

Выпрямив плечи, он говорит:

– Нет, нормально. Хочу.

Встаю, несу Надюшу и кладу в его руки, отвлечённая тем, что его бицепсы размером с её голову.

Она сначала ёрзает, в глазах паника, когда понимает, что её передали чужому, но затем успокаивается.

– Можете откинуться и расслабиться, – смеюсь над его напряжённой позой. – Она не сломается.

Сдвинувшись к спинке дивана, он прижимает её ближе, губы приподнимаются, открывая ямочку на точёной щеке. Нежный, хоть и горько-сладкий момент.

Я не знаю его достаточно, чтобы понять, о чём он думает, но упустила бы, не запечатлев этот момент для Надюши.

– Погодите, – прыгаю, бегу на кухню за телефоном, возвращаюсь с готовой камерой.

Но как только он видит мою позу фотографа, вся сладость улетучивается, как сдутый шарик.

Подняв руку, он говорит:

– Без фото.

Я не хотела, но смеюсь, уверенная, что это шутка. Я не папарацци, и это не фотосессия со звездой.

Моё веселье угасает, когда понимаю, что он не шутит.

– Серьёзно?

– Извините, – встаёт, возвращает Надюшу.

Сфотографировать их было половиной причины, почему я согласилась на встречу. Хотела что-то оставить дочери… Особое фото, которое она могла бы хранить, чтобы вспомнить другую половину её ДНК.

– О… Ладно, – беру Надюшу в руки, похлопывая по спине, пока она утыкается в изгиб шеи. Скоро вырубится.

– Спасибо, что позволили встретиться. У вас милый дом, и вы кажетесь отличной матерью, – его нежность ушла, сменившись тоном, что приберегают для чужаков.

Иду за ним к двери, держась позади, пока он надевает кроссовки и готовит ключи.

– Не хотела расстроить с фото, просто думала, будет здорово иметь что-то на память… об этом.

– Странно, что недавно вы не хотели ничего общего со мной, – говорит он. – А теперь приглашаете домой и хотите фотографировать.

– Я передумала. Бывает, – щурюсь, пытаясь понять, к чему он. – Как и вы, я разбираюсь с этим по минутам.

– Почему отказались от предложения клиники?

Я морщу нос. Неожиданно, но ладно.

– Потому что это смехотворно.

– Значит, хотите больше денег.

– Я ничего не выгадываю – просто хочу поговорить с юристом и узнать варианты.

– Вот именно, – он трёт точёную челюсть.

– Извините, я в замешательстве. Мы нормально говорили, а как только я взяла телефон… – думаю о том, как он ушёл со съёмок шоу. Явно что-то задело. – Это из-за моих слов?

Теперь это неважно, но без ответа буду вечно гадать.

Впадина под его скулой углубляется.

– Я не знаю вас достаточно, чтобы быть уверенным, что вы не продадите фото.

Отступаю, чуть не подавившись.

– Так вот в чём дело? Думаете, я хочу вас шантажировать?

– Вы сами сказали, что пойдёте к юристу, потому что думаете, что можете получить больше.

Фыркнув, говорю:

– Да, больше, чем сто пятьдесят тысяч, что клиника хотела дать.

Его выражение смягчается, но брови всё ещё нахмурены.

– Это всё, что они предлагали?

Киваю.

– Сказали, раз утечка не касалась моего имени, они ничего не должны, но всё равно хотели предложить это.

Зажав переносицу, он резко выдыхает через губы.

– Простите, Вера. Вся эта ситуация…

– Безумная, – говорю я. – Сложная. Меняющая жизнь. Горько-сладкая.

Наши взгляды встречаются в тусклом фойе.

– Хотел бы, чтобы всё было проще для нас, – его голос низкий, тон извиняющийся. – Для неё.

– Не знаю, каково это – нести вес мира на плечах, когда миллионы чужаков следят за каждым шагом, готовы осудить, использовать, обвинить или предположить в любой момент. Но в итоге мы просто люди – и оба стараемся сохранить жизни, что так тяжело строили. Вы делаете, что лучше для вас, а я – что лучше для нас, – подбрасываю Надюшу на бедре. – Если не хотите сделать фото, я разочарована только ради дочери, но уважаю ваш выбор.

Мы замираем в тишине, и чувствую, он хочет что-то добавить, но слова не приходят.

