Граница между мной

Дмитрий Вектор

Граница между мной

Глава 1. Заполняем пробелы.

Когда я открываю глаза по утрам, первые несколько секунд не знаю, кто я. Не в смысле амнезии или драмы – просто есть эта пауза между сном и бодрствованием, когда сознание ещё не определилось с ролью. Анастасия Владимировна, тридцать лет, психолог-консультант, живёт одна в двухкомнатной квартире на седьмом этаже, завтракает овсянкой с сухофруктами. Или просто Настя – та, что смотрит в потолок и думает о том, что сегодня опять нужно притворяться, будто она знает ответы на вопросы других людей.

Сегодня среда. Или четверг? В любом случае, день, когда нужно встать, принять душ, выбрать строгую блузку – не слишком открытую, чтобы не отвлекать подростков, но и не монашескую, чтобы не пугать. Надеть удобные туфли на невысоком каблуке, потому что иногда приходится долго стоять у доски, объясняя, почему агрессия – это не плохо, а просто энергия, которую нужно направлять правильно.

Душ помогает проснуться окончательно. Горячая вода по плечам, мыло с запахом лаванды – всё предсказуемо и безопасно. Я намыливаю волосы, массируя кожу головы кончиками пальцев, и где-то между третьим и четвёртым круговым движением понимаю, что думаю о вчерашнем разговоре с Максимом Петренко. Шестнадцать лет, третий класс трудности в школьной иерархии – не самый тяжёлый случай, но и не лёгкий.

Максим сидел напротив меня, разваливаясь в кресле так, будто пытался занять всё пространство кабинета, и рассказывал про драку с одноклассником. Обычная история: кто-то сказал что-то про его мать, он ответил кулаками. Стандартная реакция на стандартную провокацию. Но что-то в его взгляде заставило меня насторожиться.

– Настя Владимировна, – сказал он вдруг, прервав себя на полуслове, – а вы когда-нибудь чувствовали, что внутри вас живёт кто-то ещё?

Я тогда засмеялась. Мягко, профессионально. Объяснила про внутренний конфликт, про то, как разные части нашей личности могут не соглашаться друг с другом, про то, что это нормально. Максим кивнул, но в глазах у него осталось разочарование – как будто он ждал другого ответа.

Сейчас, стоя под душем, я думаю: а что, если он ждал, что я скажу «да»?

Выхожу из ванной, заворачиваясь в большое махровое полотенце. В зеркале – привычное отражение: мокрые тёмные волосы, бледная кожа, тёмные круги под глазами. Тридцать лет – возраст, когда уже не девочка, но ещё не совсем взрослая женщина. Возраст неопределённости.

Завтрак. Кофе из турки – единственная роскошь, которую позволяю себе по утрам. Чёрный, крепкий, с одной ложкой сахара. Овсянка с курагой и изюмом. Ломтик цельнозернового хлеба с маслом. За окном октябрь укрывает город жёлтыми листьями, и солнце светит тускло, как будто через грязное стекло.

Проверяю расписание на телефоне. Первая встреча в десять утра – Лиза Комарова, четырнадцать лет, проблемы с пищевым поведением. Потом Саша Волков, семнадцать, агрессия и проблемы с законом. В обед – групповое занятие с восьмиклассниками, тема «Управление гневом». После трёх – свободное время, которое я обычно трачу на заполнение документации и размышления о том, помогаю ли я кому-нибудь на самом деле.

Собираю сумку: блокнот для записей, ручки, пачка салфеток, мятные леденцы – иногда дети плачут, иногда у них пересыхает в горле от волнения. Телефон, ключи, кошелёк. Обычный набор обычной женщины, идущей на обычную работу.

Выхожу из дома в восемь тридцать. До центра психологической поддержки – двадцать минут на метро. Я живу в одном из «спальных» районов, и дорога на работу всегда одинакова: лифт до первого этажа, пешком до станции, красная ветка до центра, потом пешком ещё семь минут по улицам, которые знаю наизусть.

Сегодня что-то идёт не так с самого начала. Лифт задерживается – кнопка вызова светится, но кабина не приходит. Я жму ещё раз, потом ещё. Наконец слышу механическое жужжание и тихий звонок. Двери открываются, внутри пусто. Нажимаю на единицу, двери закрываются.

И тут происходит странное.

