Обрученные

Внутри царила полная тишина; прохожий мог бы подумать, что дом этот заброшен, если бы четыре существа, два живых и два мертвых, симметрично расположенных снаружи, не свидетельствовали о присутствии в нем обитателей. Два огромных коршуна, с распростертыми крыльями и повисшими головами, один – бесперый и наполовину источенный непогодой, другой – еще целый и пернатый, были пригвождены к обеим створкам ворот; и два брави, каждый растянувшись на одной из скамеек справа и слева от входа, сторожили его, выжидая, когда их позовут насладиться объедками с господского стола. Монах остановился в позе человека, приготовившегося ждать, но один из брави поднялся и сказал ему: «Идите, идите сюда, падре; у нас капуцинов не заставляют ждать, мы ведь в дружбе с монастырем; я сам, бывало, живал в нем не раз, когда пребывание на воле было мне не очень приятно, и плохо пришлось бы мне, если бы ворота монастыря оказались передо мною закрытыми». Говоря так, он дважды стукнул дверным молотком. В ответ изнутри сразу раздался вой и лай овчарок и шавок, и через несколько мгновений с ворчанием вышел старый слуга; однако, увидя монаха, он отвесил низкий поклон, руками и окриками унял собак, пригласил гостя в тесный дворик и запер за собой дверь. Проводив его затем в небольшую комнату и глядя на него не без некоторого удивления и почтительности, он сказал:

– Вы не падре ли Кристофоро из Пескаренико?

– Он самый.

– Вы – и здесь?

– Как видите, добрый человек.

– Видно, по хорошему делу, по хорошему, – продолжал старик, бормоча себе под нос и идя дальше, – добро везде можно делать.

Пройдя еще две-три темные комнаты, они подошли к входу в столовую. Здесь их встретил смешанный стук вилок, ножей, стаканов, тарелок, а поверх всего гул нестройных голосов, силившихся перекричать друг друга. Монах хотел было удалиться и заспорил у самых дверей со слугой, чтобы получить возможность переждать в каком-нибудь уголке, пока кончится обед, – но тут дверь открылась, и некий граф Аттилио, сидевший против входа (это был двоюродный брат хозяина, и мы уже упоминали о нем, не называя по имени), увидя бритую голову и монашескую сутану и поняв скромные намерения смиренного старца, заорал: «Эй, эй! Куда же вы, достопочтенный падре? Пожалуйте, пожалуйте сюда!»

Дон Родриго, хоть и не мог в точности догадаться о причинах этого посещения, однако по какому-то смутному предчувствию, вероятно, не прочь был уклониться от него. Но так как легкомысленный Аттилио уже столь громогласно пригласил гостя, то и хозяину не приходилось отступать, и он сказал в свою очередь: «Идите, идите сюда, падре». Монах подошел, кланяясь дону Родриго и отвечая жестами обеих рук на приветствия сотрапезников.

Честный человек, стоящий перед злонамеренным, обычно представляется нам (не скажу – всем) с высоко поднятым челом, твердым взглядом, выпяченной грудью, хорошо подвешенным языком. Однако в действительности для подобной позы требуется такое стечение обстоятельств, какое случается довольно редко. А потому не удивляйтесь, что фра Кристофоро, при всей чистоте своей совести и твердой уверенности в правоте защищаемого им дела, испытывая смешанное чувство ужаса и сострадания к дону Родриго, стоял перед последним с каким-то смиренным и почтительным видом: перед тем самым доном Родриго, который сидел за столом, в собственном доме, в собственном царстве, окруженный друзьями, изъявлениями уважения и всякими знаками своего могущества, с таким выражением лица, перед которым на устах у любого замерла бы всякая мольба, не говоря уже об увещевании, наставлении или укорах. По правую его руку сидел упомянутый граф Аттилио, его двоюродный брат. Нужно ли говорить об этом его товарище по распутству и насилию, прибывшем из Милана погостить у него несколько дней? По левую руку и по другую сторону стола сидел с великой почтительностью, однако не без выражения некоторого самодовольства, синьор подеста, тот самый, которому теоретически надлежало бы вступиться за Ренцо Трамальино и подвергнуть дона Родриго взысканию, согласно тому, что было упомянуто выше. Напротив подеста, с видом раболепнейшего почтения, сидел наш доктор Крючкотвор в черном плаще и с носом краснее обычного; а напротив обоих кузенов находились два незначительных безличных персонажа, про которых наша история говорит только то, что они все время ели, кивали головами и, усмехаясь, выражали одобрение всему, что бы ни сказал любой из сотрапезников, если это только не встречало возражений с чьей-либо стороны.

