Мы не вернёмся

– Это Драгон Бортко, – тихо, сдерживая гнев, сказал он. – Наш инструктор из учебки.

– Да, я знаю его, – ответил я.

Тогда незнакомец посмотрел на меня и, трясясь, произнёс.

– Милош, конечно, ты его знаешь. Эта гнида мучила нас до потери сознания. Он морозил нас! Он издевался над нами! – парня не на шутку колотило.

– Успокойся, – попытался отреагировать я. Он назвал меня чужим именем, наверное, обознался. – Теперь он тоже здесь. Получил ранение, сейчас восстанавливается.

– Этот ублюдок! – застонал парень. – Давай, – его глаза загорелись. Он весь расцвёл. – Давай придушим мерзавца?

– Ты с ума сошёл?! – воскликнул я. – Одно дело устроить тёмную и совсем другое…

– Этого мало, – покачал головой парнишка. – Он заслуживает большего наказания.

– За что? Он просто инструктор, – я знал, что Драгон Бортко был очень суровым, но не понимал, откуда у солдат к нему может быть столько злобы.

– А как же Леман, Штабфейр, ты…, Милош? – непонимающе произнёс парень и так посмотрел на меня, что мне стало не по себе.

– А что я?

– Ведь он же всех вас довёл… Ведь, вы же погибли. Околели на этом грёбанном морозе.

Я отшатнулся и попятился к дверям, не сводя глаз с солдата возле кровати. Он смотрел на меня, стоя в пол-оборота и не двигался.

Выйдя из палаты, скрывшись за стеной от взгляда безумца, я кинулся за врачом.

Наткнувшись на белый халат, я стал тянуть его, как собака к себе.

– Что вам? Разве вы не понимаете, что вы мешаете? – произнёс врач.

– Там солдат. Он обезумел, – пытался объясниться я.

Нехотя белый халат направился вместе со мной. Слово «обезумел» произвело своё действие.

Когда мы вошли в палату, мы увидели жуткую картину. На теле Драгона Бортко сидел солдат, как ребенок, суча ножками в воздухе. На лице инструктора камнем лежала подушка.

– Я это сделал, – плакал и радовался парень. – Слышишь, Милош, я это сделал.

Врач очень плавно приближался к парню.

– Тише-тише, – проговаривал он.

– А что это, вы, доктор, задумали? – кривил лицо солдатик и очень страшно смеялся.

– Я тебе помогу, – отвечал лекарь.

– Помощь мне была бы кстати.

– Что ты сделал, сынок? – еле слышно спросил врач.

– Я положил подушку ему на лицо и давил её…, давил! – шёпотом, но совершенно другим прошипел парень.

– Это ты молодец! – неожиданно произнёс врач, подбадривая парня. – Это ты здорово придумал!

– Я подумал, если он дышать не сможет…, – с интересом озорно объяснял солдат. Лекарь подошёл к нему, продолжая наигранно восхищаться юным убийцей. Аккуратно приобнял его за плечи и медленно повёл из палаты. Один раз только эскулап печально посмотрел на меня.

– Это мой друг, Милош! Он умер от воспаления лёгких, когда этот негодяй, – парень указал на труп, – заставил нас ползать голыми по морозу на брюхе, ради укрепления нашего боевого духа. – парнишка сиял от счастья. – Господин доктор, а вы тоже его видите?

– Кого вижу? – так же театрально, как и до этого, удивился врач.

Они испарились за стенкой, отделявшей палату от коридора.

***

Вечером Харольд снова пришёл. Я сидел на улице, дыша тёплым воздухом в свои руки и поддерживая ворот шинели. Чересчур холодно, хотя, если бы я оставался в своей палате, мне было бы хорошо и тепло. Здесь на улице я чувствую себя, как в окопе. Мне страшно закрывать глаза, кажется, что только я это сделаю, и сразу из темноты, разрезая тишину, начнёт приближаться ужасный свист. Каждый понимает: единственное, что можно сделать – это свернуться и вжаться в землю. Остальное – лотерея. И от этого мне жутко.