Лифт едет вниз как обычно, но я чувствую, что что-то не так. Будто время растягивается. Обычно спуск с седьмого этажа занимает секунд тридцать, но сейчас кажется, что я еду уже минуты две. Или три. Я смотрю на табло – цифры меняются нормально: 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1. Но ощущение остаётся.

Двери открываются на первом этаже. Выхожу. Всё как всегда: почтовые ящики, стенд с объявлениями, запах хлорки от уборщицы. Иду к выходу.

На улице – обычное утро. Люди спешат на работу, автобусы везут детей в школу, где-то в стороне слышен звук дрели – наверное, делают ремонт. Октябрь пахнет опавшими листьями и первыми морозами. Я иду к метро, и ноги несут меня по знакомому маршруту автоматически.

До станции – пять минут неспешным шагом. Спускаюсь в подземку, покупаю жетон, прохожу через турникет. Поезд приходит через две минуты, как по расписанию. Сажусь у окна, достаю телефон, проверяю время. Восемь пятьдесят.

Странно. Если я вышла из дома в восемь тридцать, то сейчас должно быть максимум восемь сорок. Но телефон показывает восемь пятьдесят. Двадцать минут как-то испарились.

Может, неправильно посмотрела на время, когда выходила? Или телефон глючит? Проверяю ещё раз – время течёт нормально, секундная стрелка движется ровно. Восемь пятьдесят одна.

Поезд трогается. За окнами мелькают чёрные стены тоннеля, освещённые редкими лампочками. Я пытаюсь вспомнить дорогу от дома до метро. Вышла, пошла по привычному маршруту, ничего необычного не было. Но двадцать минут пропали.

«Может, остановилась где-то?» – думаю я. «Посмотрела на витрину, или встретила знакомую, или просто задумалась и шла медленнее обычного?» Но я не помню ничего такого. Помню лифт, выход из дома, дорогу к станции. И пропуск во времени.

Доезжаю до нужной станции. Поднимаюсь наверх, иду к зданию центра. Время – девять десять. Значит, дорога заняла двадцать минут, как обычно. Но тогда из дома я вышла в восемь пятьдесят, а не в восемь тридцать.

Захожу в здание, поднимаюсь на третий этаж. Наш центр занимает половину этажа – несколько кабинетов для индивидуальных консультаций, один большой зал для групповых занятий, комната отдыха для сотрудников и небольшой архив. Я работаю здесь уже четыре года, и обстановка давно стала привычной: бежевые стены, мягкие кресла, картины с пейзажами – всё создано для того, чтобы люди чувствовали себя спокойно.

– Доброе утро, Настя, – говорит Елена Сергеевна, наша администратор. Женщина лет пятидесяти, всегда подтянутая, всегда с улыбкой. – Как дела?

– Нормально, – отвечаю я. – А у вас?

– Да всё по-старому. Кстати, у тебя изменение в расписании. Лиза Комарова перенесла встречу на завтра, зато в десять придёт новенькая – Юлия Михайлова. Ей шестнадцать, направили из школы. Проблемы с поведением.

Я киваю, хотя чувствую лёгкое раздражение. Не люблю, когда планы меняются в последний момент. Иду в свой кабинет – небольшую комнату с двумя креслами, столом, книжным шкафом и окном во двор. На столе – папка с документами, настольная лампа, стакан для ручек. На подоконнике – маленький кактус, который почему-то никак не хочет цвести.

Сажусь в своё кресло, открываю папку. Протоколы предыдущих встреч, психологические карты, планы занятий. Обычная рутина. Но мысли возвращаются к утренней потере времени.

Двадцать минут. Почти треть часа просто исчезла из моей жизни. Как будто я жила в замедленном темпе, или время текло по-другому, или Или что?

Дверь кабинета открывается. Заходит девочка – худенькая, с длинными светлыми волосами и настороженным взглядом. Это должна быть Юлия Михайлова.

– Здравствуйте, – говорит она негромко.

– Здравствуй, Юля. Меня зовут Анастасия Владимировна. Проходи, садись.

Девочка осторожно садится в кресло напротив меня. Держится напряжённо, руки сложены на коленях. Я достаю её личное дело, быстро просматриваю: шестнадцать лет, учится в десятом классе, живёт с матерью, отца нет. Направлена школьным психологом – «эмоциональная нестабильность, агрессивные реакции на критику».

– Расскажи мне о себе, – начинаю я. – Чем увлекаешься, что любишь делать?

Юля молчит несколько секунд, потом говорит:

– Я не хочу здесь находиться.

