Гойя, или Тяжкий путь познания

Дон Мигель, немного оправившись от смущения, хотел быть выше личных чувств и впечатлений и сохранить беспристрастность ученого, но теоретик в нем оказался в не меньшей растерянности, чем муж доньи Лусии. Он не мог отрицать: этот написанный вопреки всем канонам портрет волновал его, нравился ему, он был прекрасен.

– В нем все неверно, все противоречит канону, – ответил он, – но я не могу не признать: он великолепен.

– Это признание делает вам честь. Вы ведь знаток искусства, – заявил Агустин, и его костлявое лицо осветила довольная ухмылка.

Но дону Мигелю хотелось извлечь из своего признания еще больше чести.

– Лусия, – обратился он к жене, – я же видел тебя в этом желтом платье на балу у дона Мануэля, и ты была восхитительна в ярком свете множества свечей. Но на портрете ты еще красивее. И при этом он ни на йоту не погрешил против правды, этот ловкий бес! Как же это тебе удалось, Франсиско?

– Все очень просто, дон Мигель, – сухо произнес Агустин, ответив за Гойю. – Кроме правды, есть еще кое-что.

Но колкости Агустина не могли рассердить дона Мигеля, он уже забыл о своих сомнениях и о тех сложных чувствах, которые вызвал в нем портрет. Его, страстного коллекционера и знатока искусства, уже захлестнула жгучая радость обладания новым, хотя и неканоническим, но выдающимся произведением живописи, подлинным шедевром, доставшимся ему к тому же за какие-то гроши, а может, и вовсе даром.

Дон Мигель вел важнейшие дела дона Мануэля, время его было ограниченно, и тем не менее покидать мастерскую друга он не торопился. Он сидел, заложив ногу за ногу, и рассеянно перебирал гравюры Давида.

– Любопытно – ты и моего герцога намерен изобразить, используя свой новый метод, Франсиско? – спросил он и, видя, что тот удивленно поднял голову, продолжил нарочито небрежным тоном: – Теперь, когда дон Мануэль возглавил кабинет министров, нам придется обратиться к тебе с просьбой написать по меньшей мере еще два его портрета, а кроме того, нужны копии для министерств и общественных учреждений…

У Гойи радостно встрепенулось сердце. Его друг Мигель не любит оставаться в долгу: он ничего не заплатит за портрет Лусии, но доставит ему почетный и выгодный заказ. Нет, падение Тулона определенно отражается на его жизни – оно возложило на него бремя заботы о Пепе, но тут же послало ему весьма прибыльный заказ.

Между тем дон Мигель продолжал в том же непринужденном, небрежном тоне:

– Итак, если ты не против, я в самые ближайшие дни устрою тебе сеанс, во время утреннего приема.

– Это очень любезно с твоей стороны, – откликнулся Франсиско.

Однако визит сеньора Бермудеса не закончился и на этом.

– Теперь, когда дон Мануэль получил власть, многое изменится, – беззаботно болтал он. – Нам придется свыкнуться с фактом существования Французской республики.

– Если я вас правильно понял, дон Мануэль вернется к прежним принципам внутренней политики? – с живым интересом спросил Агустин.

– Вот именно, – ответил Бермудес и, продолжая перебирать гравюры, не глядя на Гойю, прибавил: – Кстати, Франсиско, ты мог бы нам помочь. Ты ведь знаешь, дон Мануэль всегда рад видеть тебя. Может, ты как-нибудь во время сеанса наведешь его на мысль об одном весьма полезном политическом шаге? – И еще более легким тоном, подчеркивающим светский характер беседы: – Мне кажется, пора вернуть из ссылки дона Гаспара.

Агустин резко встал. Гойя шумно втянул воздух носом; лицо его выражало недовольство.

Дона Гаспара Мельчора де Ховельяноса[23], самого уважаемого либерального политика и писателя, в обществе называли «испанским Вольтером». Будучи министром предыдущего короля, он добился проведения многих полезных реформ. Однако Карлу IV и дону Мануэлю суровый и постоянно чего-то требующий министр стал неугоден: он то и дело ссорил монархию с инквизицией и реакционно настроенной высшей знатью, и Французская революция обернулась долгожданным поводом для устранения вождя либералов, ниспровергателя старых основ общества. Его сослали на родину, в далекие горы, запретив ему печатать новые книги. Просить дона Мануэля за такого человека было задачей не из приятных.