Я борюсь со сном, сижу и не знаю, куда мне податься. Реабилитация… От такой реабилитации лечиться вдвое придётся, думал я, вспоминая сегодняшнее происшествие.

Из-за угла здания появился Харольд.

– Приезжайте к нам, в санаторий «предфронтовой». Мы разместим вас в комфортабельных номерах с бесплатным питанием, – покачал головой Харольд, глядя на меня.

– И тебе привет, – улыбнулся я и кашлянул, такое ощущение, что всеми своими внутренностями разом.

– Пошли, – сказал он мне. Я видел, как какая-то мысль зародилась в нём, и он уже думает о том, как её можно было бы реализовать.

Мы направились в лазарет. Мои ноги без движения замёрзли, сейчас они отогревались и мерзко гудели. Тело трясло, под рёбрами что-то резко схватывало. Я не мог самостоятельно передвигаться, поэтому мой друг закинул мою руку себе на плечо и тащил меня.

– Хельга, – крикнул Вэйт одной из пробегающих мимо девушек. Та обратила на нас внимание и, вглядываясь, осторожно подошла.

– Красавчик, – обратилась она с усмешкой к моему другу, – а ты что здесь делаешь? Нет сейчас твоей ненаглядной.

– Матушка Хельга, товарищ окочурится на улице без вашей заботы, а, между прочим, он ваш постоялец.

– Ранение? – строго спросила она.

Я поднял глаза и увидел, что матушка Хельга – это немолодая девушка, а приятная женщина лет сорока с очень добрым лицом и решительным взглядом.

– Реабилитация, – ответил Харольд.

– А, господин Дюрхель, – произнесла она. – Как же за вами так не доглядели? Девочки! – крик женщины удалился.

– Сейчас она всё устроит. Всё будет хорошо, – говорил мне Харольд.

***

– В вопросах устройства никогда нельзя положиться на мужчин, – причитал возвращающийся голос. Прошло от силы несколько минут.

– Всё хорошо, матушка? – поинтересовался мой товарищ.

– Та, что с них взять. Одни нервы мне делают. Значится, одно помещение для помывки освободили, приведёшь друга в порядок, воды наносишь, всё-таки друг твой, – отвечала Хельга. – Накормить – это дело простое. Зайдёшь к дежурным, я распоряжусь, чтобы оставили для вас. И знаешь, пожалуй, напишу я, что курс реабилитации пройден, иначе сгинет он тут. Завтра домой отправят.

– И я завтра домой, – обрадовался Харольд.

– Вот и позаботишься о товарище, – поторопилась добавить Хельга.

***

Я сидел абсолютно голый на деревянном полу, без сил пошевелить замёрзшими конечностями. В помещении было очень тепло, только дышать было трудно, наверное, из-за сырости. Пахло древесиной, и этот аромат свежего сырого дерева уносил меня в детство. Я вспоминал, как приходил к отцу на лесопилку, где тот трудился всю свою жизнь. Отец любил свою работу всем сердцем, он ни на что бы не променял этот запах. Он говорил, что дерево и вода – это основа жизни. Что это и есть сама природа. Великое чудо, благодаря которому мы вообще существуем. Сейчас этот запах грел меня внутри и вызывал лёгкую, жгучую ностальгию. Я представлял, что выйду из этой приятной коробочки, когда ноги совсем отогреются, и окажусь на окраине своего родного города, во дворе лесопилки с невероятным видом на могучий, величественный лес, и никакой войны… нет.

