Мы не вернёмся

Алексей Рутенбург

Мы не вернёмся

От автора

Данная книга – это антивоенный роман из двух частей.

Первая часть была написана меньше, чем за месяц (15.10.2021 – 11.11.2021). В тот момент я испытывал ужасно шокирующие эмоции и такое ощущение, что если бы не написал что-то подобное, то съел бы изнутри сам себя. Символично, что датой, когда поставил финальную точку, является годовщина окончания Первой мировой войны, которую я использовал как референс.

Прочитав всего Эриха Ремарка, я пропитался запахами и мыслями той войны. Но всегда считал, что не имею морального права писать о чём-то таком.

Когда же столкнулся с глубоким эмоциональным потрясением, которое заставило меня что-то начать писать, позволил себе скинуть этот камень собственного запрета и выдал результат.

В своей работе я не называю стран, не называю года, даже не называю, что за война происходит. Для меня это не важно. Важным остаётся лишь идея показать жизнь обычного города во время войны. Правда, использую немецкие имена, но это только из-за того, что они мне просто нравятся, и в данном случае они помогали мне поддерживать атмосферу данного произведения для себя во время работы.

Вторая часть («Жизнь после или кофе с молоком») писалась дольше и позже. Закончил её только в июле 2024-го года. Идея второй части – показать жизнь этого же города с этими же героями, но сразу после окончания той войны. Как только закончил работать над этой частью, «Мы не вернёмся» (которая планировалась как отдельное произведение) была убрана из сборника «Когда любовь умирает» и объединилась с ней в единой книге.

Приятного прочтения!

Мы не вернёмся

Холодная ноябрьская земля собиралась окутать наши тела и согреться с помощью них. Тяжело дышать, воздух обжигает внутренности. Лёгкий морозец тоже решил пощипать их, но до наших, спрятанных под шинелями, ему не добраться. Руки у него коротки. Он властен только над теми внутренностями, что изредка встречаются под ногами в нашей будущей могиле.

Бомбардировка. Не ожидал, сука…

Наше отделение уткнулось в мокрую грязь, как в объятия женщины. Сегодня воротило на славу. Все понимали, что ещё бы чуть-чуть и от нас мокрого места бы не осталось. Противнику уже не надо будет идти в наступление, можно будет просто перешагнуть через наши раскуроченные тела, через наши разбитые позиции.

– Газом будут травить? Как думаешь? – толкнул меня Боймер.

Я, наконец-то, смог оторвать руки от своей каски, будто до этого они намертво примёрзли, а сейчас, наконец, отлипли, и, не поднимая головы, замучено пробубнил: «Охота им на нас ещё и газ тратить. Итак, видно, что нам крышка».

– Почему наши, – Боймер указал пальцем в небо, – ничего не предприняли, чтобы избежать этого? Целую роту на корм червям… Просто так.

– Как обычно, – иронично улыбнулся я. Сил диктовать прописные истины вовсе не было, да и желания воду в ступе толочь тоже.

Снова засвистела приближающаяся смерть, и мы с Боймером постарались так глубоко вдавить себя в землю, как несмышлёный ребёнок пытается прятаться в любимых руках своей мамы.

Снова земля содрогалась, и было такое ощущение, что наши предшественники, которые уже остались здесь раньше, зовут нас составить им компанию.

Вполне ожидаемо, что кого-то задело: недалеко от нас кто-то яростно закричал и начал сквернословить. Хотя, мы уже не воспринимали брань, как отход от культурной речи или как что-то вызывающее. Здесь подобная речь – это совершенно обычное дело, как и крик Пауля, которому осколок порвал живот. Он очень быстро потерял много крови и сил. Когда мы гуськом пробрались к нему, мы увидели, как он догорает. Пауль развалился, облокотившись на землю и склизкую грязь, как на домашний уютный диван с подушечками. Его живот разворошило. Нам не впервой видеть кишки, но каждый раз подобное трогает со страшной силой, особенно когда видишь, что это произошло с кем-то, с кем ещё только вчера вы вместе сидели вечером и перекидывались в карты. Никто не бегал вокруг Пауля, не суетился и не причитал. Все понимали, что ему конец и что все остальные в скором будущем к нему присоединятся.

– Дюрхель! – раздался голос, который всегда сковывал меня. Это наш командир, мы его уважали и беспрекословно подчинялись ему. Мне казалось, что он единственный офицер во всей армии, которому есть хоть какое-то дело до нашего брата.