Франсиско молчал. Агустин ходил взад-вперед широкими, неуклюжими шагами. Донья Лусия, поигрывая веером, с любопытством смотрела на Гойю затуманенным взором.

– Мигель, почему тебе понадобился для этого именно я? – мрачно спросил наконец Гойя. – Почему бы тебе самому не заступиться за Ховельяноса?

– Я решил добиться реабилитации своих либеральных учителей и друзей в тот самый час, когда мой герцог встал у кормила власти, – с веселой непринужденностью ответил дон Мигель. – Однако дону Мануэлю, разумеется, не хуже других известно, сколь многим я обязан дону Гаспару, а именно что я обязан ему своей карьерой и, пожалуй, своим образом мыслей. Ты же вне подозрений, все знают, насколько ты аполитичен, и едва ли кому-нибудь придет в голову причислить тебя к сторонникам дона Гаспара, хотя, если мне не изменяет память, он кое-что сделал и для тебя. Поэтому, несомненно, было бы весьма полезно, если бы первый импульс исходил от тебя. А я бы потом продолжил эту тонкую работу. И когда мы вернем в Мадрид Ховельяноса, я добьюсь реабилитации и графа Кабарруса[24], и других изгнанников.

Франсиско раздраженно провел ладонью по густым волосам. Упоминание о помощи, оказанной ему доном Ховельяносом, рассердило его. Тот и в самом деле помог ему, заказав большой портрет и рекомендовав его своим влиятельным знакомым, когда, никому не известный и нищий, он только приехал в Мадрид. Но он так и не смог проникнуться симпатией к этому суровому, безжалостному человеку, внушавшему ему тот же холодный восторг, который он испытал при виде картин Давида: он понимал, что беспечный дон Мануэль не мог долго терпеть этого свирепого Ховельяноса, торчавшего у него перед глазами немым укором. И вот Мигель, сама добродетель, требует, чтобы он, Франсиско, проявил великодушие и благодарность. «Добрые дела обычно окупаются только на небесах, а плохие – на земле», – вспомнил он народную мудрость.

– Именно сейчас, когда дон Мануэль прилагает все усилия для заключения мира с Францией, такой шаг мог бы стать очень полезным.

Вероятно, он был прав. И все же просьба Мигеля пришлась Гойе не по душе, и это было отчетливо написано на его открытом лице. Его путь к успеху был долгим и тернистым, славы и благополучия ему приходилось добиваться трудом, упорством, хитростью и осторожностью. И теперь ему предлагали вмешательством в государственные дела поставить все достигнутое под угрозу.

– Ты – политик, тебе и карты в руки, – ответил он раздраженно, – а я – всего лишь художник.

– Пойми же, Франсиско, – терпеливо увещевал его сеньор Бермудес. – В этом деле ты – лучший ходатай. Именно потому, что далек от политики.

Донья Лусия по-прежнему неотрывно смотрела на Гойю. Веер она теперь держала перед грудью, почти закрытым. На языке простых горожанок и крестьянок это означало отказ и насмешку, а улыбка ее стала еще более двусмысленной. Агустин тоже не сводил с него глаз. Взгляд его выражал напряженное ожидание, которое, казалось, вот-вот сменится презрением. Гойя знал, что даже верный друг осуждает его за нерешительность. Что ни говори, а это было подло со стороны Мигеля – делать ему такое щекотливое предложение в присутствии доньи Лусии и Агустина.

«Что ж, – с досадою он молвил, —Вашу просьбу я исполню.Да способствует мне в этомПресвятая Дева наша,Чтобы мне не впасть в беду».И, на Богоматерь глядя,Трижды он перекрестился.Тут Лусия, улыбнувшись,Мужу весело сказала:«Знала я: твой друг ФрансискоРад всегда прийти на помощь.Благороден, смел, готов онЖертвовать собой. Идальго —С головы до пят!» ФрансискоОтвечал ей злобным взглядом.А когда, простившись, гостиУнесли портрет Лусии,Вдруг набросился с сердитойБранью он на Агустина:«Ты доволен? Веселись же,Радуйся, ликуй, бездельник!Сам ничем ты не рискуешь,С добродетелью своею!»Он вздохнул: «Ни дня покоя!» —И припомнил поговорку:«Доля каждого до гроба —Дом, долги, нужда, хвороба».

7

Когда через день после того Гойя явился на утренний прием к дону Мануэлю, чтобы начать работу над заказанным портретом, в аванзале уже толпились посетители. В открытую дверь была видна роскошная опочивальня, где шла церемония утреннего туалета герцога.