– Понимаю. Никто не любит, когда его заставляют идти к психологу. Это нормально.

– Вы не понимаете.

Что-то в её тоне заставляет меня внимательнее посмотреть на неё. Юля смотрит на меня странным взглядом – изучающим, оценивающим. Будто она психолог, а я – клиентка.

– Тогда объясни мне.

– Анастасия Владимировна, – говорит она медленно, – а вы помните, как добирались сегодня на работу?

Я замираю. Вопрос настолько неожиданный, что на секунду теряю профессиональное равновесие.

– Прости, не понимаю, при чём здесь.

– Помните или нет?

В её голосе нет подросткового вызова или попытки сменить тему. Есть что-то другое. Интерес. Как будто мой ответ для неё действительно важен.

– Конечно, помню. А почему ты спрашиваешь?

Юля наклоняется вперёд.

– А сколько времени заняла дорога?

Я чувствую, как в груди что-то сжимается. Как она может знать про пропавшие двадцать минут? Это совпадение. Должно быть совпадение.

– Обычное время. Минут двадцать-двадцать пять.

– Не больше?

– Нет, не больше.

Юля откидывается в кресле и улыбается. Улыбка странная – не детская, не подростковая. Какая-то взрослая, понимающая.

– Анастасия Владимировна, – говорит она тихо, – а вы уверены, что помните всё правильно?

И тут я понимаю, что не уверена. Совсем не уверена.

Оставшиеся полчаса нашего сеанса проходят в обычном режиме. Юля рассказывает о школе, о проблемах с учителями, о том, что её не понимают одноклассники. Стандартные подростковые жалобы. Я слушаю, задаю вопросы, делаю пометки. Веду себя профессионально.

Но мысли крутятся вокруг её странного вопроса. Как она могла знать? И главное – что она знает ещё?

Когда Юля уходит, я остаюсь одна в кабинете. За окном серый октябрьский день, люди идут по своим делам, жизнь течёт обычным чередом. А я сижу и пытаюсь понять, что со мной происходит.

Двадцать минут исчезли из моего утра. Незнакомая шестнадцатилетняя девочка каким-то образом знает об этом. И я совершенно не понимаю, как это возможно.

Достаю телефон, проверяю время. Десять сорок. До следующего клиента – двадцать минут. Двадцать минут, которые на этот раз никуда не денутся. Я буду считать каждую секунду.

Но уже сейчас, сидя в своём привычном кресле, в знакомом кабинете, среди вещей, которые окружают меня каждый день, я чувствую: что-то изменилось. Что-то сдвинулось во мне или вокруг меня. Граница между тем, что я знаю о себе, и тем, что происходит на самом деле, начинает размываться.

И я не уверена, что готова к тому, что может скрываться по другую сторону этой границы.

Глава 2. Методы.

Саша Волков приходит ровно в одиннадцать. Семнадцать лет, но выглядит старше – широкие плечи, грубые черты лица, шрам на подбородке. В личном деле написано: «агрессивное поведение, драки, мелкие правонарушения». Обычно такие ребята садятся, развалившись в кресле, и смотрят на меня с вызовом. Саша садится прямо, руки на коленях, и ждёт.

– Привет, Саша, – начинаю я. – Как дела?

– Нормально.

– Расскажешь, что произошло в школе на прошлой неделе?

Он пожимает плечами.

– Дрался.

– С кем?

– С Петей Кравцовым.

– Из-за чего?

Саша молчит, смотрит в окно. Я жду. Это один из основных методов – не заполнять паузы словами, дать человеку самому найти нужные слова. Обычно работает.

– Он сказал, что моя мать шлюха, – говорит наконец Саша.

– И ты решил, что нужно его ударить?

– А что ещё делать?

– Можно было не реагировать.

– Легко говорить.

Я наклоняюсь вперёд.

– Саша, а что ты чувствовал в тот момент, когда он это сказал? До того, как ударил его.

Он задумывается. Лицо становится более открытым – это хороший знак.

– Как будто внутри всё закипело. Как будто в груди что-то взорвалось.

– А потом?

– Потом уже ничего не помню. Очнулся, когда учителя нас растаскивали.

Я делаю пометку в блокноте. Классическая импульсивная агрессия – эмоциональный всплеск, отключение рациональной части мозга, потеря контроля. С этим можно работать.

– Саша, а бывает ли так, что ты делаешь что-то, а потом не помнишь, как именно это произошло?