– Подать падре стул! – сказал дон Родриго.

Слуга подставил стул, на который и уселся падре Кристофоро, извиняясь перед хозяином за то, что пришел не вовремя.

– Мне очень хотелось бы, с вашего позволения, поговорить с вами с глазу на глаз по важному делу, – прибавил он, понизив голос, на ухо дону Родриго.

– Хорошо, хорошо, позже поговорим, – ответил тот, – а пока подайте-ка падре вина.

Монах хотел было уклониться. Но дон Родриго, возвысив голос среди вновь поднявшегося шума, заорал:

– Нет, черт возьми, уж от этой обиды вы меня избавьте – никогда этого не будет, чтобы капуцин вышел из моего дома, не попробовав вина, или чтобы наглый заимодавец ушел отсюда, не отведав палок из моей рощи!

Слова эти вызвали всеобщий хохот и на мгновение прервали горячий спор, который шел между сотрапезниками. Слуга, принесший на подносе сосуд с вином и высокий стеклянный стакан в форме бокала, подал его монаху. Последний, не желая перечить столь настойчивому угощению со стороны человека, чью благосклонность было так важно приобрести, тут же наполнил стакан и стал медленно прихлебывать вино.

– Авторитет Тассо не поддерживает вашего утверждения, уважаемый синьор подеста; наоборот, он говорит против вас! – орал во все горло граф Аттилио. – Ибо этот ученый, этот великий муж, который знал все правила чести как свои пять пальцев, заставляет Аргантова посланца, прежде чем бросить вызов рыцарям-христианам, испрашивать на то разрешение у благочестивого герцога Бульонского…

– Но ведь это же преувеличение! – вопил не менее зычным голосом подеста. – Просто преувеличение, поэтическое украшение, потому что посланец, согласно международному праву, jure gentium, является неприкосновенным по самой своей природе; да незачем и далеко ходить, ведь говорит же пословица: «Посол вины на себе не несет». Пословицы же, синьор граф, – сама мудрость рода человеческого. И так как посланец от своего имени не сказал ничего, а только передал вызов в письменной форме…

– Но когда же вы наконец поймете, что посланец этот был просто наглый осел, который не знал самых основных…

– С вашего позволения, уважаемые синьоры, – вмешался дон Родриго, которому не хотелось, чтобы спор заходил слишком далеко, – передадим спор на разрешение падре Кристофоро, и пусть будет, как он скажет.

– Хорошо, очень хорошо, – сказал граф Аттилио, которому показалось очень забавным передать вопрос о рыцарской чести на разрешение капуцину, между тем как подеста, горячо принимавший к сердцу этот спор, с трудом утихомирился, а выражение его лица говорило: «Какое же ребячество!»

– Однако же, насколько я понял дело, – сказал монах, – в этих вещах я мало смыслю.

– Это обычные ваши монашеские отговорки, из скромности, – сказал дон Родриго. – Чего там! Мы же отлично знаем, что вы родились на свет не с капюшоном на голове и знавали этот самый свет. Так вот: вопрос такой…

– Послушайте, дело вот в чем, – начал было кричать граф Аттилио.

– Дайте сказать мне, кузен, как лицу нейтральному, – перебил его дон Родриго. – История такова: испанский кавалер шлет вызов миланскому кавалеру. Податель, не застав вызываемого дома, вручает вызов брату кавалера; тот читает его и в ответ избивает подателя палкой. Спрашивается…

– Так и следовало! – заорал граф Аттилио. – Это было подлинное вдохновение!

– …нечистой силы, – добавил подеста. – Избить посла! Священное лицо! Я думаю, и вы, падре, согласитесь с тем, что это не рыцарский поступок.