В аванзале собрались поставщики и подрядчики всех мастей, торговцы кружевами, ювелиры; был тут и капитан сеньор Паван, редактор недавно основанного и финансируемого доном Мануэлем географического журнала «Путешественник», только что вернувшийся из Америки и привезший в подарок герцогу редких птиц; и дон Роберто Ортега, знаменитый ботаник, пришедший, чтобы вручить герцогу свое последнее сочинение, – дон Мануэль проявлял живой интерес к развитию ботанической науки. Однако большинство гостей составляли юные, хорошенькие женщины, явившиеся к министру с разными прошениями.

Как только дону Мануэлю доложили о Гойе, он, полуодетый, в одном халате, вышел в аванзал с целой свитой секретарей и челяди. Лакеи были в красных чулках, какие носили лишь королевские слуги; Карл IV милостиво разрешил герцогу нарядить своих слуг в эти форменные чулки.

Дон Мануэль радушно приветствовал Гойю.

– Я вас ждал, – сказал он и предложил ему пройти в спальный покой.

Сам же герцог ненадолго задержался в аванзале. Он приветливо поговорил с одним, с другим, одарил двумя-тремя любезными словами капитана, прорвавшегося сквозь вражескую блокаду, галантно поблагодарил ботаника, окинул веселым, беззастенчивым, оценивающим взором женщин, велел секретарям принять прошения и, отослав все это пестрое собрание прочь, вернулся в спальню, к Гойе.

Пока слуги заканчивали туалет герцога, а сеньор Бермудес подавал ему на подпись разные бумаги, поясняя их содержание, Франсиско принялся за работу. В миловидном лице министра, полном, ленивом, с маленьким, пухлым и очень красным ртом, было что-то странно неподвижное. Работая, Гойя мысленно усмехался, вспоминая множество бездарных изображений этого лица, выполненных другими художниками. Они потерпели неудачу, потому что старались его героизировать. Видеть дона Мануэля непредвзятым оком было нелегко – слишком многим он внушал неприязнь и даже ненависть. Положение Испании оставляло желать много лучшего, и преданные королю испанцы винили в этом не своего кумира, а королеву, чужеземку, итальянку, но больше всего – ее любовника, ее кортехо, дона Мануэля. Он вышел из низов; все его достояние заключалось в необычайном, почти неправдоподобном везении, поэтому многие не могли простить ему, что он вел себя как гранд или сам король.

Гойя думал иначе. Ему как раз особенно импонировало его везение, его небывалый, сказочный успех.

Родившийся в Бадахосе, в богатой стадами Эстремадуре, в скромной семье, Мануэль прибыл ко двору юным гвардейским лейтенантом и своей ладной, осанистой фигурой и приятным голосом привлек внимание жены наследника, принцессы Астурийской. Сластолюбивая принцесса не остыла к нему и став королевой. Сегодня двадцатисемилетний статный красавец Мануэль де Годой-и-Альварес де Фария, герцог Алькудиа, был генерал-капитаном валлонской гвардии, личным секретарем королевы, председателем Королевского совета, кавалером ордена Золотого руна, владельцем всех сокровищ, каких только мог пожелать, и отцом двух младших королевских отпрысков, инфанты Изабеллы и инфанта Франсиско де Паула, а также многочисленных незаконнорожденных детей.

Гойя знал, что при таком везении доброе сердце сохранить трудно. Дон Мануэль же остался человеком добродушным, почитал науку и искусство, обладал чувством прекрасного и прибегал к подлости и жестокости, только когда кто-то противился его воле. Будет не так-то просто, думал Гойя, вдохнуть жизнь в широкое лицо герцога, который придавал особое значение представительности и в нужных случаях надевал маску высокомерия и безучастности. Но он, Франсиско, благодаря своей симпатии к нему, пожалуй, сможет передать в портрете жизнелюбие и жизнерадостность, скрывающиеся за этой скучающей миной.

Дон Мануэль подписал наконец все документы.

– А теперь, – сказал сеньор Бермудес, – я должен сделать вашему превосходительству несколько сообщений, не предназначенных для широкой публики.

При этом он с едва заметной улыбкой посмотрел на Гойю.

– Дон Франсиско – не широкая публика, – любезно ответил герцог, и дон Мигель приготовился к докладу.

Поверенный в делах регента Франции, месье де Авре, вызывающим тоном потребовал, чтобы Испания начала более решительные военные действия против безбожной Французской республики.

Дона Мануэля это сообщение скорее развеселило, чем рассердило.