– Пора идти. Завтра ранний рейс, – он тянется к двери. Я иду за ним, провожая до припаркованного Range Rover посреди моего подъезда.

Уличные фонари светят над тротуарами, и я успеваю заметить, как Данил заезжает в свой двор. Вылезая, он смотрит в нашу сторону. Я машу.

Он медленно машет в ответ.

– Кто это? – спрашивает Максим.

– Мой сосед.

– Почему так смотрит?

– Наверное, потому что звал меня на миллион свиданий, а я сказала, что не готова – погодите, – щёки заливает смущение, когда понимаю, что беру на себя всю заслугу. – Нет. Спорим, он вас узнал. Извините – всё забываю, кто вы…

Максим фыркает.

– Не помню, когда мне такое говорили.

– Это хорошо?

Он останавливается, глядя вперёд, будто задумался.

– Не знаю.

– Как было до того, как вы стали собой?

Он смотрит за моё плечо, на входную дверь.

– Тихо, – говорит он.

Но прежде чем я прошу уточнить, он садится за руль и заводит мотор. Секунду спустя опускает окно, бросая последний взгляд на черноволосую красавицу в моих руках.

– Удачи с.… матчем, или как там, на следующей неделе. Может, посмотрим. Будет на «Матч ТВ»?

– Должно быть.

Надюша зевает.

– Это наш сигнал, – говорю я. – Ещё раз спасибо за… всё.

И вот, самый великий теннисист мира, по данным интернет, и самый захватывающий мужчина, которого я видела, выезжает с моего двора. Смотрю, как красные габариты исчезают вдали, затем несу Надюшу внутрь.

Лариса завтра будет в восторге, когда скажу, что на девяносто девять процентов уверена: у него нет скрытых мотивов с опекой. Он просто человек, любопытный о своём единственном ребёнке. Это было просто ради успокоения для него, уверена.

Больше ничего не будет – и не должно быть.

Готовлю бутылочку для Надюши и несу в её комнату, укачивая в мятно-зелёном кресле у окна и глядя, как её веки тяжелеют, и она отталкивает бутылку. Когда она засыпает, мягко кладу её в кроватку.

Задерживаюсь, наблюдая, как она спит, моя маленькая сладкая наследница.

Вернувшись на кухню, наливаю бокал красного вина, беру планшет и набираю горячую ванну, чтобы смыть этот странный день.

Я по шею в пене с ароматом лаванды и ромашки, в десяти минутах от финала третьего сезона «Мажора» на экране, когда телефон загорается звонком…

…от Максима.

Глава 8

Максим

Я на полпути к гостинице, когда что-то кажется… неправильным. Будто я стал легче, но не в эмоциональном смысле, а буквально, физически.

Чего-то не хватает.

Поёрзав на водительском сиденье, понимаю. Сую руку в задний левый карман – пусто. Кошелёк, должно быть, выпал у Веры.

Вздохнув, прислоняю голову к подголовнику, беру телефон с консоли, перестраиваюсь в правый ряд и звоню ей.

– Алло? – отвечает она на третий гудок.

– Здравствуйте ещё раз. Кажется, забыл кошелёк у вас, – сразу к делу. – Можете проверить диван?

Шум воды на фоне – она в ванной?

– Эм, да. Две секундочки, – говорит она. Ещё вода. Шлёпанье мокрых ног по кафельной плитке. Дверь скрипит. – Проверяю…

Останавливаюсь на красном свете, глядя на своё отражение в зеркале заднего вида. Белый «Ауди» подъезжает рядом, набитый девчонками, из колонок орёт танцевальная музыка. Передний пассажир опускает стекло, выкрикивая моё имя. Задний пассажир опускает своё, и весь задний ряд начинает визжать. Перед сменой света на зелёный ещё одна высовывается из люка, размахивая руками.

– Нашла, – говорит Вера.

Киваю девчонкам, вызывая их визг, жму на газ, поворачиваю направо и разворачиваюсь.

– Скоро буду.

Через полчаса я снова здесь, шагаю к весёлой жёлтой двери безупречного белого дома, только теперь над головой светит луна, и дом чуть менее освещён, чем час назад.

Предполагая, что малышка спит, стучу легко. Три раза, затем откашливаюсь и жду. Через пять секунд Вера открывает, лицо чистое, изгибы завёрнуты в розовый атласный халат. Шоколадные волосы собраны в пучок на макушке, две влажные пряди у висков.