– Нет, синьор, именно рыцарский! – кричал граф. – И позвольте сказать это мне, знающему толк в том, что подобает рыцарю. Если бы кулаками, тогда другое дело, а палка ничьих рук не марает. Одного лишь я не понимаю: чего вы так волнуетесь из-за спины какого-то оборванца?

– Да кто вам говорит о спине, синьор граф? Вы мне приписываете глупости, какие никогда мне и в голову не приходили. Я говорил о действиях данного лица, а не о спине. Я имел в виду главным образом международное право. Скажите-ка мне, пожалуйста, разве фециалы, которых древние римляне посылали с объявлением войны другим народам, испрашивали разрешение, прежде чем изложить свое поручение? И найдите-ка мне писателя, у которого упоминалось бы о том, что фециала когда-либо подвергли избиению палками.

– Какое нам дело до официальных лиц древних римлян? Это люди, которые поступали попросту и в этих вопросах были отсталыми – да, совершенно отсталыми! Согласно же правилам современного рыцарства, которое является истинным, я заявляю и настаиваю, что посланец, осмелившийся вручить рыцарю вызов, не испросив на то его позволения, является наглецом, то есть прикосновеннейшим из прикосновенных, и его следует бить да бить, пока сил хватит!

– Да вы мне ответьте на следующий силлогизм…

– Не желаю, не желаю и еще раз не желаю!

– Да вы только послушайте, послушайте! Побить безоружного – поступок вероломный: atqui[3] посланец, de quo[4] был безоружен; ergo…[5]

– Потише, потише, синьор подеста!

– Да что потише?

– Потише, говорю я вам: что вы мне только что сказали? Вероломный поступок – это поразить кого-нибудь шпагой сзади или выстрелить в спину, да и то могут быть такие случаи… Впрочем, не станем удаляться от предмета нашего спора. Я готов согласиться, что, вообще говоря, это можно назвать вероломным поступком; но ударить раза три-четыре палкой проходимца! Что ж, по-вашему, надо сказать ему: «Берегись, дружок, я тебя отколочу», так же как вы сказали бы благородному человеку: «Защищайтесь»? А вы, достопочтенный синьор доктор, вместо того чтобы одобрительно улыбаться по моему адресу и давать понять, что разделяете мое мнение, почему вы не поддерживаете моих доводов своим языком – благо он у вас хорошо подвешен, – чтобы помочь мне убедить этого синьора?

– Да я… – не без смущения отвечал доктор, – я наслаждаюсь этим ученым диспутом и благодарю счастливый случай, который дал повод к столь изящному поединку умов. Да и не мое дело выносить решение: ваша милость уже назначили судью… вот, в лице падре…

– Верно, – сказал дон Родриго, – но как же вы хотите, чтобы судья говорил, когда спорщики не желают замолчать?

– Умолкаю, – сказал граф Аттилио.

Подеста сжал губы и поднял руку, как бы в знак повиновения.

– Слава тебе господи! А теперь слово за вами, падре, – сказал дон Родриго с полунасмешливой серьезностью.

– Ведь я уже извинялся, я же говорил, что ничего не смыслю по этой части, – отвечал фра Кристофоро, отдавая стакан слуге.

– Извинения неуместны, – закричали оба кузена, – мы требуем вашего решения!

– Коли так, – продолжал монах, – по моему крайнему разумению, хотелось бы, чтобы вовсе не было ни вызовов, ни посланцев, ни палочных ударов.

Сотрапезники изумленно переглянулись.

– Это уж слишком, – сказал граф Аттилио. – Простите меня, падре, но это слишком. Сразу видно, что вы не знаете света.

– Он-то не знает? – отозвался дон Родриго. – Позвольте мне сказать вам: знает, милый мой, и не хуже вас. Не так ли, падре? Скажите-ка, скажите нам, разве вы в свое время не куролесили?

Вместо ответа на столь любезный вопрос, монах обратился к самому себе: «Это относится уже лично к тебе; но помни, брат, что ты здесь не ради себя самого и все, что касается тебя одного, в счет не идет».

– Пусть так, – сказал граф Аттилио. – Однако, падре… А как зовут падре?

– Падре Кристофоро, – ответило сразу несколько голосов.