– Нашему толстому принцу Людовику легко воевать, сидя в своем гостиничном номере в Вероне, – произнес он с иронией и пояснил Гойе: – Он живет в гостинце «Три горбуна», и без наших денежных вспоможений ему пришлось бы отказаться от одной из двух своих комнат. Он выдвигает какие-то определенные требования? – вновь обратился он к Бермудесу.

– Авре объявил мне, что его монарший повелитель ожидает от испанской короны по меньшей мере десять миллионов франков и двадцать тысяч солдат, – ответил тот.

– У Авре прелестная дочка… – задумчиво произнес дон Мануэль. – Правда, уж очень тоща. Я ничего не имею против худеньких, но когда одна кожа да кости – это никуда не годится. Как вы полагаете, дон Франсиско? – И, не дожидаясь ответа, приказал Мигелю: – Передайте месье де Авре, что мы сделали все, что было в наших силах. И пошлите ему во славу Божию еще пять тысяч франков. Кстати, вы получили наконец плату за свой портрет? – спросил он Гойю и, услышав отрицательный ответ, покачал головой. – Вот, извольте видеть! Еще пять лет назад этот месье де Авре был одним из сиятельнейших вельмож в Версале, а теперь не может даже заплатить художнику.

– Подкрепления воюющим с французами войскам, к сожалению, требует не только месье де Авре, – продолжал Бермудес. – Генерал Гарсини требует этого еще более настоятельно. Вести с театра военных действий печальны. – Он полистал свои бумаги. – Фигерас пал[25].

Герцог, усердно сохранявший неподвижность, вскинул голову и повернул к Бермудесу удивленно-огорченное лицо, но тут же снова принял прежнюю позу.

– Простите, дон Франсиско, – сказал он.

– Гарсини опасается, – пояснил Бермудес, – что теперь, когда наши союзники разбиты, французы снимут войска с других фронтов и пошлют их в Пиренеи. Гарсини опасается, что, если он не получит подкрепления, французы через три недели подойдут к Эбро.

Гойя думал, что дон Мануэль отошлет его. Но тот продолжал позировать.

– Я… не вижу надобности посылать Гарсини подкрепление… – произнес он мягко, как бы размышляя вслух. Заметив, что Бермудес собирается ему возразить, он продолжил: – Да, церковь будет недовольна. Но это я беру на себя. Мы сделали больше, чем наши союзники. Что же, прикажете мне окончательно разорить страну? Двор и без того уже сократил и продолжает сокращать расходы. Донья Мария-Луиза уволила двух шталмейстеров и десять лакеев. Я не могу требовать от королевы еще большей экономии.

Он немного повысил голос, но голову по-прежнему держал неподвижно в указанном Гойей положении.

– Что же мне передать генералу Гарсини? – спросил Бермудес деловым тоном.

– Во Французской республике генералов, не оправдавших оказанного им доверия, обычно отправляют на гильотину, – ответил дон Мануэль. – Мы же ограничиваемся тем, что не посылаем им подкрепления. Это и передайте, пожалуйста, генералу Гарсини, но только в вежливой форме.

– Наши союзники, очевидно, потеряли всякую надежду на поражение Франции, – продолжал дон Мигель. – Прусский посланник изложил взгляды своего правительства на сложившуюся ситуацию в меморандуме. В весьма пространном меморандуме.

– Прошу вас изложить его как можно короче, – сказал дон Мануэль.

– Господин фон Роде намекает, что его правительство намерено заключить мир, если ему удастся добиться хоть сколько-нибудь приемлемых условий. И советует нам сделать то же.

– Что же он считает «хоть сколько-нибудь приемлемыми условиями»? – спросил дон Мануэль.

– Если Французская республика выдаст нам детей их величеств, казненных монархов, то это, по мнению Пруссии, был бы почетный мир.

– Пятьдесят миллионов реалов и двенадцать тысяч убитых испанских солдат – не слишком ли высока цена за королевских детей, лишенных к тому же своей страны, как вы полагаете, дон Франсиско?

Гойя вежливо улыбнулся. Ему льстило, что дон Мануэль вовлекает его в беседу. Он продолжал работать, внимательно вслушиваясь в разговор.

– Если маленький король Людовик и Мадам Руаяль найдут у нас защиту, – заметил дон Мигель, – идея французской монархии будет жить на испанской земле. Это вполне почетный мир.

– Дон Мигель, я надеюсь, что в придачу к детям вы выторгуете нам по меньшей мере еще и королевство Наварра.