– Ну да. Когда злюсь, то как будто отключаюсь.

– А в других ситуациях? Не связанных с гневом?

Он морщит лоб.

– Как это?

– Например, идёшь куда-то, а потом не можешь вспомнить дорогу. Или разговариваешь с кем-то, а потом забываешь, о чём говорили.

– А, понял. Да, бывает. Иду в магазин, а потом думаю – как я сюда дошёл? Или мать что-то рассказывает, а я будто сплю наяву.

– Как часто такое происходит?

– Не знаю. Не считал.

Я продолжаю расспрашивать его об эпизодах потери концентрации, о том, как он справляется со стрессом, о семье. Саша оказывается более открытым, чем ожидалось – рассказывает о матери-одиночке, о том, как трудно ей приходится, о своём желании защитить её. Под грубой внешностью скрывается ранимый подросток, который просто не умеет выражать эмоции словами.

К концу сеанса у меня есть чёткий план работы с ним: учить техникам саморегуляции, развивать эмоциональный интеллект, работать с импульсивностью. Стандартная схема, которую я применяла десятки раз.

Но когда Саша уходит, меня не отпускает странное чувство. Что-то в его рассказе о потере концентрации откликнулось слишком знакомо. Эти провалы во времени, когда не помнишь, как добрался из точки А в точку Б. Как сегодня утром.

Я достаю телефон, включаю диктофон и начинаю записывать заметки:

– Саша Волков, семнадцать лет. Импульсивная агрессия на фоне защитной реакции. Отмечает эпизоды потери концентрации, которые описывает как «отключение». Возможно, диссоциативные элементы требуют дополнительного изучения.

Останавливаюсь. Слушаю запись. Мой голос звучит странно – более глухо, чем обычно. Или это особенности микрофона в телефоне?

Перематываю назад, слушаю ещё раз. Нет, определённо что-то не так с интонацией. Слова те же, но произношу их не я. Кто-то другой, с моим голосом, но другим ритмом речи.

Стираю запись. Пытаюсь ещё раз:

– Саша Волков, семнадцать лет.

Останавливаюсь, слушаю. Теперь нормально. Мой голос, моя интонация.

Наверное, просто устала. Утренняя странность с потерянным временем сказывается на нервах. Надо взять себя в руки.

В дверь стучат.

– Войдите.

Заглядывает Елена Сергеевна:

– Настя, к тебе ещё одна внеплановая встреча. Мама с дочкой, очень просят принять сегодня. У девочки кризисная ситуация.

– Хорошо, отправляйте.

Через пять минут в кабинет заходят женщина лет сорока и девочка-подросток. Мать выглядит измождённо – тёмные круги под глазами, нервные движения рук. Дочь, наоборот, держится спокойно, почти отстранённо.

– Здравствуйте, – говорю я. – Меня зовут Анастасия Владимировна. Присаживайтесь, расскажите, что вас привело ко мне.

Женщина сжимает руки:

– У меня с дочерью проблемы. С Викой. Ей четырнадцать, но она она ведёт себя странно.

– В каком смысле странно?

– Она как будто не помнит вещи, которые точно знала раньше. Забывает дорогу в школу, хотя ходила туда три года. Не узнаёт соседей. И главное – она говорит, что я не её мама.

Я смотрю на девочку. Вика сидит тихо, руки сложены на коленях. Что-то в её позе кажется знакомым.

– Вика, а ты как думаешь, что происходит?

Девочка поднимает на меня глаза. Тёмные, серьёзные глаза.

– Я помню другую жизнь, – говорит она ровным голосом. – В той жизни у меня другая мама, другой дом, другие друзья. А эта женщина говорит, что родила меня четырнадцать лет назад, но я её не помню.

Мать всхлипывает:

– Врачи говорят, что с памятью всё в порядке. Никаких травм, никаких болезней. Но она как будто заменила всю свою жизнь на какую-то выдуманную.

– Вика, расскажи мне об этой другой жизни.

– Там я старше. Мне лет двадцать пять, может, тридцать. Я работаю с людьми, помогаю им решать проблемы. У меня есть свой кабинет, с двумя креслами и окном во двор. На подоконнике растёт кактус, который никак не зацветёт.

Меня бросает в холод.

– Что ты сказала?

– Кактус на подоконнике. Маленький, в горшке. Я каждый день на него смотрю и думаю, почему он не цветёт.

Я медленно поворачиваюсь к окну. На подоконнике стоит маленький кактус в терракотовом горшке. Тот самый, о котором я думала сегодня утром.

– Вика, ты когда-нибудь была в этом здании раньше?

– Нет, – говорит она спокойно. – Но я помню этот кабинет.

Мать смотрит на меня с надеждой:

– Вы понимаете, что с ней происходит? Врачи ничего не могут объяснить. Говорят, что это фантазии, возрастные особенности. Но я вижу – она действительно не помнит свою жизнь.

Я пытаюсь сосредоточиться на профессиональных вопросах, но мысли путаются. Как четырнадцатилетняя девочка может знать детали моего кабинета? Как она может описывать мою работу?

– Вика, а что ещё ты помнишь из той жизни?

– Утром я встаю, завтракаю овсянкой с сухофруктами. Пью кофе из турки. Еду на работу на метро – красная ветка. Дорога занимает двадцать минут, но иногда время как будто исчезает, и я не помню, как добралась.

Воздух в кабинете становится густым. Я чувствую, как учащается сердцебиение.

– Вика, постой. Ты говоришь очень конкретные вещи.

– Сегодня утром, – продолжает девочка, не обращая внимания на мои слова, – я ехала на работу и думала о вчерашнем разговоре с Максимом Петренко. Он спросил, чувствую ли я, что внутри меня живёт кто-то ещё. И я тогда засмеялась, сказала, что это нормально. А потом пришла новая клиентка, Юлия, и она спросила, помню ли я дорогу на работу.

Я встаю из кресла так резко, что мать Вики вздрагивает.

– Извините, мне нужно Можете подождать минутку?

Выхожу из кабинета, закрываю дверь. В коридоре тихо, слышно только гудение кондиционера. Опираюсь спиной о стену, пытаюсь успокоиться.

Что происходит? Как четырнадцатилетняя девочка может знать о моём утре, о моих клиентах, о том, что у меня на подоконнике? Это невозможно.

Но она знает.

Достаю телефон, проверяю время. Двенадцать двадцать. Встреча с Викой и её матерью началась в двенадцать, значит, прошло только двадцать минут. Но мне кажется, что я слушала её рассказ целый час.

Возвращаюсь в кабинет. Вика сидит на том же месте, в той же позе. Мать нервно теребит сумочку.

– Вика, – говорю я, садясь обратно, – откуда ты знаешь про Максима и Юлию?

– Я их вчера и сегодня принимала. Максим вчера, Юлия сегодня утром.

– Но ты же четырнадцатилетняя школьница.

– Здесь – да. А там я психолог, как вы.

– Что значит «здесь» и «там»?

Девочка задумывается, как будто пытается подобрать слова.

– Трудно объяснить. Это как два сна одновременно. В одном я Вика, четырнадцать лет, живу с мамой, хожу в школу. В другом я Анастасия Владимировна, тридцать лет, работаю психологом. И иногда сны перепутываются.

Мать хватает дочь за руку:

– Вика, перестань говорить глупости! Ты моя дочь, тебе четырнадцать лет, никого не принимаешь!

– Мам, – говорит Вика мягко, – а ты помнишь, как меня рожала?

– Конечно, помню!

– А крестила?

– Да, когда тебе был годик.

– А как я первый раз сказала «мама»?

Женщина открывает рот, чтобы ответить, но останавливается. На лице появляется растерянность.

– Я конечно, помню.

– Нет, – говорит Вика спокойно. – Ты не помнишь. Потому что это тоже сон.

Я смотрю на них обеих и понимаю, что не знаю, что сказать. Все мои профессиональные знания, все методы работы с подростками оказываются бесполезными. Потому что происходящее выходит за рамки всего, что я изучала.

– Вика, – говорю я осторожно, – а как ты думаешь, что нужно делать?

– Разобраться, какой сон настоящий. Или может быть, они все настоящие, только происходят в разных местах.

– В разных местах?

– Ну да. Как телевизионные каналы. Можно переключать, но все программы идут одновременно.

Остаток встречи проходит в каком-то тумане. Я задаю дежурные вопросы, даю стандартные рекомендации матери Вики, назначаю повторную встречу через неделю. Делаю всё автоматически, потому что мозг отказывается работать нормально.

Когда они уходят, я остаюсь одна в кабинете и смотрю на кактус на подоконнике.