– Но, падре Кристофоро, достопочтеннейший мой покровитель, такими правилами вы, пожалуй, перевернете вверх ногами весь мир. Без вызовов! Без палок! Прощай всякая честь – проходимцам полная безнаказанность! К счастью, это невозможно.

– Смелее, доктор! – выпалил дон Родриго, которому все больше хотелось вывести из спора двух его зачинщиков. – Смелее! Вы ведь стоите на том, чтобы всех признавать правыми. Посмотрим, как вы ухитритесь в данном случае признать правым падре Кристофоро.

– По правде говоря, – отвечал доктор, размахивая вилкой и обращаясь к монаху, – по правде говоря, я никак не могу понять, как это падре Кристофоро, будучи одновременно и истинным монахом, и светским человеком, не подумал о том, что подобный взгляд, сам по себе верный, похвальный и вполне уместный для амвона, – да будет мне позволено сказать, – не имеет никакого значения в споре о вопросах чести. Но падре лучше меня знает, что все хорошо на своем месте, и я думаю, что на сей раз, прибегнув к шутке, он просто хотел отделаться от затруднительной необходимости высказать свое мнение. Что можно было отвечать на доводы, подкрепленные мудростью столь старинной и все же вечно новой? Ничего. Так падре наш и поступил.

А дон Родриго, чтобы покончить с этим вопросом, поднял другой:

– Да, кстати, – сказал он, – я слышал, что в Милане ходят слухи о соглашении.

Читатель знает, что в тот год шла борьба из-за наследования герцогства Мантуи, во владение которым, по смерти Винченцо Гонзаги, не оставившего законного потомства, вступил герцог Неверский, ближайший его родственник. Людовик XIII или, вернее сказать, кардинал Ришелье поддерживал этого государя, натурализованного француза, к которому он благоволил, а Филипп IV или, вернее сказать, граф Оливарес (его обычно звали граф-герцог) по тем же соображениям не желал видеть его властелином Мантуи и объявил ему войну. А так как к тому же герцогство это являлось имперским леном, то обе стороны пускали в ход всевозможные интриги и угрозы, первая – чтобы добиться от императора Фердинанда II согласия на инвеституру нового герцога, а вторая – чтобы добиться отказа от нее и даже поддержки для изгнания герцога Неверского из государства.

– Я склонен думать, – сказал граф Аттилио, – что дела эти могут уладиться. По некоторым верным признакам…

– Не верьте, синьор граф, не верьте, – прервал подеста. – Я здесь, в этой глуши, имею возможность знать все обстоятельства, потому что синьор кастеллан, испанец, который по доброте своей благоволит ко мне и, будучи сыном одного любимца графа-герцога, отлично осведомлен обо всем…

– А я говорю вам, что мне ежедневно приходится беседовать в Милане с целым рядом лиц, и я знаю из надежных источников, что папа, весьма заинтересованный в деле мира, выступил с предложениями…

– Так и должно быть, таков уж порядок: его святейшество выполняет свой долг; папа всегда должен стараться, чтобы христианские государи жили в мире; но у графа-герцога – своя политика, и…

– И, и… и откуда вам знать, синьор мой, что в данный момент думает император? Или вы полагаете, что на свете ничего уж и нет, кроме вашей Мантуи? Таких дел, о которых приходится думать, очень много, синьор мой! Знаете ли вы, например, до какой степени император может в настоящее время полагаться на этого своего князя Вальдистано, или Валлистаи, что ли, или как там его зовут, и…

– Настоящее его имя, – еще раз вмешался подеста, – на немецком языке Вальенстейно, я сам слышал, так не раз называл его наш синьор кастеллан, испанец. Но, однако, будьте уверены, что…

– Вы хотите меня учить? – прервал его граф, но дон Родриго подмигнул ему, давая понять, чтобы он, ради него, Родриго, перестал перечить.