Я не подскакивал как болванчик по стойке смирно, но обернулся и дал всем видом понять, что слушаю его. Всё-таки уже не первый день вместе. Вместе жили, вместе сражались, вместе и умрём.

– Бегом в штаб! Связи нет, от всей роты от силы человек двадцать осталось. Врага пропускать нельзя любой ценной, поэтому вызываем огонь по нашим позициям!

– Товарищ лейтенант, – только успел пробубнить я.

– Ульрих, иди, – тихо послышалось от Боймера.

– Дюрхель, нет времени. Донесение должно быть передано в штаб! Всё понятно? – грозно отчитывал меня командир.

– Так точно, – пусто ответил я. Он спасает мне жизнь… Своим приказом лейтенант дарит мне возможность выжить, дарит мне шанс. Как из всех он выбрал меня? Это слепой случай или я чем-то заслужил это право. Но я ведь никакой не выдающийся, совершенно рядовой солдат, так почему же я?

– Беги, Дюрхель. Беги, – я посмотрел на Пауля и увидел его трясущегося с гримасой то ли счастья, то ли великой тоски. Он улыбался, но его глаза скрючило так, словно он сейчас расплачется. Он, как и любой здравомыслящий, понимает, что сейчас произошло, но не гневит бога, чёрта, лейтенанта, а просит меня быстрее убраться отсюда подальше, пока ещё есть возможность спастись. Хотя бы кому-то…

Лейтенант дал мне пакет с какими-то документами. Я взял его и несмело, всё ещё поглядывая на развороченный живот Пауля, не доверяя, где-то в глубине не веря, что я могу остаться в живых, попятился назад. Пока от переполняющих меня изнутри эмоций не развернулся и не побежал прочь со всех ног от этого места.

***

Я не помню, как передо мной оказалась толстощёкая рожа штабного офицера. Она выказывала мне презрение, и широко используя армейский словарный запас, отчитывала меня. Я и сам был несколько в том виноват. От эмоций, захлестнувших меня, мой язык, казалось, заблудился где-то в глотке и не мог найти дорогу к свету. Вид мой был неподобающим. Я был весь потрёпанный, весь грязный. Дело в том, что я бежал со всех ног, падая, вставая, из меня через слёзы и крики вырывалась сама жизнь. Я мог себе это позволить, потому что в лесу меня никто не видел. Я матерился и проклинал свою жизнь. Жизнь, которую подарил мне лейтенант. В самом деле же, я проклинал и ненавидел эту чёртову войну, но сейчас для меня это было одно и тоже. За то время, что я провёл здесь, я уже не мог отделить понятия жизнь и война. Казалось, они переплелись и являются одним целым.

Сегодня была не первая ужасная атака. Не первый раз, когда казалось, что всё кончено. Но сегодня меня спас приказ моего командира, а мой одноклассник, с которым мы вместе добровольно ушли, чтобы сражаться за нашу отчизну, он точно погибнет. Здесь не надо даже пытаться надеяться, что всё обернётся. Все, кто остался на передовой, вся моя рота сегодня будет похоронена в нашем окопе. А я буду живым…

Я не думал о том, что надо благодарить лейтенанта, я не думал ни о чём, кроме своих товарищей. Кроме Боймера, который тогда, почти год назад, когда мы сидели за одной партой, толкнул меня в плечо и улыбнулся, а потом, после первой бомбежки, в окопе, стиснув зубы, ошалело смотрел в пустоту и не издавал ни звука, потому что, если бы он начал это делать, его было бы не остановить.

Из класса на фронт нас ушло трое: я, Альберт Боймер и Харольд Вэйт. Других дураков не нашлось. Все мы дружили и вот…, Боймер погиб, а что с Харольдом – я и не знаю.

Я размахивал руками и ногами, психовал и бился в припадках, но, когда добрался до наших позиций, то снова стал молчалив и холоден, только весь грязный.

– Что? Дезертировал, ублюдок! Страшно, а твои товарищи там свою кровь проливают! Сколько служишь, герой? – кричал на меня офицер из штаба. Он не давал мне вставить ни слова. Он был доволен собой, отчитывал подонка, который якобы испугался умереть за него.

– Меня прислал лейтенант Майер, – я закрыл глаза и, пытаясь пропустить оскорбления, твёрдо сказал.

– Какой лейтенант? Что ты мелешь? Где связь? – не унимался офицер.

– Связи нет, враг ведёт плотный огонь по нашим позициям. В живых почти никого из роты не осталось. Лейтенант Майер приказал бежать в штаб, вызывать огонь на себя, – отчётливо проговорил я, понимая, что второй раз просто не смогу этого сделать. Я не смогу снова выдавить из себя это без слёз, ком в горле уже так сильно подкатил, что еле хватало сил держаться.

– Чего же ты молчал, урод! – снова раздался грозный голос штабного, и он удалился от меня.

– Тебя бы суку в те окопы…, – с болью, с трудом, еле слышимо слетело с моих губ. Из-за возникшей возни, никто этого не услышал.

Из-за таких наша жизнь становится болью. Он не чувствовал запаха крови. Той крови, что из раны товарища брызжет в твоё лицо. Тёплой, противной, живой. Он не чувствовал страха во время артиллерийской бомбёжки. Не лежал, сжавшись, как эмбрион в воронке. Не тащил с поля тех, кого ещё можно спасти, и не видел глаза ещё живых, но уже мертвецов, которым отказываешь, чтобы сберечь силы и вынести как можно больше тех, у кого ещё есть хоть какие-то шансы.

Я стоял как вкопанный, хотя чувствовал, что сейчас мои ноги согнутся и я рухну.

– Что-то ещё? – немного спокойнее спросил офицер, после того как отдал свои расчётливые приказы и освободился.

– Лейтенант Майер передал со мной пакет, – я протянул забрызганный грязью конверт. Офицер поморщился, но всё же взял его из моих рук, вскрыл и, читая, отошёл к столику.

– Список роты, – усмехнулся он. – Представить бойцов, погибших за дело отчизны к наградам, – продолжал офицер. – Да, лейтенант там совсем с вами обмяк, – вымолвил он. – За какие это заслуги? За то, что сделали то, что должны были, – штабной офицер свернул письмо пополам и убрал. – Лейтенанта так и быть наградим, остальных – негоже. Только сперва, убедимся, что все из списка погибли и идентифицируем их.

«Какая же ты, гнида», злился я. На ярость и гнев после такой тирады, силы откуда-то вдруг появились во мне.

– Имя? – обратился ко мне толстощёкий офицер.

– Ульрих Дюрхель, – произнёс я.

– Тебя наградят и отпустят в отпуск, но сначала пройдёшь курс реабилитации, – разъяснил он мне и снова развернул список. – Вот этот – не умер, – с какой-то, что ли досадой и сдержанной яростью сказал офицер. Он положил листок перед молодым человеком, сидевшим за столом и что-то писавшим. Своим жирным пальцем офицер ткнул в жёлтый клочок жизни, оставшийся от всей моей роты. Листочек с фамилиями…, только и всего.

«Какой же ты всё-таки ублюдок».

***

Реабилитация. Неделя в лазарете под присмотром медсестёр и врачей. Запах смерти и стоны раненых. В палате нас было шестеро, а на следующий день уже пятеро. Один из пациентов скончался примерно в четыре утра. Он стонал всю ночь, но это не мешало остальным засыпать. Здесь каждому снились свои кошмары. Да, они были связаны одной нитью и всё-таки у каждого ужасы были свои. Порой ребята подскакивали посреди ночи и кричали, один даже схватил костыль и пытался применить его в качестве винтовки. Потом, правда, раздосадованный взвыл и запустил свой костыль в стену.

Мне снилась школьная пора, когда мы с Альбертом и Харольдом размышляли, фантазировали о том, какая же всё-таки война. Почему-то тогда мы думали только о подвигах и почестях. Думали о том, как красиво будем выглядеть в военной форме, как будет легко познакомиться с девушкой. О том, что наши родные и наша страна будут нами гордиться.

Наши полёты и фантазии всегда прерывал Эрнст Лайхингер. Он сразу проявил себя как противник войны. Он был нашим другом, но не разделял нашего восторга и желания пойти в армию.

Мне кажется, что он единственный уже тогда понимал, что она такое на самом деле.

Эрнст говорил нам о трудностях, но мы утверждали, что вместе сможем выдержать всё. Он говорил нам о смерти, но мы смеялись и считали, что она может коснуться любого, но только не нас. «Мы никогда не умрём», – говорил Боймер, а мы с Харольдом поддерживали его. Как же мы были глупы.

В лазарете кормили не дурно. Понимаю, что для гражданских подобная еда была бы не по вкусу, но нам-то, фронтовым псам, после наших харчей. Миска похлёбки, да в тёплой конуре и при виде очаровательной медсестры. Вот так на секунду забываешь о том, как твоего товарища чёрной кровью и гноем выворачивало наизнанку после того, как он вдохнул смертельного газа. Доля секунды отделяют жизнь от смерти. Вовремя не нацепил на лицо противогаз – результат всем известен заранее. Он тогда до вечера мучился, его постоянно тошнило и разрывало изнутри. «Ульрих, я не хочу умирать!», – вот, что кричал он. В такие моменты солдаты не славят Родину и не чирикают как патриотические болванчики, в эти моменты они страдают. Они стонут о том, что хотят жить, хотят ещё хотя бы раз увидеть мать и увидеть прекрасный рассвет. Им страшно, и они знают, что им уже ничего не поможет.

Я ел, и мне казалось, что еда в лазарете может по своим вкусовым свойствам конкурировать с лучшими блюдами в лучших ресторанах мира. Забрасывал в себя от души и улыбался во весь свой рот. Я видел, как медсёстры шушукались, иногда я даже улавливал, о чём они говорили. «Он единственный выжил из всей роты…, наверное, трудно ему. Матушка Хельга сказала постоянно следить за ним». Мне было приятно? Мне было трудно? Мне было безразлично. За этот год я истратил все чувства. Сейчас я апеллировал фактами, а факт такой: я в тепле, в уюте сижу и ем. Мне не угрожает опасность, я живой.

Терзать себя иными мыслями я буду вечером, когда останусь наедине с самим собой, а сейчас я наслаждаюсь возможностью жить и чувствовать себя в безопасности.

– Ульрих? – раздался до безумия знакомый голос. Я обернулся и увидел Харольда. Живой, здоровый он стоял передо мной и разводил руки в стороны. – Будь я проклят, Ульрих Дюрхель.

Мы не виделись с учебки, где нас гонял наш инструктор целых два месяца, чтобы мы не сдохли в первые же дни на передовой. Остальному мы уже научились на месте.

– Ты как здесь? – удивлялся Вэйт. – Чёрт, как же всё-таки я рад тебя видеть.

– Меня на реабилитацию отправили, потом домой в отпуск, – ответил я.

– Ого, вот так удача! Я тоже еду домой, стало быть, отправимся вместе.

– Тебя за что? – поинтересовался я.

– По сроку службы, друг мой, – Харольд сжал кулаки и от радости весь трясся. – Очередь моя подошла. Наконец-то, дождался. Надеюсь, буду дома и объявят, что кончилась эта чёртова война. А тебя за какие заслуги?

Я замолчал. Сейчас, когда передо мной сидел мой одноклассник, мне хотелось повернуться и увидеть рядом с нами Боймера. На секунду я даже поверил, что это возможно, но тут же вспомнил, почему я здесь.

– Потому что выжил, – конечно, я погрустнел на глазах, и Харольд это заметил.

– Все мы, раз трепыхаться ещё можем, значит, живые. Рассказывай, – подбадривал меня мой школьный приятель.

– На нашем участке противник пошёл в наступление, а наша верхушка об этом ни сном, ни духом, – начал я. Харольд зацокал и неодобрительно покачал головой.

– Сдают в последнее время наши генералы. Дело – дрянь.

– Так оно и понятно. Победа уже давно под сомнением, непонятно ради чего воюем. Вот наши великие умы и бьются как бешенные в припадках. Не знают, как положение дел спасти.

– Вот только умираем из-за их ухищрений-то мы.

– В общем, нам так тяжело уже давно не приходилось. Я, грешным делом, думал, что мы просто привыкли, а не тут-то было.

– Чувствуют гниды, что мы сейчас ослабели. Вот и пытаются нас максимально выжить.

– Ну вот, наступление, связь перебили, почти все погибли… Все выжившие понимают, что нам уже не спастись.

– Скверная ситуация, так ты, это…, чудом…, – начал Харольд, но я тут же его перебил.

– Чудес не бывает, – вздохнул я. – Лейтенант Майер приказал мне бежать в штаб, чтобы вызвать артиллерийский огонь по нашим позициям. Вот так я и выжил.

– Больше никто? – очень пусто спросил Вэйт, хотя и сам прекрасно понимал бессмысленность своего вопроса. – Значит, Боймер…, – он не хотел договаривать.

– Погиб, – закончил я вместо него.

– Мы никогда не умрём, – с тихой грустью горько произнёс Харольд.

– Глупо, не правда ли? – заметил я.

– Так же, как и вся жизнь. Так же, как и эта война.

– Вот так я попал сюда. А ты? – обратился я к другу. Он сильно поник, но, что поделаешь. Война – дело такое.

– Мы тут недалеко стоим. Я жду, когда меня в отпуск отпустят, а пока…, ну, забегаю иногда в лазарет, – явно он что-то не договаривал.

– Темнишь, паршивец. Ох, темнишь, – засмеялся я.

– Да нет…, ну, кормят тут вкусно, – ухватился он глазами за мою миску и так неправдоподобно ляпнул, что первое на ум пришло.

– Да-да, – усмехнулся я. Харольд весь покраснел. – Кормят тут вкусно.

Вэйт неожиданно выстрелил глазами во входную дверь в столовую и расплылся в улыбке. Я обернулся и увидел молоденькую медсестру, смущённую чрезмерным мужским вниманием. Потом я посмотрел на товарища, который не сводил глаз с плывущей по столовой девушке.

– Ага, понятно всё с тобой. Лямуров устраиваешь, пока в окопы назад не посадили, – сказал я.

– Вот ты приставучий та. Ульрих, разве тебе не хотелось бы пообщаться не с людьми, несущими смерть, а с прекрасной девушкой, несущей жизнь?

– Жизнь, – проговорил я и задумался. – На этой проклятой войне мы стали другими, Вэйт. Наверное, ни одному приличному человеку не захочется общаться с такими как мы.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что мы не говорим, мы бранимся, через слово из нас вылетают похабные слова. И дело в том, что там для нас – это обычное дело. Мы забыли, что такое стеснение и можем запросто заговорить о таких вещах, что нормальному человеку сделается худо.

– Она – медсестра. И её не смущают ни наши разговоры, ни наши поступки. Более того, она повидала такого, что вполне может сравниться по эмоциям с пережитым нами. Сколько ты думаешь ей лет?

– Наверное, как и нам девятнадцать, – ответил я.

– Ты прав. И в свои девятнадцать вместо театров и кино, она видела более тысячи смертей. Особенно, говорит, плохо после наступлений. Они не спят сутками и доводят себя до состояния, что валятся с ног.

– Поэтому ты и влюбился? Потому что она понимает тебя, как никто другой? – спросил я.

– Мы не влюблены, – ответил он. – Мы просто помогаем друг другу забыться.

– А я забывался в солдатских борделях, которые для меня открыл Альберт. Теперь его нет, – снова пусто произнёс я.

– Кстати, знаешь, кто здесь? – неожиданно вспыхнул, как свеча Харольд.

– Не уж-то сам Господь Бог? – в ответ изумился я.

– Нет, его уже выписали и отправили на другой фронт, – быстро проговорил Вэйт. – Сам Андре Шехейдхауэр.

– Наш инструктор? – вот это новость. – А чего он здесь? Он же в тылу должен быть.

– Его посчитали слишком мягкотелым.

– Это потому, что он с нас тридцать шкур не снимал, как чёртов садист Драгон Бортко?

– Да, – усмехнулся Вэйт. – Шехейдхауэр снимал двадцать шесть шкур и ни одной шкурой больше, – мы засмеялись, да так, что нам даже замечание сделали.

– Чёрт, не плохой инструктор же был.

– Да он и солдат не плохой. Мне пришлось вместе с ним пожрать грязь. Толковый мужик – свой.

– Ладно, пойду на свои процедуры, – сказал я и собрался уходить.

– Что там с тобой делают? – спросил Харольд.

– Разговаривают со мной, дают задачки решать. В общем, смотрят, сошёл я с ума или нет.

– Как в школе, – улыбнулся товарищ. – Но тут, действительно, надо постараться, чтобы с ума не сойти.

***

Харольд навестил меня вечером. Признаться честно, я был рад, что мне не придётся в ночную пору оставаться с собой наедине и терзать свою душу вечными вопросами о смысле военных действий, о любви правительства к своим гражданам и другими.

– Ульрих! – воскликнул мой друг. – Гляди, что я тебе приволок. – он кинул мне на кровать завёрнутый в газету небольшой кружок сыра и слегка высунул из-за пазухи горлышко бутылки. После чего широко улыбнулся и подмигнул мне. – Папа Вэйт знает, что мальчикам нужно для активного восстановления.

Мы не стали уходить за территорию госпиталя. Ночь была черна, по-зимнему беспросветной, и холод отравлял желание уйти куда-нибудь в поле, чтобы расположиться на камне. Вместо этого мы спустились на первый этаж и расположились в общей комнате. Я удивился, что персонала практически нет, только дежурные, но им не было никакого дела до нас. Главное, чтобы мы не шумели.

Харольд вытащил бутылку, и тут я обнаружил, что мы имеем дело ни с водкой, ни с коньяком, ни с джином, и даже ни с бренди.

– Плесни мне, – попросил, подозрительно щурясь, я.

– Держи, братец, мне для тебя не жалко, – очень наигранно вёл себя мой товарищ, наливая мне полный стакан. Я этого обалдуя знаю с самого детства и понимаю, когда что-то не так.

Сделав глоток, я расплылся в широкой улыбке.

– Вино отменное, но с каких это пор стреляные воробьи питаются столь лёгким нектаром? – усмехнулся я. – Опять ты что-то скрываешь.

– Ей богу нет, – краснота лица Харольда даже при плохом освещении была отчётливо видна.

– Не иначе, к медсестре пришёл, а там не сложилось, – ситуация смешила меня, но где-то внутри я был счастлив за своего друга. У него, по крайней мере, был человек, ради которого хотелось забывать об ужасах этой войны. Его островок жизни в багровой реке.

– Наши ночью идут в наступление. Весь медицинский персонал, кроме дежурных готовится. У них будет много работы, – пристыжено ответил товарищ. Хотя чему тут стыдиться? Прийти к любимой с презентом – это нормально, а, чтобы презент не пропал, уничтожить его с другом детства, если, конечно, это не конфетки, под которые наши желудки уже не заточены – это уж точно не зазорно.

– Где ж ты всё это достал?

– Выменял, – как ни в чём небывало ответил Харольд. – У местного населения.

Да, армия открыла в нас скрытые таланты. Моему другу досталась сообразительность, как и каждому второму, но ему, такое ощущение, что повезло намного больше остальных. Ещё очень многие отхватили себе стойкость. Но самое главное, что почти все мы приобрели – чувство товарищества, великий дух братства.

Когда я вернулся в палату, в ней было уже три человека, а санитары меняли бельё для будущих неудачников.

***

На следующий день прислали пополнение. Их расположили совсем недалеко от лазарета.

Я стоял во дворе, облокотившись на стену здания и курил, разглядывая как молодым выдавали винтовки и утреннюю пайку.

Наверное, после наступления пушечного мяса осталось мало, поспешили ещё прислать.

Всё утро лазарет двигался и суетился. Одна за другой приходили машины с ранеными. Белые халаты темнели.

«Почему же молодых привезли сюда, а не ближе к передовой?», – думал я.

– Солдат? – раздался голос совсем рядом со мной.

Я обернулся и увидел мужчину в возрасте возле меня.

– Да, – отозвался я.

– Бросай курить, подсоби.

Мы подошли к машине, мужчина ловким движением откинул бортик, и мы с подоспевшими к месту санитарами понесли носилки с ранеными в лазарет.

Мы вошли в здание, но сейчас я его увидел по-другому, нежели вчера или даже несколько часов назад. В нём царил хаос.

– Куда тащишь? Чёрт бы тебя разорвал! – вопил нечеловеческим криком замученный врач.

– Нам разгрузиться надо, за мной ещё две машины идут. Да и мне ещё месяц ездить туда-сюда придётся, чтобы всех оттуда вывезти! – ответил также экспрессивно мужчина в возрасте.

– А мне что прикажешь делать? Мест нет, бинты и другие материалы на исходе.

– Помрут в очереди, значит, помрут в очереди! Сейчас не до нежностей! – крикнул мужчина, и мы положили носилки к стене.

– Зараза, – злобно процедил сквозь зубы врач и увидел, как санитары вопросительно смотрят на него. – Что уставились? Укладывайте на пол.

Я помог разгрузить машину, а затем побежал в палату, чтобы собрать вещи. Я понимал, что при подобных обстоятельствах, моё место отдадут тому, кто больше нуждается в нём, чем я.

Когда я шёл по коридору с забитым вещевым мешком, я среагировал на то, что в одной из палат у койки стоит человек и смотрит на тело лежащего. Я не знаю, что заставило меня туда войти. Я подошёл к солдату, но увидел на его лице не маску печали, а башенный гнев и лютую ярость. Он смотрел на спящего перед собой и грудь у него вздымалась и опускалась с огненной силой.

Солдат почувствовал моё появление в палате и как-то телепатически понял, что я для него не опасен.