Маленький, зелёный, в терракотовом горшке. Четырнадцатилетняя девочка, которая никогда не была в этом здании, знала о его существовании. Знала о моём утре, о моих клиентах, о том, как я завтракаю и как добираюсь на работу.

Подхожу к окну, беру горшок в руки. Самый обычный кактус – суккулент, неприхотливый, живучий. Я купила его два года назад в цветочном магазине, поставила на подоконник и с тех пор почти не обращала внимания. Поливала раз в месяц, не больше.

А сегодня утром подумала о том, что он никак не зацветёт.

Ставлю горшок обратно на подоконник. Сажусь в кресло, достаю блокнот для записей. Нужно зафиксировать происходящее, попытаться найти логическое объяснение.

«Утром – потеря двадцати минут времени. Юлия Михайлова знала об этом. Вика как её фамилия? Мать не назвала. Вика знает детали моей жизни, которые не может знать. Говорит, что помнит "другую жизнь", где она – это я».

Перечитываю написанное. Звучит как бред. Или как история болезни из психиатрической клиники.

Может быть, это я схожу с ума? Может, Вика говорила совсем не то, а мне послышалось то, что хотелось услышать? Может, мозг сам создаёт связи там, где их нет?

Но тогда откуда она знала про кактус?

Звонит телефон. Елена Сергеевна напоминает о групповом занятии в час дня. «Управление гневом» для восьмиклассников. Я собираю бумаги, иду в большой зал.

В зале уже сидят двенадцать подростков – мальчики и девочки четырнадцати-пятнадцати лет. Знакомые лица, я работаю с этой группой уже два месяца. Они привыкли ко мне, доверяют, открыто обсуждают свои проблемы.

– Привет всем, – говорю я. – Как дела? Как прошла неделя?

Поднимаются руки, начинаются рассказы. Кто-то поссорился с родителями, кто-то получил плохую оценку и сорвался на учителе, кто-то подрался во дворе. Обычные подростковые проблемы.

Мы разбираем ситуации, обсуждаем способы реагирования на стресс, делаем дыхательные упражнения. Я веду занятие автоматически – за четыре года работы эти темы отработаны до мелочей.

Но в какой-то момент понимаю, что говорю не то, что планировала.

– гнев – это не плохая эмоция, – слышу я свой голос. – Это энергия. Вопрос в том, как её использовать. Можно разрушать, а можно создавать новые возможности.

Останавливаюсь. Я собиралась говорить о техниках саморегуляции, а вместо этого рассуждаю о природе гнева. И говорю не своими словами.

– Анастасия Владимировна, – поднимает руку Лера Кузнецова, – а что значит «создавать новые возможности»?

– Ну – я пытаюсь собраться с мыслями, – например, если ты злишься на несправедливость, можно направить эту энергию на то, чтобы изменить ситуацию. Не разрушать, а строить.

– А если злишься на себя?

– Тогда нужно разобраться, откуда берётся этот гнев. Может быть, ты требуешь от себя невозможного. Или не принимаешь какую-то часть своей личности.

Слова сами складываются в предложения, мысли текут легко и естественно. Но это не мои мысли. Кто-то другой говорит моим голосом, использует мои знания, но добавляет что-то своё.

– А бывает ли так, – спрашивает Максим (не Петренко, другой Максим – Сидоров), – что злишься, а не понимаешь, почему?

– Бывает. Иногда гнев – это реакция на что-то, что мы не хотим осознавать. Страх, боль, чувство беспомощности. Легче злиться, чем признать, что тебе страшно или больно.

– А если чувствуешь, что внутри тебя как будто два человека, и один злится, а другой нет?

Я замираю. Все подростки смотрят на меня, ждут ответа.

– Максим, – говорю я медленно, – а ты можешь подробнее рассказать об этом ощущении?

– Ну, как будто я не один. Как будто кто-то ещё во мне живёт. И у него другое мнение обо всём.

– И что этот «кто-то» думает?

– Что я слишком мягкий. Что нужно быть жёстче, не давать себя в обиду. А я не хочу никого обижать.

Остальные ребята начинают кивать – видимо, ощущение знакомо многим.

– Это нормально, – говорю я. – У каждого человека есть разные части личности. Одна хочет быть добрым, другая – сильным. Одна стремится к безопасности, другая – к приключениям. Задача не в том, чтобы выбрать одну, а в том, чтобы найти баланс.

– А если эти части не просто разные мнения, а как будто отдельные люди?