Граф замолчал, а подеста, подобно снятому с мели кораблю, дал ход своему красноречию и помчался на всех парусах:

– Вальенстейно мало меня беспокоит, потому что граф-герцог видит всё и вся, и если Вальенстейно вздумает дурить, он сумеет его направить на путь истинный – не добром, так силой. Он, повторяю, все видит, и руки у него длинные. И если уж он, как настоящий политик – а таков он и есть! – задался целью (и правильно!) не дать синьору герцогу Неверскому пустить корни в Мантуе, то, значит, этому и не бывать; и синьор кардинал ди Ричилью только зря воду шпагой колет. Мне просто смешно, как этот милейший синьор кардинал собирается помериться силами с самим графом-герцогом, с самим Оливаресом! Вот уж, поистине, хотелось бы мне воскреснуть лет через двести, чтобы послушать, что скажет потомство об этом нелепом притязании. Тут одной зависти мало – тут голова нужна, а таких голов, как голова графа-герцога, во всем мире только одна и есть. Граф-герцог, синьоры мои… – продолжал подеста, словно несясь на крыльях попутного ветра и сам несколько дивясь тому, что нигде не встречает ни малейшего подводного камня, – граф-герцог – это старая лиса (да будет мне дозволено при всем почтении так выразиться!), которая кого угодно собьет со следа, и если он метит вправо, можно быть уверенным, что удар придется влево. Отсюда и выходит: никто и никогда не мог похвалиться, что знает его намерения, и даже те, кому предстоит приводить их в исполнение, кто составляет депеши, ничего в них не понимают. Я могу говорить с некоторым знанием дела, ибо добрейший синьор кастеллан удостаивает меня своей беседой, я пользуюсь некоторым его доверием… Граф-герцог же, наоборот, подробно знает обо всем, что варится в котлах других дворов. И как только кто-нибудь из этих великих политиков (а надо сознаться, есть среди них и очень ловкие) задумает какой-нибудь ход, граф-герцог, глядишь, уже разгадал его при помощи своего ума и тайных связей, которые у него повсюду. А этот бедняга кардинал Ричилью пробует тут, нюхает там, потеет, из сил выбивается. И что же? Только удастся ему подвести подкоп, а уж у графа-герцога готов встречный…

Одному небу известно, когда подеста собрался бы наконец причалить к берегу, если бы дон Родриго, подстрекаемый к тому же гримасами своего кузена, не догадался, словно по внезапному вдохновению, обратиться к слуге с приказанием принести особую бутылочку.

– Синьор подеста и почтенные мои синьоры, – прибавил он, – предлагаю здравицу за графа-герцога, а вы потом скажете, достойно ли такой особы мое вино.

Подеста ответил поклоном, выражавшим чувство сугубой благодарности, ибо все, что делалось или говорилось в честь графа-герцога, он принимал отчасти на свой счет.

– Да живет тысячу лет дон Гаспаро Гусман, граф Оливарес, герцог Сан-Лукар, великий привато короля дона Филиппо Великого, нашего государя! – воскликнул он, поднимая стакан.

Словом «привато», если кто этого не знает, в ту пору было принято обозначать государева любимца.

– Да живет тысячу лет! – подхватили все.

– Налейте падре, – сказал дон Родриго.

– Простите, – ответил монах, – я уж и без того совершил недозволенное и не хотел бы…

– Как?! – сказал дон Родриго. – Дело идет о здравице в честь графа-герцога. Неужели вы хотите, чтобы вас сочли сторонником наваррцев?

Так тогда в насмешку называли французов – по наваррским государям, которые в лице Генриха IV начали царствовать во Франции.

В ответ на такой вызов пришлось выпить. У всех сотрапезников вырвались восклицания и похвалы вину, за исключением доктора, который, подняв голову, уставился глазами в одну точку и многозначительно сжал губы, выражая этим гораздо больше, чем мог бы сказать словами.

– А что скажете вы, доктор? – спросил дон Родриго.

Вытащив из стакана свой нос, который алел и блестел сильнее, чем стакан, доктор отвечал, торжественно отчеканивая каждый слог:

– Я говорю, объявляю и установляю, что вино это – Оливарес среди вин: censui, et in earm ivi sententiam[6], что подобного напитка не найти ни в одном из двадцати двух царств нашего повелителя-короля, да хранит его Бог; и определяю, объявляю, что обеды светлейшего синьора дона Родриго оставляют далеко позади пиры Гелиогабала и что голодуха навеки удалена и изгнана из этого дворца, где восседает и царит великолепие.