– Ваше превосходительство, за мной дело не станет, – любезно ответил дон Мигель. – Но боюсь, что, поскольку мы не посылаем Гарсини подкрепление, нам придется довольствоваться одними детьми.

Он собрал свои бумаги, простился и ушел.

За этим политическим разговором Гойя совершенно забыл о цели, с которой дон Мигель устроил ему встречу с герцогом. Теперь, вспомнив о Ховельяносе, он с тяжелым сердцем принялся обдумывать, как лучше приступить к делу. Однако дон Мануэль заговорил первым.

– Многие захотят, чтобы я отправил Гарсини в отставку, – произнес он задумчиво. – А кое-кто потребует от меня также отставки адмирала Масарредо, потому что он не смог предотвратить падение Тулона. Но на войне часто все решает случай, и я вовсе не жажду мести. Кстати, вы ведь, кажется, написали несколько портретов для адмирала? – продолжал он, оживившись. – Сдается мне, я видел в его доме вашу картину. Да, верно, именно у адмирала я видел тот замечательный женский портрет.

Гойя слушал с удивлением. Куда клонит дон Мануэль? Женщина, портрет которой он написал для адмирала, была Пепа Тудо; во время работы над этим портретом они и познакомились. Надо быть начеку, подумал он.

– Да, – ответил он непринужденно, – я написал для адмирала портрет одной из его знакомых дам.

– Портрет получился превосходный, – заметил дон Мануэль. – Кстати, дама эта, судя по всему, и в жизни очень хороша. Вдова, как мне сказал, кажется, сам адмирал. Ее муж, говорят, погиб, не то в Мексике, не то еще где-то, и морской министр назначил ей пенсию. А может, я ошибаюсь? Да, необыкновенно хороша!

Гойя вдруг понял своим по-крестьянски цепким и трезвым умом, куда клонит дон Мануэль, и растерялся, почувствовав себя между двух огней. Неожиданно для себя он оказался вовлеченным в сложную интригу. Ему наконец стало ясно, почему Мигель не захотел сам просить за Ховельяноса и действовал через него. У Мигеля не было Пепы, которую он мог бы предложить герцогу в обмен на своего либерала. Франсиско почувствовал себя глупцом, которого водят за нос. Не исключено даже, что за всем этим стояла донья Лусия. Может, именно поэтому она так бесстыдно сверлила его глазами, улыбаясь своей наглой улыбкой, когда он не соглашался выполнить просьбу ее мужа. Несмотря на досаду, он усмехнулся про себя при мысли о том, какими причудливыми путями шел этот праведник Мигель Бермудес, чтобы вызволить из ссылки еще более страстного поборника добродетели. Вероятно, его друг был уверен, что он, Гойя, сочтет своим святым долгом пожертвовать любовницей ради такого великого события, как отмена ссылки Ховельяноса. Возможно, в глазах Мигеля это не такая уж большая жертва, и он прав: Гойю ведь и в самом деле не очень-то опечалила мысль о разлуке с Пепой. Но ему была отвратительна роль, которую ему навязали, она ранила его гордость. Он не так уж и дорожил Пепой, но позволить кому-то отнять или выкупить ее у него он не мог. Уступить ее этому самонадеянному болвану Мануэлю только потому, что она ему приглянулась? Нет уж, увольте!

С другой стороны, он многим обязан дону Гаспару, и было бы несправедливо обречь его на дальнейшие муки изгнания и вынужденное бездействие в такое тяжелое для Испании время только потому, что он, Франсиско, пытается удержать женщину – какую-то миловидную хрюшку, – которая ему не слишком и дорога.

Для начала он попробует сам сделать первый ход, затронув тему Ховельяноса. То-то дон Мануэль удивится! Но, как говорится, не рой другому яму – сам в нее попадешь. Сейчас у него более выгодная позиция, и дон Мануэль едва ли сможет ему отказать, а дальше будет видно.

Ничего не ответив на слова герцога о Пепе Тудо и продолжая работать, он через некоторое время сказал:

– Испания будет вам благодарна, дон Мануэль, если вы дадите ей мир. Мадрид станет прежним, сердца людей исполнятся радости при виде возвращающихся соотечественников, которых так недоставало здесь все это время.

Дон Мануэль, как он и ожидал, удивился.

– Недоставало? – откликнулся он. – Вы всерьез полагаете, дон Франсиско, что Мадриду недоставало этой горстки чересчур усердных ревнителей прогресса, которых нам пришлось попросить сменить городской климат на деревенский?

– Есть люди, без которых словно чего-то не хватает, – ответил Гойя. – Видите ли, ваше превосходительство, без нескольких крохотных мазков мои картины лишились бы главного, в них погасла бы жизнь. Так же и Мадрид лишился чего-то важного с отъездом, скажем, графа Кабарруса или сеньора Ховельяноса.

Дон Мануэль сердито повернул голову.

– Ваше превосходительство, прошу вас, не шевелитесь, – бесстрашно приказал Гойя.

Герцог покорно исполнил приказание.

– Если бы мне сказал нечто подобное наш друг Мигель, я бы не удивился, – сказал он затем. – В ваших же устах это звучит странно.

– Мне эта мысль пришла в голову, когда вы удостоили меня чести присутствовать при вашем разговоре с доном Мигелем, – невозмутимо ответил Гойя, не прерывая работы. – Прошу меня простить, дон Мануэль, если я преступил границу дозволенного. Мне показалось, что я могу говорить с вами откровенно.

Герцог между тем понял, что торг уже начался.

– Я всегда рад слышать откровенно высказанное мнение, – произнес он уже более приветливым, хотя и несколько снисходительным тоном. – Я непременно обдумаю ваше предложение на досуге и постараюсь решить этот вопрос положительно. – И продолжил без всякого перехода, заметно оживившись: – Да, так вот, возвращаясь к упомянутой даме, об удачном портрете которой мы только что говорили… Вы, случайно, не знаете, в Мадриде ли она сейчас? Не доводилось ли вам встречать ее в последнее время?

Гойю забавляли эти неловкие попытки герцога окольными путями достичь своей цели. Полиция, как и Санта Каса, Святая инквизиция, неусыпно следит за каждым шагом каждого подданного, не оставляя без внимания ни единого помысла или поступка, и дон Мануэль, конечно же, был прекрасно осведомлен обо всем, что касалось Пепы Тудо и ее связи с ним, Франсиско. Вероятно, он даже говорил об этом с Мигелем.

– Разумеется, дон Мануэль, – довольно холодно ответил Гойя. – Я время от времени вижу эту даму.

Герцогу не оставалось ничего другого, как продолжить игру с открытыми картами. Усердно сохраняя заданную ему позу и не поворачивая головы, он сказал непринужденным тоном:

– Я был бы вам признателен, дон Франсиско, если бы вы как-нибудь при случае представили меня ей. Можете ей сказать, что я отнюдь не всеяден и неразборчив в выборе дам, каким меня выставляют мои враги, что у меня, напротив, горячее и верное сердце и я умею ценить подлинную красоту. На вашем портрете сеньора выглядит умной женщиной. С ней, без сомнения, есть о чем поговорить. Большинство женщин годятся только для постели, и уже после третьего свидания тебя начинает одолевать скука. Разве я не прав?

Мысленно Гойя разразился непристойнейшей, площадной бранью. А вслух сказал:

– Да, ваше превосходительство, философствовать можно лишь с немногими женщинами.

– Дон Франсиско, а что, если нам как-нибудь вместе весело и с пользой для дела провести вечер? Вы, прелестная вдовушка и несколько друзей, с которыми приятно поужинать, выпить вина, поболтать и помузицировать? – предложил дон Мануэль, отбросив уже все условности и недомолвки. – Если я не ошибаюсь, донья Лусия тоже знакома с нашей вдовушкой. Но только при условии, что и вы примете участие в этой вечеринке, дорогой мой дон Франсиско.

Условия сделки были обозначены с предельной ясностью: дон Мануэль готов был обсуждать участь Ховельяноса, если Гойя проявит сговорчивость относительно вдовушки. Франсиско мысленным взором увидел Пепу – полулежащую на диване, пышную, томную, призывно взирающую на него своими зелеными, широко расставленными глазами. Теперь он знал, как надо писать ее: например, в ее тяжелом зеленоватом платье с кружевами, оно очень подошло бы к его новому серебристому мерцанию. Первый ее портрет, написанный им для адмирала Масарредо, тоже неплох; он тогда был по-настоящему влюблен в Пепу и сумел перенести свое чувство на полотно. Забавно, что тем удачным портретом он сам пробудил аппетит дона Мануэля к Пепе. Теперь он отчетливо видел Пепу – какой она была, какой он должен был ее написать и, может быть, еще напишет. И хотя он намеревался еще разок-другой провести с ней ночь, в эту минуту он прощался со своей подружкой Пепой Тудо.