Харольд бесцеремонно отворил дверь и вошёл в помещение с металлическим ведром горячей воды. Я не пытался прикрываться или как-то стесняться. Мы забыли о чувстве стеснения и о застенчивости. Это пропало в нас ещё в учебке, когда всё наше подразделение водили в баню или когда двое на руках свешивали одного, чтобы он мог исправить естественные надобности. Делать так приходилось, потому что под страхом смерти нельзя было с себя снимать свою амуницию. Мне кажется, благодаря таким вещам Андре, наш инструктор, и смог привить нам некоторые из наших чувств, которые помогли нам пережить первые дни на передовой и в результате только сильнее обострились. Его методы, безусловно, были более гуманными, по сравнению с тем же самым Драгоном Бортко. По крайней мере, никто, из тех, кто был у Андре, не питал к нему такой ненависти, которую я наблюдал сегодня днём.

– Сейчас согреем нашего мальчика, – причитал Харольд, разбавляя в тазу горячую воду с холодной.

– Прости, что тебе приходится из-за меня хлопотать, – сказал я.

– Ничего, Ульрих. После войны мы будем вспоминать именно такие забавные моменты, – усмехнулся мой друг.

– А я думал, что после войны мы будем вспоминать о тех, кто погиб, – пусто ответил я. Харольд остановился. Немного постоял, а потом схватил тазик с разбавленной водой и вылил на меня. Не знаю, что произошло со мной, но я громко засмеялся. Вэйт тоже залился смехом.

– Я же говорил, что это забавно, – прокричал сквозь смех Харольд.

Отворилась дверь. На нас хотела было сорваться в гневном крике молодая медсестра, но она остолбенела при виде голого меня и не могла выдавить из себя ни слова. Мы ещё сильнее засмеялись.

***

Меня положили в помещении дежурных. Я не посмел занять спальное место и лёг на полу. Нам не нужен комфорт. Возможность спать без страха, чувствуя себя хоть немного в безопасности, уже воспринимается как подарок судьбы. Единственное, что доставляло дискомфорт – это то, что курить меня выгоняли в общую комнату, так как никто не курил в помещении дежурных. Но этот дискомфорт был настолько лёгок, что я и говорить о нём бы не стал.

Я проснулся, чувствуя себя свежим и выспавшимся. С самого утра меня на полу немного подморозило, но не сильно. Медсёстры напоили меня кофе, хотя по мне – это был слишком лёгкий и уж слишком разбавленный напиток с привкусом и ароматом кофе. Но всё равно, для меня сейчас было важным, что он был горячим. К напитку мне предложили какие-то сладкие крендельки и хлебобулочные изделия. Я отказался, потому что действительно не хотел, но они так меня обступили, что легче было сдаться и взять одну штучку.

– Сколько тебе лет? – спросила одна девушка. Я пытался вспомнить, не она ли застала меня вчера голым на полу, но никак не мог этого сделать.

– Девятнадцать, – безразлично ответил я.

– Что будешь делать, когда наступит мир? – продолжала она, а я не мог вспомнить значение этого слова. Оно было знакомо, но забылось совсем за этот проклятый, кровавый год. «Мир», – почему-то это слово меня даже пугало. Оно страшило меня своей неизвестностью, своей загадочностью и своей невозможностью. Ведь пока человек способен убить другого человека, настоящего мира не может быть. Сосуществование, тихая ненависть, но не мир.

– Не знаю, – ответил я. Девушки поняли всё по моему долгому молчанию. Возможно, и лицо моё подсказывало им, что мне сложно говорить о том, во что я, похоже, не верил.

***

Вместе с Харольдом мы вдыхали суету происходящего и, приготовившись покинуть место смерти и отправиться на вокзал, стояли и смотрели.

С полевой кухни разносился изумительный аромат горохового супа с копчёностями и печёной фасолью.

– На костях готовили, – со знанием дела выдаёт Вэйт.

– Конечно, для нашего брата мяса всегда не хватает. Но и без него обед будет восхитительным.

– Ощущения праздника, а мы уезжаем, – с досадой проговорил Харольд. – Может сегодня День Рождения кого-нибудь из наших правителей?

– Вряд ли…, – горько улыбнулся я наигранной наивности своего товарища. – Ты же знаешь, по какому случаю обычно закатывают пир.

Харольд побледнел, но тут и мне стало дурно: мы увидели подготовленные к раздаче канистры.

– А вот и они, – заметил друг.

– Водка.

– Наступление.

В наших головах очень чётко сформулированы ассоциации. Мы знаем, что праздник – это последняя отдушина перед чем-то пугающим. Безумным, страшным.

Мы видим, как новоприбывшие, необстрелянные ребята пританцовывают возле раздачи.

– Слушай, а здесь всегда так кормят? – спрашивает обезличенный голос, и я чувствую, как слёзы сжимают мне горло. «Нет, только перед смертью», – с досадой подумал я. Я понимаю, что те единицы, которые выживут, которые переживут свой первый ад, те быстро усвоят то, что уже знаем мы.

– Мы в учебке две недели были, – донеслось из очереди, ожидавшей пищи.

Мы идём с Харольдом мимо этого неправильного, расхлябанного строя и от того, что мы слышим, нам становится жутко. Я смотрю на новобранцев и вижу их опрятные, аккуратно выбритые затылки и новое обмундирование. Они ещё не знают, что такое война.

– Чему можно научиться за две недели? – раздосадовано где-то внутри, печально спрашиваю я.

Вэйт посмотрел на меня, и опустошённые мы молча побрели дальше. Я мгновенно почувствовал вселенскую тяжесть в ногах. Я хотел остановиться и объяснять новичкам, к чему им следует готовиться. Я хотел как-то помочь им, что-то сделать, словно иначе все их смерти будут только на моей совести.

Харольд видел мой взгляд и понимал, о чём я думаю. Возможно, он тоже об этом переживал, а, возможно, он уже перешёл на новую стадию, когда ты смирился в понимании, что всё это бесполезно.

– Не надо, – тихо прошептал он. Только я мог слышать его голос. – Не терзай себя. Те несчастные везунчики, которых не скосит в первой волне, они всё поймут без твоих слов.

– А …, – начал было я. Я хотел что-то возразить, но товарищ продолжил.

– А ты нас вспомни, – эти слова были тяжелее всего для меня. – Боймер, ты, я …, а ведь наш друг Эрнст пытался говорить нам, когда мы добровольно решились идти на войну. О чём тогда мы думали? О том же думают и они.

– Крик артиллерии, стон снарядов и мат наших винтовок лучше донесли до нас истины, нежели слова Эрнста.

– Мы смеялись над ним. Думали, откуда ему-то знать, а ведь, в сущности, он был прав. Если бы мы прислушались к нему, возможно…, – хотел договорить Харольд.

– Нет, – отрезал я. – Вспомни нас, разве мы могли бы послушать кого угодно? Мы пусто пропускали все слова мимо ушей, кроме слов наших ораторов, политиков, призывающих нас, ради светлого блага нашей страны идти на фронт.

– Их бы сюда. Этих сук бы в окопы. Штыки им в руки, гранаты да вперёд за светлое будущее.

– Зачем, если есть такие, как мы? Молодые, импульсивные, несдержанные, ничего не понимающие.

– Слепо идущие туда, куда им велят.

– Умирающие за чужие идеи.

– За чужой маразм и эгоцентричное «хочу».

– Пешки, – мягко произнёс я.

– Мясо! – жёстко отозвался Харольд.

***

Мы стояли на полуразрушенной платформе под открытым небом. Ждать пришлось несколько часов под свист и пощёчины порывистого, сильного, ледяного ветра. Шинели крепко обнимали нас и не давали в обиду погодным условиям, но мы были слишком утомлены и печальны. Мы молчали и из последних сил ждали поезд, который скоро должен был увезти нас подальше от этого места.

Где-то вдалеке, на передовой разрывались снаряды, проливалась невинная, молодая, послушная кровь. Мы всё ещё слышали еле доносившиеся, заглушённые расстоянием звуки боя, и где-то внутри нас жил парализующий нас страх. Страх, что сейчас на платформу выйдет офицер и объявит какую-нибудь ересь о том, что необходимо возвращаться. О том, что фронту нужны все имеющиеся в распоряжении ресурсы.

Я чувствовал струи ледяного ветра, и сейчас только они успокаивали воспалённый под кожей испуганный мозг.

Стук колес и гул поезда породили невероятное волнение. Меня затрясло, а в голове звучала только одна фраза: «Скорее… Скорее, чёрт возьми!» Я с силой сжимал кулаки и, закрывая глаза, нервно ждал, когда же уже окажусь в этом проклятом вагоне. Харольд казался более спокойным, но, возможно, он просто имел больше сил, чтобы скрывать свои эмоции. Мои же из меня били через край. Казалось, что вот-вот и я захлебнусь в них.

***

Жёсткие скамейки поезда были желаннее любых перин. Мы неслись мимо полей и лесов в наш родной край. В край, в котором нет ужасов фронта и запахов крови. Неслись туда, где нет войны.

Мы с Харольдом долгое время не разговаривали. Один раз я повернулся к нему, чтобы что-то сказать или спросить. На что он жестом попросил оставить его в покое. Он, как и многие, пребывал в своих мыслях. Сейчас мы казались затюканными, забитыми сумасшедшими. Многих перетряхивал неожиданный нервный озноб, возможно, с каждым метром, что мы отдалялись от фронта, мы постепенно оживали, словно наша толстая кожа смягчалась. Это передовая сделала нас менее чувствительными. Это штыковые атаки и химические атаки вытравили из нас всё кричащее и всё восприимчивое. А теперь мы оттаивали и поддавались безумию, которое нападало на нас ужасными видениями и тысячами мыслей. По-моему, только сейчас мы поняли, что мы пережили за этот год. Только сейчас мы до конца осознали, что мы делали, и что нам ещё предстояло сделать. Война обрушилась на нас и закупорила некоторые психические каналы. Это произошло спонтанно. Наша центральная нервная система так защитилась, чтобы не дать сбой.

Мы видели наших ровесников, которые сходили с ума после первой бомбёжки. Ребят, которые сидели в окопах с безумными глазами, натянутыми улыбками и смеялись. Мы смотрели на них, и не понимали, что их реакция вызвана тем же, что видели и мы. Просто они не успели адаптироваться и подготовиться к защите. Они не смогли приспособиться. Не успели обрасти толстой кожей.

Я видел безумцев, которые прямо во время атаки вылезали из окопов и танцевали изо всех сил. Я видел, как их разрывали эмоции, и видел, как их разрывало на части. Самое мерзкое, что я видел и чего я никогда не смогу забыть.

Только сейчас, отдаляясь от фронта, мы могли думать обо всём. Там такого делать было просто нельзя.

Только сейчас всё это выползло из глубин нашего сознания и обрушилось на нас скопом со страшной силой.

– Я не представляю, как мы будем возвращаться обратно, – пугающим голосом произнёс Харольд. Я и ещё несколько ребят посмотрели на него, но ему было безразлично. Он смотрел в одну точку безжизненным взглядом, казалось, что он не моргал и боялся пошевелить хоть одной лицевой мышцей.

– Я надеюсь, что за эти две недели, война кончится, – сказал незнакомый мне парень, сидевший рядом со мной. – Мне уже неважно как. Пускай враг разобьёт нас и наши политики капитулируют. Лишь бы не возвращаться туда, – продолжал он.

И мы понимали его. В нём говорил не трус, а просто уставший от постоянного ужаса человек. Война за процветание нашей страны оказалась не такой простой, как считалось изначально. Речей ораторов хватило на несколько поколений, но все они уже сложили свои головы за сладкие обещания прекрасного будущего. Те, кто остались, уже не верят никому и проклинают своих пастухов.

«Мы никогда не умрём», – эхом пронеслось в моей голове голосом Боймера. Я почувствовал, как по щеке потекла слеза.

Как я скажу матери своего друга, что он погиб. Как я скажу ей, что мне подарили жизнь, а ему нет. Была бы возможность, я сделал бы всё, чтобы спасти его и именно поэтому, когда лейтенант Майер приказал мне идти, Боймер за моей спиной слабым голосом умолял меня бежать оттуда.

Никого больше нельзя было спасти. Да и моё спасение – это случайность.

***

В окне вагона поплыли до боли знакомые виды. Харольд глядел в них с тем же невероятным чувством, что и я. Мы возвращались в места, где потерялось наше детство. Страшно подумать, но отделяет наше неоконченное детство от нашей глубокой старости всего один год.

Мы смотрели и старались увидеть какие-либо отличия от того привычного, что нам запомнилось. По ощущениям нас очень давно не было дома, но капитально ничего не изменилось. Мне на секунду показалось, что даже воздух пахнет, как в детстве и с очередным вздохом моё сердце начало щемить и на глаза снова стали наворачиваться слёзы.

– Мы дома, – сказал Харольд. Я видел лицо своего друга. Ему девятнадцать, как мне, но по его взгляду я дал бы ему все сорок. Что-то появилось в нашем взгляде такое, что нельзя было объяснить. Что-то, что пугало мирных людей и роднило нас с животными.

Мы шли по родным улицам и видели дома, разрушенные в результате бомбардировки. Видели до боли знакомые воронки. Этого мы никак не ожидали и не хотели увидеть.

– Неужели война добралась и до нашего детства, – тихо сказал я. – До нашего дома.

Мы стояли на перекрёстке и чувствовали, что нас обманули.

– Почему никто ничего не сообщил? – удивился Харольд.

– Чтобы мы не думали о том, что что-то угрожает нашим родным.

– А они сами?

– А думаешь, им разрешено писать на фронт о том, что здесь происходит на самом деле? – гнев просыпался во мне и надувал мою грудь.

– Ублюдки! – злобно процедил сквозь зубы Вэйт. – Завтра в окружном военном управлении я им…, – мой друг сильно разволновался. Его необходимо было остановить. Он вспыльчивый, резкий, сначала натворит, потом думать будет. По крайней мере, до передовой он был таким.

– Харольд, ты ничего не будешь делать и ничего никому не станешь говорить, – холодно настоял я. Он посмотрел на меня. Маска ярости сверкала на его лице, казалось, что он сейчас руками разорвёт кому-нибудь горло. – Иначе плакал наш отпуск. Того и гляди, попадём под трибунал.

Всего один тяжёлый выдох, жалкая секунда, и он снова превратился в уставшего старика.

– Сволочи, – пусто повторял он и мотал головой по сторонам.

– Ещё какие, – я опустил руку на плечо своему другу, и мы пошли дальше, игнорируя всё, что выводило нас из состояния равновесия.

***

Я шёл по болезненно знакомым тропам с тяжёлым чувством на сердце. Я боялся увидеть руины своего дома, поэтому передвигался медленно, отдаляя момент встречи с ним. Харольд покинул меня, и теперь мне было невыносимо трудно и одиноко.

Обхожу очередной дом, выхожу на мою родную улицу и вижу разрушенные руины дома, который стоял напротив нашего, а мой родной – цел и невредим.

Мне сразу же становится легче. Я не думаю о погибших соседях, я молюсь о здравии родных.

Сырость подъезда, лестница вверх, тяжёлые звуки моих шагов, и вот я уже напротив двери, за которой спрятался целый мир. Он представляется мне в мягких, тёплых, жёлтых тонах. Он волшебный, в нём моё детство и какой-то другой я. Я чувствую в нём аромат горячего кофе и бутербродов с сыром. В моей голове суббота, и вся семья с утра за общим столом принимается за завтрак.

Я просыпался всегда позже всех. Моя старшая сестра Ингрид, мать и отец уже сварили и разлили по чашкам кофе. На блюде выложены аккуратные, мягкие кусочки белого хлеба из ближайшей пекарни, самые свежие из всех возможных, самые вкусные. На них сливочное масло и сверху сыр.

На меня никто не ругается, что я долго сплю. Я ведь маленький…

Неожиданно, все мои мысли покинули меня. Передо мной дверь, я чувствую тяжесть своей шинели и винтовки. Мне кажется, что я сейчас упаду и больше никогда не смогу подняться.

Нужно постучать в неё, но я не понимаю, откуда в моей глотке комок. Почему мне кисло в груди и хочется взвыть.

Дверь распахнулась, и в дверях появился отец. Он дёрнулся от неожиданности, увидев меня, а я стою и пусто смотрю через щель между ним и дверным проёмом в тот волшебный мир. Мир, в который мне было страшно входить.

– Ульрих! – обрадовался отец и так крепко обнял меня, что мне стало не по себе, от чего я мгновенно вышел из ступора.

– Здравствуй, – тихо произнёс я.

– Дорогая, Ульрих приехал, – крикнул он в квартиру, отпустив меня.

В дверях появилась мать. Из кухни доносился вкусный запах домашней еды. Мой нос поймал его молниеносно, а желудок начал выворачиваться, бунтовать и требовать вкусненького.

– Сыночек, – обняла меня матушка и начала целовать. – Почему ты не предупредил нас, что приедешь?

– Я не знал.

Что со мной происходит? Я чувствую их нежность, доброту и не понимаю, что во мне замкнулось, упёрлось во что-то и давит из глаз слезу. Это ведь Боймер не вернулся, и его мать будет лить слёзы и, возможно, проклинать меня. Почему же тогда плачут мои родители и я. Я ведь живой.

***

Мы сидим за столом. Он выглядит невероятно богатым по нынешним временам. Сестра более сдержано поприветствовала меня, но я знаю, что она рада моему возвращению. Она работает медсестрой в местном госпитале. Представляю, что ей пришлось наблюдать и внутренне понимаю её, как никогда до этого. Мы никогда не были близки с ней, но сейчас мы едины в нашем молчании. Её тоже покалечила эта война. Зацепила.

Мы ужинаем мясом с помидорами, запечёнными под сыром, запиваем всё это недурным кальвадосом. Дамы же пьют красное полусладкое вино.

– Куришь? – спрашивает меня отец и протягивает мне пачку дорогих сигарет.

– Курю, – отвечаю я, и перед моим лицом появляется зажжённая спичка.

– На две недели значит. Хорошо, – улыбается мама, но я вижу её грусть, которую она пытается скрыть от меня.

– Держи. Нужно будет, попросишь ещё, – говорит отец и кладёт на стол передо мной солидную сумму денег.

– Это на лесопилке столько стали платить? – удивляюсь я.

Мы всегда жили небогато и то, что я видел сейчас, вызывало у меня много вопросов. Это всё поражало меня.

– Да, сынок. Дела пошли в гору. Сейчас мы изготавливаем особую продукцию, которая закупается самим правительством, – объясняет отец.

– Что вы делаете? – спрашиваю я. Отец залпом выпивает прохлаждавшийся в его рюмке кальвадос.

– Гробы, сынок. Гробы, – из его уст это звучит грозно и печально, утвердительно и истерично одновременно.

Наступает тишина. Мы не разговариваем. Я слышу, как мать открыла кран, как звенят тарелки, которые убирает со стола сестра. Я слышу свои мысли, и они угнетают меня. Я наливаю новую рюмку и выпиваю её, чтобы хоть как-то заглушить их.