– Хорошо сказано! Правильно определено! – в один голос закричали сотрапезники, но слово «голодуха», которое случайно бросил доктор, сразу направило мысль всех на этот печальный предмет, и все заговорили о голоде. Здесь все были согласны, по крайней мере в основном, однако шуму было, пожалуй, больше, чем если бы налицо оказалось разногласие. Все говорили разом.

– Голода нет, – говорил один, – виноваты скупщики!..

– И булочники, – говорил другой, – они прячут, прячут зерно. Вешать их!

– Вот именно – вешать их, без всякого снисхождения!

– Суд бы им устроить хороший! – кричал подеста.

– Какой там суд! – еще громче кричал граф Аттилио. – Расправа короткая: забрать человек трех-четырех, а то и пятерых-шестерых из тех, кого общая молва считает самыми богатыми и самыми свирепыми, и повесить их!

– Нужны примеры, примеры! Без примера ничего не сделаешь. Вешать их, вешать! И увидите, зерно посыплется со всех сторон!

Кому случалось, проходя ярмаркой, наслаждаться той гармонией, какую производит оркестр уличных музыкантов, когда в перерыве между двумя пьесами каждый настраивает свой инструмент, заставляя его звучать как можно громче, чтобы самому лучше расслышать его среди шума других, тот может составить себе понятие о созвучии этих, с позволения сказать, речей. Тем временем все подливали себе да подливали знаменитое вино, и похвалы ему перемешивались, как того и следовало ожидать, с суждениями доморощенных законников, так что громче и чаще всего слышались слова амброзия и вешать их.

Дон Родриго тем временем поглядывал на единственного человека, хранившего молчание; держался он все время спокойно, без малейших признаков нетерпения или спешки, по-видимому нисколько не стремясь напомнить о том, что ведь он дожидается; впрочем, видно было, что он не желает уйти невыслушанным. Дон Родриго охотно избавился бы от него, уклонившись от всякого разговора, но отослать капуцина, не дав ему аудиенции, шло вразрез с его правилами. И так как избегнуть этой неприятности не представлялось возможным, он решил пойти ей навстречу и поскорее от нее избавиться. Дон Родриго встал из-за стола, а с ним поднялась и вся подвыпившая компания, продолжавшая галдеть. Извинившись перед гостями, он принял серьезный вид и, подойдя к монаху, поднявшемуся с остальными, со словами: «Я к вашим услугам», повел гостя в другую комнату.

Глава шестая

– Чем могу служить? – сказал дон Родриго, остановившись посредине комнаты. Так прозвучали его слова, но интонация, с которой они были произнесены, ясно говорила: «Помни, кто перед тобой, взвешивай свои слова, и – покороче».

Не было более верного и легкого средства, чтобы придать духу нашему фра Кристофоро, как заговорить с ним вызывающим тоном. Он стоял было в нерешительности, подыскивая слова, и на четках, висевших у пояса, отсчитывал пальцами одну молитву за другой, словно надеялся в одной из них найти, с чего бы ему начать, но при таком обращении дона Родриго он сразу почувствовал, что на языке у него появилось слов даже больше, чем следовало. Однако, подумав, насколько важно не испортить своего дела или, что еще важнее, чужого дела, он исправил и смягчил те фразы, которые пришли ему на ум, и с благоразумным смирением произнес:

– Я пришел просить вас о милости и предложить вам восстановить попранную справедливость. Какие-то злонамеренные люди злоупотребили именем вашей светлости, чтобы застращать скромного курато, помешать ему выполнить свой долг и тем обидеть двух безвинных людей. Единым словом вы можете, пристыдив их, восстановить нарушенную справедливость и поддержать тех, над кем совершено такое жестокое насилие. Вы можете сделать это. А раз можете… то, разумеется, ваша совесть, честь…

– О совести вы мне будете говорить, когда я приду к вам исповедоваться. А что касается моей чести, то извольте знать, что ее единственным хранителем являюсь я, и только я, поэтому я считаю наглецом и оскорбителем моей чести всякого, кто заявит о своем дерзком желании разделить со мной эту заботу.

Поняв, что синьор стремится истолковать его слова в дурную сторону, стараясь превратить беседу в ссору и помешать ему перейти к существу дела, падре Кристофоро решил проглотить все, что бы его собеседнику ни вздумалось сказать, и он тут же смиренно ответил: